Дождь тушит свечи восковые. Все,что осталось от Высоцкого, Магнитофонной расфасовкой Уносят,как бинты живые.
Ты жил,играл и пел с усмешкой, Любовь российская и рана. Ты в черной рамке не уместишься. Тесны тебе людские рамки.
С какой душевной перегрузкой Ты пел хлопушу и Шекспира — Ты говорил о нашем,русском, Так,что щемило и щепило !
Писцы останутся писцами В бумагах тленных и мелованных. Певцы останутся певцами В народном вздохе миллионном.
О Владимире Высоцком
беспартийный, партвзысканий не имеет. — не состоял — не привлекался — не имеет Читать далее .
Р Рождественский НЕРВ
Давно уже замечено, что когда умирает известный человек, то число его посмертных друзей сразу же начинает быстро расти, в несколько раз превышая количество друзей реальных, тех, которые были при жизни. Читать далее .
Статьи в отечественной и зарубежной прессе
В. Полозов (газета «Брянский рабочий») 1980, 7 августа Французский журнал «Нувель Обсерватор» август 1980 г. «Восточно-Сибирская Правда» 2.09.82 г. Читать далее .
Лирика, тексты песен
Дело в том, что все песни, которые я пою, я пишу сам, — и текст, и музыку. Сам их исполняю и сам, как могу, подигрываю себе на гитаре . Поэтому я совсем не принадлежу к разряду эстрадных певцов. Далее . Читать далее .
Критический момент
Критический момент ——————
Гром прогремел, реляция идет, Губернский розыск рассылает телеграммы, Что вся Одесса переполнена ворами, И что настал критический момент, И заедает темный элемент.
Не тот расклад, начальники грустят, По всем притонам пьют не вина, а отравы, По всему городу убийства и облавы, Они приказ дают идти ва-банк, И применить запасный вариант.
Вот мент идет, идет в обход, Губернский розыск рассылает телеграммы, Что вся Одесса переполнена ворами, И что настал критический момент, И заедает вредный элемент.
источник
«Сам король страдал желудком и астмой, Только кашлем сильный страх наводил, — А тем временем зверюга ужасный Коих ел, а коих в лес волочил». (В. Высоцкий «Про дикого вепря»)
Россказни про волков-оборотней иногда подпитывались вполне реальными событиями. Одно из таких событий — череда загадочных убийств, совершенных так называемым «Зверем из Жеводана (Геводана).
Особый всплеск интереса к этой жуткой истории наблюдался в начале нового тысячелетия, когда на экраны вышел французский блокбастер «Братство Волка», а спустя время еще один фильм — «Жеводанский Зверь» (в российском прокате по обычаю названный «Братство Волка 2», хотя с первым фильмом его не связывало ничего кроме темы). Но фильмы есть фильмы, а что же случилось на самом деле? Итак…
Жеводанский зверь — наверное самый знаменитый и загадочный волк-людоед, который с 1764 по 1766 годы терроризировал одноименное французское графство (сейчас эта местность входит в департамент Лозер). В этой истории, прежде всего, поражает беспримерная наглость и неуловимость хищника. Он действовал почти всегда по одному и тому же сценарию: выпрыгивал из укрытия, сильным толчком лап сбивал жертву с ног и вцеплялся ей в лицо. Когда летом 1764 года он напал на женщину (она выжила благодаря своим быкам, отогнавшим зверя), это казалось несчастной случайностью. Но с сентября нападения и убийства стали происходить с завидным постоянством: сперва волк убил четверых детей, затем (видимо, «натренировавшись») он принялся за взрослых.
Когда число жертв людоеда перевалило за десяток, на помощь жителям направился целый драгунский отряд, базирующийся неподалеку. Истребив в окрестных лесах почти сотню волков, драгуны с гордостью удалились. Но стоило им только уйти, как нападения возобновились. Страх перед хищником сменился настоящим мистическим ужасом. Жители поговаривали, что это не простой волк, а настоящий оборотень. Сам епископ по такому случаю провел молебен за безопасность жителей. Зверь воззваниям церкви не внял и продолжил убивать.
Наглость его возросла безмерно: он стал нападать при свете дня даже на группы людей. Не все его попытки были успешны, особенно, когда жертвы пытались оказать сопротивление. Так, трое пастухов не только отогнали его вилами, но и составили первый «фоторобот» людоеда. Это был действительно огромный волк с рыжеватой шерстью и очень длинным хвостом. Нападая, он действительно вставал на задние лапы и бил жертву передними.
Облавы, устроенные местными жителями, не помогли, и слухи о неуловимом чудовище достигли двора самого Людовика XV. Король лично распорядился найти опытного храбреца для поимки «преступника». Таким храбрецом стал знаменитый охотник Филипп Дюневаль. Он отправился в Жеводан, уничтожил там около 20 волков, но людоеда среди них не было. Нападения же продолжались, и следующим кандидатом стал лейтенант Антуан де Ботер. Казалось, что ему улыбнулась удача. В конце августа 1865 года он убил волка, по всем параметрам напоминавшего разыскиваемого — здорового и рыжего, с лоскутами красной материи в животе. После облавы Ботера убийства прекратились, лейтенант получил вознаграждение и с чистой совестью удалился. Графство Жеводан вздохнуло спокойно… пока не наступил декабрь. «Исчадие ада» вернулось! И вернулось еще более смелым — стало нападать на людей уже вблизи домов.
Отчаявшиеся жители взялись за дело сами, местный граф д’Апше с помощью населения устроил облаву. И 19 июля 1866 года охотник Жан Шастель застрелил еще одного гигантского волка. Застрелил, как рассказывает легенда, прямо-таки следуя классическому средневековому «хоррору» — помолившись и с помощью освященных серебряных пуль.
Волк был рыжеватый, а в его желудке нашли кости ребенка (перед этим была разорвана девочка). Эта попытка, к счастью, оказалась последней — нападения прекратились, «чудовище из Жеводана» перестало сеять ужас и смерть. Вес убитого зверя составил 63 кг (уточним, что вес среднего волка обычно от 35 до 45 кг, а официально зарегистрированные «тяжеловесы» не превышали 80 кг). Труп убийцы торжественно провезли по всем селениям Жеводана.
Затем из людоеда сделали чучело и отослали к королю для вознаграждения. Однако чучело испортилось, а король лишь посмеялся над охотником. Тогда местные жители собрали деньги и вознаградили героя сами.
За все время волчьего «террора» было убито более 60 человек (это не считая искалеченных). До сих пор неясно, как волку удавалось избегать стольких облав, почему он выбрал себе столь опасное «ремесло» (ведь это был здоровый зверь, которому безопаснее было бы охотиться на тот же скот, а не калека). И самое главное: был ли это один волк или несколько хищников? Об этом можно лишь только гадать…
источник
В королевстве, где все тихо и складно, где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь, появился дикий зверь огромадный — то ли буйвол, то ли бык, то ли тур.
Сам король страдал желудком и астмой, только кашлем сильный страх наводил; а тем временем зверюга ужасный коих ел, а коих в лес волочил.
И тогда король издал три декрета: «Зверя надо одолеть, наконец! Кто отважится на дело на это — тот принцессу поведет под венец!»
А в отчаявшемся том государстве — как войдешь, так сразу наискосок — в бесшабашной жил тоске и гусарстве бывший лучший королевский стрелок.
На полу лежали люди и шкуры, пели песни, пили меды — и тут протрубили во дворе трубадуры, хвать стрелка — и во дворец волокут.
И король ему прокашлял: «Не буду я читать тебе морали, юнец, но если завтра победишь чуду-юду, то принцессу поведешь под венец».
А стрелок: «Да это что за награда?! Мне бы — выкатить портвейна бадью! А принцессу мне и даром не надо, — чуду-юду я и так победю».
А король: «Возьмешь принцессу — и точка, а не то тебя — раз-два — и в тюрьму! Это все же королевская дочка!» А стрелок: «Ну хоть убей — не возьму!»
И пока король с ним так препирался, съел уже почти всех женщин и кур и возле самого дворца ошивался этот самый то ли бык, то ли тур.
Делать нечего — портвейн он отспорил, чуду-юду уложил — и убег. Вот так принцессу с королем опозорил Бывший лучший, но опальный стрелок.
Король АртурСредь королевских всяких благ Король Артур, король-чудак Жил был давным. Давно. И тем Артур известен был, Что лишь две вещи он любил: Раздумье и вино! И так всю жизнь по.
Аюдаг (С польского)Люблю, облокотясь на скалу Аюдага, Глядеть, как борется волна с седой волной, Как, вдребезги летя, бунтующая влага Горит алмазами и радугой живой, — Как с илистого дна встает китов ватага.
Они опять, опять в РоссииОни опять, опять в России во тьме летящих крыш и крыл минуты мира роковые, о коих Тютчев говорил! Чего же льешь в испуге слезы? Не ты ль мечтал еще вчера.
В земле бесплодной не взойти зернуВ земле бесплодной не взойти зерну, Но кто не верил чуду в час жестокий?- Что возвестят мне пушкинские строки? Страницы милые я разверну. Опять, опять «Ненастный день потух», Оборванный пронзительным.
РодственничекЯ к вам хожу десятый раз подряд, Чтоб получить какую-то жилплощадь! Мой шурин — лауреат, мой деверь — депутат, А я с женою должен жить у тещи?! Помилуйте. Ведь это.
Король. Из ГетеКороль был на острове Фуле; По гроб он был верен душой. Ему, умирая, подруга Вручила бокал золотой. Всей жизни бокал стал дороже! Его, что ни раз, осушал. Он жадно вонзал.
В очках, согбенный и понурыйВ очках, согбенный и понурый, С высоким голосом скрипучим, Интеллигентностию мучим, Корпит всю ночь над корректурой. Он бескорыстный друг Чулкова, В «Тайге» когда-то бывший ссыльным, А ныне голосом могильным Читает.
Как не вскрикнуть тут с поэтомКак не вскрикнуть тут с поэтом: Край родной долготерпенья! Если розги в крае этом я Лучший метод просвещенья? Ладно все. Отец не спорит И нисколько не в обиде, Хоть всю.
На площади ВогезНа площади Вогез, На старой Place des Vosges Опять попутал бес Влюбляться в эту ложь, Где красных стен квадрат И окон переплет Глядят в кленовый сад. Над пиками оград Лист.
В горах дождиВ горах дожди, в горах седое небо, В горах грохочут горы по горам, Гремит поток, вчера лишь бывший снегом, Грохочут глины, твердые вчера. А нам легко! Над нами солнца желоб.
Николаю БурлюкуНе тонким золотом Мирины Изнежен дальний посох твой: Кизил Геракла, волчий вой — О, строй лесной! о, путь старинный Легка заря, и в лог звериный, Апостольски шурша травой, Юней, живей.
В лесу листвой бурлит дорогаВ лесу листвой бурлит дорога – переходи по шею вброд! Откуда все-таки тревога, когда на Родине метет? Когда летят репей да сучья, плакаты старые с гвоздя, солома, свастика паучья –.
Сколько заботы — вскопать огородСколько заботы — вскопать огород, высадить в срок молодую рассаду, снасти наладить, взглянуть в небосвод — в синюю и золотую громаду. Желтою охрой покрасить забор, черной смолой просмолить плоскодонку, не.
RequiemНе плачьте над трупами павших борцов, Погибших с оружьем в руках, Не пойте над ними надгробных стихов, Слезой не скверните их прах. Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам, Отдайте.
В королевстве, где все тихо и складно, Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь, Появился дикий зверь огромадный — То ли буйвол, то ли бык, то ли тур.
Сам король страдал желудком и астмой, Только кашлем сильный страх наводил. А тем временем зверюга ужасный Коих ел, а коих в лес волочил.
И король тотчас издал три декрета: Зверя надо, говорит, одолеть наконец. Вот, кто отважется на это, на это, Тот принцессу поведет под венец.
А в отчаявшемся том государстве, Как войдешь, так прямо наискосок, В бесшабашной жил тоске и гусарстве Бывший лучший, но опальный стрелок.
На полу лежали люди и шкуры, Пели песни, пили меды и тут Протрубили во дворце трубадуры, Хвать стрелка — и во дворец волокут.
И король ему прокашлял: «Не буду Я читать тебе моралей, юнец, Вот, если завтра победишь чуду-юду, То принцессу поведешь под венец».
А стрелок: «Да это что за награда? Мне бы выкатить порвейна бадью. А принцессу мне и даром не надо, Чуду юду я и так победю».
А король:»Возьмешь принцессу и точка. А не то тебя раз-два и в тюрьму, Ведь это все-же королевская дочка». А стрелок: «Ну хоть убей, не возьму»
И пока король с ним так препирался, Съел уже почти всех женщин и кур, И возле самого дворца ошивался Этот самый то ли бык, то ли тур.
Делать нечего, портвейн он отспорил, Чуду-юду уложил и убег. Вот так принцессу с королем опозорил Бывший лучший, но опальный стрелок.
In the Kingdom, where all is quiet and neat, Where no wars, no disasters, no storms, Appeared huge wild beast — Whether a Buffalo, or a bull, whether round.
The king himself was suffering a stomach and asthma, Only cough a great fear was induced. Meanwhile, the creature is horrible Which ate and which was dragged into the woods.
And the king immediately issued three edicts: Animal need, he says, to overcome at last. Now, who otvazhatsya on it, on it, The Princess will lead down the aisle.
And in that desperate state, As you enter, right, diagonally, Lived in reckless longing and hutarstvi Former best, but a disgraced marksman.
On the floor lay people and skins, Singing songs and drinking Mead and then Sounded in the Palace of the troubadours, Grabbed the arrow and dragged to the Palace.
And the king he was up coughing: «I will Not I read you morals, youth, Now, if tomorrow will win the miracle-Yuda, The Princess will lead down the aisle».
And the gunner: «Yeah what is that reward? I would roll out of port the bucket. The Princess and me gift is not necessary, Miracle Yuda I am Pobedy».
The king:»Take the Princess. Or you once or twice and in prison, After all, it’s the Royal daughter». And shooter: «Well I can’t take it»
And while the king with him so disputed, Ate almost all women and chickens And near the Palace around This is the most whether a bull, whether round.
Nothing to do, port it has atspari, Miracle-Yuda put away. So the Princess with the king disgraced Former best, but a disgraced marksman.
источник
Это произведение, предположительно, находится в статусе ‘public domain’. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
В королевстве, где все тихо и складно, Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь, Появился дикий вепрь огромадный — То ли буйвол, то ли бык, то ли тур.
Сам король страдал желудком и астмой, Только кашлем сильный страх наводил, — А тем временем зверюга ужасный Коих ел, а коих в лес волочил.
И король тотчас издал три декрета: «Зверя надо одолеть наконец! Вот кто отчается на это, на это, Тот принцессу поведет под венец».
А в отчаявшемся том государстве — Как войдешь, так прямо наискосок — В бесшабашной жил тоске и гусарстве Бывший лучший, но опальный стрелок.
На полу лежали люди и шкуры, Пели песни, пили меды – и тут Протрубили во дворце трубадуры, Хвать стрелка – и во дворец волокут.
И король ему прокашлял: «Не буду Я читать тебе морали, юнец, — Но если завтра победишь чуду-юду, То принцессу поведешь под венец».
А стрелок: «Да это что за награда?! Мне бы – выкатить портвейна бадью!» Мол, принцессу мне и даром не надо, — Чуду-юду я и так победю!
А король: «Возьмешь принцессу – и точка! А не то тебя раз-два – и в тюрьму! Ведь это все-же королевская дочка. « А стрелок: «Ну хоть убей – не возьму!»
И пока король с ним так препирался, Съел уже почти всех женщин и кур И возле самого дворца ошивался Этот самый то ли бык, то ли тур.
Делать нечего – портвейн он отспорил, — Чуду-юду уложил – и убег… Вот так принцессу с королем опозорил Бывший лучший, но опальный стрелок.
А у дельфина Взрезано брюхо винтом! Выстрела в спину Не ожидает никто. На батарее Нету снарядов уже. Надо быстрее На вираже!
Парус! Порвали парус! Каюсь! Каюсь! Каюсь!
Даже в дозоре Можешь не встретить врага. Это не горе — Если болит нога. Петли дверные Многим скрипят, многим поют: Кто вы такие? Здесь вас не ждут!
Парус! Порвали парус! Каюсь! Каюсь! Каюсь!
Многие лета — Тем, кто поет во сне! Все части света Могут лежать на дне, Все континенты Могут гореть в огне, — Только все это — Не по мне!
Парус! Порвали парус! Каюсь! Каюсь! Каюсь!
У домашних и хищных зверей Есть человечий вкус и запах. А целый век ходить на задних лапах — Это грустная участь людей.
Сегодня зрители, сегодня зрители Не желают больше видеть укротителей. А если хочется поукрощать — Работай в розыске, – там благодать!
У немногих приличных людей Есть человеческий вкус и запах, А каждый день ходить на задних лапах — Это грустная участь зверей.
Сегодня жители, сегодня жители Не желают больше видеть укротителей. А если хочется поукрощать — Работай в цирке, – там благодать!
Сколько лет, сколько лет — Все одно и то же: Денег нет, женщин нет, Да и быть не может.
Сколько лет воровал, Сколько лет старался, — Мне б скопить капитал — Ну а я спивался.
Ни кола ни двора И ни рожи с кожей, И друзей – ни хера, Да и быть не может.
Сколько лет воровал, Сколько лет старался, — Мне б скопить капитал — Ну а я спивался…
Только – водка на троих, Только – пика с червой, — Комом – все блины мои, А не только первый.
Холодно, метет кругом, я мерзну и во сне, Холодно и с женщиной в постели… Встречу ли знакомых я – морозно мне, Потому что все обледенели.
Напролет целый год – гололед, Будто нет ни весны, ни лета. Чем-то скользким одета планета, Люди, падая, бьются об лед.
Даже если планету в облет, Не касаясь планеты ногами, — Пусть не тот, так другой упадет И затопчут его сапогами.
Круглый год на земле гололед, Напролет – круглый год.
День-деньской я с тобой, за тобой, Будто только одна забота, Будто выследил главное что-то — То, что снимет тоску как рукой.
Это глупо – ведь кто я такой? Ждать меня – никакого резона, Тебе нужен другой и покой, А со мной – неспокойно, бессонно.
День-деньской я гонюсь за тобой За одной – я такой!
Сколько лет ходу нет! В чем секрет? Может, я невезучий? Не знаю. Как бродяга гуляю по маю, И прохода мне нет от примет.
Может быть, наложили запрет? Я на каждом шагу спотыкаюсь, Видно, сколько шагов – столько бед. Вот узнаю, в чем дело – покаюсь.
В чем секрет, почему столько лет Хода нет, «хода нет»?
Гололед на земле, гололед — Целый год напролет гололед. Будто нет ни весны, ни лета — В саван белый одета планета — Люди, падая, бьются об лед.
Гололед на Земле, гололед — Целый год напролет гололед. Гололед, гололед, гололед — Целый год напролет, целый год.
Даже если всю Землю – в облет, Не касаясь планеты ногами, — Не один, так другой упадет На поверхность, а там – гололед! — И затопчут его сапогами.
Гололед на Земле, гололед — Целый год напролет гололед. Гололед, гололед, гололед — Целый год напролет, целый год.
Только – лед, словно зеркало, лед, Но на детский каток не похоже, — Может – зверь не упавши пройдет… Гололед! – и двуногий встает На четыре конечности тоже.
Гололед на Земле, гололед — Целый год напролет гололед. Гололед, гололед, гололед — Целый год напролет, целый год.
Дела! Меня замучили дела – каждый миг, каждый час, каждый день, — Дотла Сгорело время, да и я – нет меня, – только тень, только тень!
Ты ждешь… А может, ждать уже устал – и ушел или спишь, — Ну что ж, — Быть может, мысленно со мною говоришь…
Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить, — Поверь, Мы будем только говорить!
Опять! Все время новые дела у меня, все дела и дела… Догнать, Или успеть, или найти… Нет, опять не нашла, не нашла!
Беда! Теперь мне кажется, что мне не успеть за судьбой — Всегда Последний в очереди ты, дорогой!
Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить, — Поверь, Мы будем только говорить!
Подруг Давно не вижу – все дела у меня, без конца все дела, — И вдруг Сгорели пламенем дотла все дела, – не дела, а зола!
Весь год Он ждал, но дольше ждать и дня не хотел, не хотел, — И вот Не стало вовсе у меня больше дел.
Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить, — Поверь, Что мы не будем говорить!
Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской, Под английским псевдонимом «мистер Джон Ланкастер Пек», Вечно в кожаных перчатках – чтоб не делать отпечатков, — Жил в гостинице «Советской» несоветский человек.
Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью, Щелкал носом – в нем был спрятан инфракрасный объектив, — А потом в нормальном свете представало в черном цвете То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив:
Клуб на улице Нагорной – стал общественной уборной, Наш родной Центральный рынок – стал похож на грязный склад, Искаженный микропленкой, ГУМ – стал маленькой избенкой, И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.
Но работать без подручных – может, грустно, а может скучно, — Враг подумал – враг был дока, – написал фиктивный чек, И, где-то в дебрях ресторана гражданина Епифана Сбил с пути и с панталыку несоветский человек.
Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным, Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел. В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона, — Так случиться может с каждым – если пьян и мягкотел!
«Вот и первое заданье: в три пятнадцать возле бани — Может, раньше, а может, позже – остановится такси, — Надо сесть, связать шофера, разыграть простого вора, — А потом про этот случай раструбят по «Би-би-си».
И еще. Побрейтесь свеже, и на выставке в Манеже К вам приблизится мужчина с чемоданом – скажет он: «Не хотите ли черешни?» Вы ответите: «Конечно», — Он вам даст батон с взрывчаткой – принесете мне батон.
А за это, друг мой пьяный, – говорил он Епифану, — Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин!» …Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он, Был – чекист, майор разведки и прекрасный семьянин.
Да, до этих штучек мастер этот самый Джон Ланкастер. Но жестоко просчитался пресловутый мистер Пек — Обезврежен он, и даже он пострижен и посажен, — А в гостинице «Советской» поселился мирный грек.
Нынче очень сложный век. Вот – прохожий… Кто же он? Может, просто человек, Ну а может быть, шпион!
Чем и как, с каких позиций Оправдаешь тот поход? Почему мы от границы Шли назад, а не вперед?
Может быть, считать маневром, Мудрой тактикой какой — Только лучше б в сорок первом Драться нам не под Москвой…
Но в виски, как в барабаны, Бьется память, рвется в бой, Только меньше ноют раны: Четверть века – срок большой.
Москвичи писали письма, Что Москвы врагу не взять. Наконец разобрались мы, Что назад уже нельзя.
Нашу почту почтальоны Доставляли через час. Слишком быстро, лучше б годы Эти письма шли от нас.
Мы, как женщин, боя ждали, Врывшись в землю и снега, И виновных не искали, Кроме общего врага.
И не находили места — Ну, скорее, хоть в штыки! — Отступавшие от Бреста И – сибирские полки.
Ждали часа, ждали мига Наступленья – столько дней. Чтоб потом писали в книгах: «Беспримерно по своей…» —
По своей громадной вере, По желанью отомстить, По таким своим потерям, Что ни вспомнить, ни забыть.
Кто остался с похоронной, Прочитал: «Ваш муж, наш друг…» Долго будут по вагонам — Кто без ног, а кто без рук.
Память вечная героям — Жить в сердцах, спокойно спать… Только б лучше б под Москвою Нам тогда не воевать.
…Помогите хоть немного — Оторвите от жены. Дай вам бог! Поверишь в бога, Если это бог войны.
В ресторане по стенкам висят тут и там «Три медведя», «Заколотый витязь»… За столом одиноко сидит капитан. «Разрешите?» – спросил я. «Садитесь!
…Закури!» – «Извините, „Казбек“ не курю…» «Ладно, выпей, – давай-ка посуду. Да пока принесут… Пей, кому говорю! Будь здоров!» – «Обязательно буду!»
«Ну, так что же, – сказал, захмелев, капитан, — Водку пьешь ты красиво, однако. А видал ты вблизи пулемет или танк? А ходил ли ты, скажем, в атаку?
В сорок третьем под Курском я был старшиной, — За моею спиной – такое… Много всякого, брат, за моею спиной, Чтоб жилось тебе, парень, спокойно!»
Он ругался и пил, он спросил про отца, И кричал он, уставясь на блюдо: «Я полжизни отдал за тебя, подлеца, — А ты жизнь прожигаешь, иуда!
А винтовку тебе, а послать тебя в бой?! А ты водку тут хлещешь со мною. « Я сидел как в окопе под Курской дугой — Там, где был капитан старшиною.
Он все больше хмелел, я – за ним по пятам, — Только в самом конце разговора Я обидел его – я сказал: «Капитан, Никогда ты не будешь майором. «
Вот – главный вход, но только вот Упрашивать – я лучше сдохну, — Хожу я через черный ход, А выходить стараюсь в окна.
Не вгоняю я в гроб никого, Но вчера меня, тепленького — Хоть бываю и хуже я сам, — Оскорбили до ужаса.
И, плюнув в пьяное мурло И обвязав лицо портьерой, Я вышел прямо сквозь стекло — В объятья к милиционеру.
И меня – окровавленного, Всенародно прославленного, Прям как был я – в амбиции Довели до милиции.
И, кулаками покарав И попинав меня ногами, Мне присудили крупный штраф — За то, что я нахулиганил.
А потом – перевязанному, Несправедливо наказанному — Сердобольные мальчики Дали спать на диванчике.
Проснулся я – еще темно, — Успел поспать и отдохнуть я, — Я встал и, как всегда, – в окно, А на окне – стальные прутья!
И меня – патентованного, Ко всему подготовленного, — Эти прутья печальные Ввергли в бездну отчаянья.
А рано утром – верь не верь — Я встал, от слабости шатаясь, — И вышел в дверь – я вышел в дверь! — С тех пор в себе я сомневаюсь.
В мире – тишь и безветрие, Тишина и симметрия, — На душе моей – тягостно, И живу я безрадостно.
В заповедных и дремучих, страшных Муромских лесах Всяка нечисть бродит тучей и в проезжих сеет страх: Воет воем, что твои упокойники, Если есть там соловьи – то разбойники.
В заколдованных болотах там кикиморы живут, — Защекочут до икоты и на дно уволокут. Будь ты пеший, будь ты конный — заграбастают, А уж лешие – так по лесу и шастают.
А мужик, купец и воин — попадал в дремучий лес, — Кто зачем: кто с перепою, а кто сдуру в чащу лез. По причине пропадали, без причины ли, — Только всех их и видали – словно сгинули.
Из заморского из лесу где и вовсе сущий ад, Где такие злые бесы — чуть друг друга не едят, — Чтоб творить им совместное зло потом, Поделиться приехали опытом.
Соловей-разбойник главный им устроил буйный пир, А от них был Змей трехглавый и слуга его – Вампир, — Пили зелье в черепах, ели бульники, Танцевали на гробах, богохульники!
Змей Горыныч взмыл на дерево, ну – раскачивать его: «Выводи, Разбойник, девок, — пусть покажут кой-чего! Пусть нам лешие попляшут, попоют! А не то я, матерь вашу, всех сгною!»
Все взревели, как медведи: «Натерпелись – сколько лет! Ведьмы мы али не ведьмы, Патриоты али нет?! Налил бельма, ишь ты, клещ, – отоварился! А еще на наших женщин позарился. «
Соловей-разбойник тоже был не только лыком шит, — Гикнул, свистнул, крикнул: «Рожа, ты, заморский, паразит! Убирайся без боя, уматывай И Вампира с собою прихватывай!»
Страшно, аж жуть! …А теперь седые люди помнят прежние дела: Билась нечисть грудью в груди и друг друга извела, — Прекратилося навек безобразие — Ходит в лес человек безбоязненно,
Что сегодня мне суды и заседанья — Мчусь галопом, закусивши удила: У меня приехал друг из Магадана — Так какие же тут могут быть дела!
Он привез мне про колымскую столицу небылицы, — Ох, чего-то порасскажет он про водку мне в охотку! — Может, даже прослезится долгожданная девица — Комом а горле ей рассказы про Чукотку.
Не начну сегодня нового романа, Плюнь в лицо от злости – только вытрусь я: У меня не каждый день из Магадана Приезжают мои лучшие друзья.
Спросит он меня, конечно, как ребятки, — все в порядке! — И предложит рюмку водки без опаски — я в завязке. А потом споем на пару — ну конечно, дай гитару! — «Две гитары», или нет – две новых сказки.
Не уйду – пускай решит, что прогадала, — Ну и что же, что она его ждала: У меня приехал друг из Магадана — Попрошу не намекать, – что за дела!
Он приехал не на день – он все успеет, — он умеет! — У него на двадцать дней командировка — правда ловко? Он посмотрит все хоккеи — поболеет, похудеет, — У него к большому старту подготовка.
Он стихов привез небось – два чемодана, — Хорошо, что есть кому его встречать! У меня приехал друг из Магадана, — Хорошо, что есть откуда приезжать!
Икона висит у них в левом углу — Наверно, они молокане, — Лежит мешковина у них на полу, Затоптанная каблуками.
Кровати да стол – вот и весь их уют, — И две – в прошлом винные – бочки, — Я словно попал в инвалидный приют — Прохожий в крахмальной сорочке.
Мне дали вино – и откуда оно! — На рубль – два здоровых кувшина, — А дед – инвалид без зубов и без ног — Глядел мне просительно в спину.
«Желаю удачи!» – сказал я ему. «Какая там на хрен удача!» Мы выпили с ним, посидели в дыму, — И начал он сразу, и начал.
«А что, – говорит, – мне дала эта власть За зубы мои и за ноги! А дел – до черта, – напиваешься всласть — И роешь культями дороги.
Эх, были бы ноги – я б больше успел, Обил бы я больше порогов! Да толку, я думаю, – дед просипел, — Да толку б и было немного».
«Что надобно, дед?» – я спросил старика. «А надобно самую малость: Чтоб – бог с ним, с ЦК, – но хотя бы ЧК Судьбою заинтересовалась…»
Подымайте руки, в урны суйте Бюллетени, даже не читав, — Помереть от скуки! Голосуйте, Только, чур, меня не приплюсуйте: Я не разделяю ваш Устав!
Машины идут, вот еще пронеслась — Все к цели конечной и четкой, — Быть может, из песни Анчарова – МАЗ, Груженый каспийской селедкой.
Хожу по дорогам, как нищий с сумой, С умом экономлю копейку И силы расходую тоже с умом, И кутаю крик в телогрейку.
Куда, я, зачем? – можно жить, если знать. И можно – без всякой натуги Проснуться и встать, если мог бы я спать, И петь, если б не было вьюги.
Готлибу Михайловичу в день его (Готлиба Михайловича) пятидесятилетия
Если болен глобально ты Или болен физически, Заболел эпохально ты Или периодически.
Не ходи ты по частникам, Не плати ты им грошики. Иди к Гоше, несчастненький, Тебя вылечит Гошенька.
Вот и кончился процесс, Не слыхать овацию — Без оваций все и без Права на кассацию.
Изругали в пух и прах, — И статья удобная: С поражением в правах И тому подобное.
Посмотреть продукцию: Что в ней там за трещина, Контр-ли революция, Анти-ли советчина?
Но сказали твердо: «Нет! Чтоб ни грамма гласности!» Сам все знает Комитет Нашей безопасности.
«Жили, – скажут, – татями! Сколько злобы в бестиях!» — Прочитав с цитатами Две статьи в «Известиях».
А кто кинет в втихаря Клич про конституцию, «Что ж, – друзьям шепнет, – зазря Мерли в революцию. » —
По парадным, по углам Чуть повольнодумствуют: «Снова – к старым временам…» — И опять пойдут в уют.
А Гуревич говорит: «Непонятно, кто хитрей? Как же он – антисемит, Если друг его – еврей?
Может быть, он даже был Мужества немалого! Шверубович-то сменил Имя на Качалова…»
Если это, так сказать, «Злобные пародии», — Почему б не издавать Их у нас на Родине?
И на том поставьте крест! Ишь, умы колышутся! В лагерях свободных мест Поискать – отыщутся.
Есть Совет – они сидят, — Чтоб «сидели» с пользою, На счету у них лежат Суммы грандиозные,
Пусть они получат враз — Крупный куш обломится, И валютный наш запас Оченно пополнится.
Вот ведь какая отменная У обелиска служба, — Знает, наверное, Что кругом – весна откровенная.
Он ведь из металла – ему все равно, далеко ты или близко, — У него забота одна – быть заметным и правильно стоять. Приходи поскорее на зависть обелиску, И поторопись: можешь ты насовсем, насовсем опоздать.
Гордая и неизменная У обелиска поза, — Жду с нетерпеньем я, А над ним – покой и Вселенная.
Он ведь из металла – ему все равно, далеко ты или близко, — У него забота одна – быть заметным и весело стоять. Если ты опоздаешь на радость обелиску, Знай, что и ко мне можешь ты насовсем, насовсем опоздать.
Если уйду, не дождусь – не злись: Просто я не железный, — Так что поторопись — Я человек, а не обелиск.
Он ведь из металла – ему все равно, далеко ты или близко, — У него забота одна – быть заметным и олицетворять. Мне нужна ты сегодня, мне, а не обелиску, Так поторопись: можешь ты насовсем, насовсем опоздать.
Чем славится индийская культура? Ну, скажем, – Шива – многорук, клыкаст… Еще артиста знаем – Радж Капура, И касту йогов – странную из каст.
Говорят, что раньше йог мог Ни черта не бравши в рот — год, – А теперь они рекорд бьют – Все едят и целый год пьют!
А что же мы? И мы не хуже многих — Мы тоже можем много выпивать, — И бродят многочисленные йоги — Их, правда, очень трудно распознать.
Очень много может йог штук: Вот один недавно лег вдруг, Третий день уже летит, — стыд! – Ну, а он себе лежит спит.
Я знаю, что у них секретов много, — Поговорить бы с йогом тет-на-тет, — Ведь даже яд не действует на йога: На яды у него иммунитет.
Под водой не дышит час — раз, Не обидчив на слова — два, Если чует, что старик вдруг – Скажет: «стоп!», и в тот же миг — труп!
Я попросил подвыпившего йога (Он бритвы, гвозди ел, как колбасу): «Послушай, друг, откройся мне – ей-бога, С собой в могилу тайну унесу!»
Был ответ на мой вопрос прост, Но поссорились мы с ним в дым, – Я бы мог открыть ответ тот, Но йог велел хранить секрет, вот…
Профессионалам — зарплата навалом, — Плевать, что на лед они зубы плюют. Им платят деньжищи — огромные тыщи, — И даже за проигрыш, и за ничью.
Игрок хитер – пусть берет на корпус, Бьет в зуб ногой и – ни в зуб ногой, — А сам в итоге калечит ноги — И вместо клюшки идет с клюкой.
Профессионалам, отчаянным малым, Игра – лотерея, – кому повезет. Играют с партнером — как бык с матадором, — Хоть, кажется, принято – наоборот.
Как будто мертвый лежит партнер твой. И ладно, черт с ним – пускай лежит. Не оплошай, бык, — бог хочет шайбы, Бог на трибуне – он не простит!
Профессионалам судья криминалом Ни бокс не считает, ни злой мордобой, — И с ними лет двадцать кто мог потягаться — Как школьнику драться с отборной шпаной?!
Но вот недавно их козырь главный — Уже не козырь, а так, – пустяк, — И их оружьем теперь не хуже Их бьют, к тому же – на скоростях.
Профессионалы в своем Монреале Пускай разбивают друг другу носы, — Но их представитель (хотите – спросите!) Недавно заклеен был в две полосы.
Сперва распластан, а после – пластырь… А ихний пастор – ну как назло! — Он перед боем знал, что слабо им, — Молились строем – не помогло.
Профессионалам по разным каналам — То много, то мало – на банковский счет, — А наши ребята за ту же зарплату Уже пятикратно уходят вперед!
Пусть в высшей лиге плетут интриги И пусть канадским зовут хоккей — За нами слово, — до встречи снова! А футболисты – до лучших дней…
У вина достоинства, говорят, целебные, — Я решил попробовать – бутылку взял, открыл… Вдруг оттуда вылезло чтой-то непотребное: Может быть, зеленый змий, а может – крокодил!
Если я чего решил – я выпью обязательно, — Но к этим шуткам отношусь очень отрицательно!
А оно – зеленое, пахучее, противное — Прыгало по комнате, ходило ходуном, — А потом послышалось пенье заунывное — И виденье оказалось грубым мужиком!
Если я чего решил – я выпью обязательно, — Но к этим шуткам отношусь очень отрицательно!
И если б было у меня времени хотя бы час — Я бы дворников позвал бы с метлами, а тут Вспомнил детский детектив – «Старика Хоттабыча» — И спросил: «Товарищ ибн, как тебя зовут?»
Если я чего решил – я выпью обязательно, — Но к этим шуткам отношусь очень отрицательно!
«Так, что хитрость, – говорю, – брось свою иудину — Прямо, значит, отвечай: кто тебя послал, Кто загнал тебя сюда, в винную посудину, От кого скрывался ты и чего скрывал?»
Тот мужик поклоны бьет, отвечает вежливо: «Я не вор, я не шпион, я вообще-то – дух, — За свободу за мою – захотите ежели вы — Изобью за вас любого, можно даже двух!»
Тут я понял: это – джин, – он ведь может многое — Он ведь может мне сказать: «Враз озолочу!»… «Ваше предложение, – говорю, – убогое. Морды будем после бить – я вина хочу!
Ну а после – чудеса по такому случаю: Я до небес дворец хочу – ты на то и бес. « А он мне: «Мы таким делам вовсе не обучены, — Кроме мордобитиев – никаких чудес!»
«Врешь!» – кричу. «Шалишь!» – кричу. Но и дух – в амбицию, — Стукнул раз – специалист! – видно по нему. Я, конечно, побежал – позвонил в милицию. «Убивают, – говорю, – прямо на дому!»
Вот они подъехали – показали аспиду! Супротив милиции он ничего не смог: Вывели болезного, руки ему – за спину И с размаху кинули в черный воронок.
…Что с ним стало? Может быть, он в тюряге мается, — Чем в бутылке, лучше уж в Бутырке посидеть! Ну а может, он теперь боксом занимается, — Если будет выступать – я пойду смотреть!
Это произведение, предположительно, находится в статусе ‘public domain’. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
источник
«Сам король страдал желудком и астмой, Только кашлем сильный страх наводил,— А тем временем зверюга ужасный Коих ел, а коих в лес волочил». (В. Высоцкий «Про дикого вепря»)
Россказни про волков-оборотней иногда подпитывались вполне реальными событиями. Одно из таких событий — череда загадочных убийств, совершенных так называемым «Зверем из Жеводана (Геводана).
Особый всплеск интереса к этой жуткой истории наблюдался в начале нового тысячелетия, когда на экраны вышел французский блокбастер «Братство Волка», а спустя время еще один фильм — «Жеводанский Зверь» (в российском прокате по обычаю названный «Братство Волка 2», хотя с первым фильмом его не связывало ничего кроме темы). Но фильмы есть фильмы, а что же случилось на самом деле? Итак…
Жеводанский зверь — наверное самый знаменитый и загадочный волк-людоед, который с 1764 по 1766 годы терроризировал одноименное французское графство (сейчас эта местность входит в департамент Лозер). В этой истории, прежде всего, поражает беспримерная наглость и неуловимость хищника. Он действовал почти всегда по одному и тому же сценарию: выпрыгивал из укрытия, сильным толчком лап сбивал жертву с ног и вцеплялся ей в лицо. Когда летом 1764 года он напал на женщину (она выжила благодаря своим быкам, отогнавшим зверя), это казалось несчастной случайностью. Но с сентября нападения и убийства стали происходить с завидным постоянством: сперва волк убил четверых детей, затем (видимо, «натренировавшись») он принялся за взрослых.
Когда число жертв людоеда перевалило за десяток, на помощь жителям направился целый драгунский отряд, базирующийся неподалеку. Истребив в окрестных лесах почти сотню волков, драгуны с гордостью удалились. Но стоило им только уйти, как нападения возобновились. Страх перед хищником сменился настоящим мистическим ужасом. Жители поговаривали, что это не простой волк, а настоящий оборотень. Сам епископ по такому случаю провел молебен за безопасность жителей. Зверь воззваниям церкви не внял и продолжил убивать.
Наглость его возросла безмерно: он стал нападать при свете дня даже на группы людей. Не все его попытки были успешны, особенно, когда жертвы пытались оказать сопротивление. Так, трое пастухов не только отогнали его вилами, но и составили первый «фоторобот» людоеда. Это был действительно огромный волк с рыжеватой шерстью и очень длинным хвостом. Нападая, он действительно вставал на задние лапы и бил жертву передними.
Облавы, устроенные местными жителями, не помогли, и слухи о неуловимом чудовище достигли двора самого Людовика XV. Король лично распорядился найти опытного храбреца для поимки «преступника». Таким храбрецом стал знаменитый охотник Филипп Дюневаль. Он отправился в Жеводан, уничтожил там около 20 волков, но людоеда среди них не было. Нападения же продолжались, и следующим кандидатом стал лейтенант Антуан де Ботер. Казалось, что ему улыбнулась удача. В конце августа 1865 года он убил волка, по всем параметрам напоминавшего разыскиваемого — здорового и рыжего, с лоскутами красной материи в животе. После облавы Ботера убийства прекратились, лейтенант получил вознаграждение и с чистой совестью удалился. Графство Жеводан вздохнуло спокойно… пока не наступил декабрь. «Исчадие ада» вернулось! И вернулось еще более смелым — стало нападать на людей уже вблизи домов.
Отчаявшиеся жители взялись за дело сами, местный граф д’Апше с помощью населения устроил облаву. И 19 июля 1866 года охотник Жан Шастель застрелил еще одного гигантского волка. Застрелил, как рассказывает легенда, прямо-таки следуя классическому средневековому «хоррору» — помолившись и с помощью освященных серебряных пуль.
Волк был рыжеватый, а в его желудке нашли кости ребенка (перед этим была разорвана девочка). Эта попытка, к счастью, оказалась последней — нападения прекратились, «чудовище из Жеводана» перестало сеять ужас и смерть. Вес убитого зверя составил 63 кг (уточним, что вес среднего волка обычно от 35 до 45 кг, а официально зарегистрированные «тяжеловесы» не превышали 80 кг). Труп убийцы торжественно провезли по всем селениям Жеводана.
Затем из людоеда сделали чучело и отослали к королю для вознаграждения. Однако чучело испортилось, а король лишь посмеялся над охотником. Тогда местные жители собрали деньги и вознаградили героя сами.
За все время волчьего «террора» было убито более 60 человек (это не считая искалеченных). До сих пор неясно, как волку удавалось избегать стольких облав, почему он выбрал себе столь опасное «ремесло» (ведь это был здоровый зверь, которому безопаснее было бы охотиться на тот же скот, а не калека). И самое главное: был ли это один волк или несколько хищников? Об этом можно лишь только гадать…
источник
Как они произносятся, — Но чтой-то весьма неприличное На язык ко мне просится: Хун-вей-бины.
В королевстве, где все тихо и складно, Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь, Появился дикий вепрь огромадный — То ли буйвол, то ли бык, то ли тур.
Сам король страдал желудком и астмой, Только кашлем сильный страх наводил, — А тем временем зверюга ужасный Коих ел, а коих в лес волочил.
И король тотчас издал три декрета: «Зверя надо одолеть наконец! Вот кто отчается на это, на это, Тот принцессу поведет под венец».
А в отчаявшемся том государстве — Как войдешь, так прямо наискосок — В бесшабашной жил тоске и гусарстве Бывший лучший, но опальный стрелок.
На полу лежали люди и шкуры, Пели песни, пили меды — и тут Протрубили во дворце трубадуры, Хвать стрелка — и во дворец волокут.
И король ему прокашлял: «Не буду Я читать тебе морали, юнец, — Но если завтра победишь чуду-юду, То принцессу поведешь под венец».
А стрелок: «Да это что за награда?! Мне бы — выкатить портвейна бадью!» Мол, принцессу мне и даром не надо, — Чуду-юду я и так победю!
А король: «Возьмешь принцессу — и точка! А не то тебя раз-два — и в тюрьму! Ведь это все-же королевская дочка. » А стрелок: «Ну хоть убей — не возьму!»
И пока король с ним так препирался, Съел уже почти всех женщин и кур И возле самого дворца ошивался Этот самый то ли бык, то ли тур.
Делать нечего — портвейн он отспорил, — Чуду-юду уложил — и убег. Вот так принцессу с королем опозорил Бывший лучший, но опальный стрелок.
А у дельфина Взрезано брюхо винтом! Выстрела в спину Не ожидает никто. На батарее Нету снарядов уже. Надо быстрее На вираже!
Парус! Порвали парус! Каюсь! каюсь! каюсь!
Даже в дозоре Можешь не встретить врага. Это не горе — Если болит нога. Петли дверные Многим скрипят, многим поют: Кто вы такие? Здесь вас не ждут!
Парус! Порвали парус! Каюсь! каюсь! каюсь!
Многие лета — Тем, кто поет во сне! Все части света Могут лежать на дне, Все континенты Могут гореть в огне, — Только все это — Не по мне!
Парус! Порвали парус! Каюсь! каюсь! каюсь!
У домашних и хищных зверей Есть человечий вкус и запах. А целый век ходить на задних лапах — Это грустная участь людей.
Сегодня зрители, сегодня зрители Не желают больше видеть укротителей. А если хочется поукрощать — Работай в розыске, — там благодать!
У немногих приличных людей Есть человеческий вкус и запах, А каждый день ходить на задних лапах — Это грустная участь зверей.
Сегодня жители, сегодня жители Не желают больше видеть укротителей. А если хочется поукрощать — Работай в цирке, — там благодать!
Сколько лет, сколько лет — Все одно и то же: Денег нет, женщин нет, Да и быть не может.
Сколько лет воровал, Сколько лет старался, — Мне б скопить капитал — Ну а я спивался.
Ни кола ни двора И ни рожи с кожей, И друзей — ни хера, Да и быть не может.
Сколько лет воровал, Сколько лет старался, — Мне б скопить капитал — Ну а я спивался .
Только — водка на троих, Только — пика с червой, — Комом — все блины мои, А не только первый.
Холодно, метет кругом, я мерзну и во сне, Холодно и с женщиной в постели. Встречу ли знакомых я — морозно мне, Потому что все обледенели.
Напролет целый год — гололед, Будто нет ни весны, ни лета. Чем-то скользким одета планета, Люди, падая, бьются об лед.
Даже если планету в облет, Не касаясь планеты ногами, — Пусть не тот, так другой упадет И затопчут его сапогами.
Круглый год на земле гололед, Напролет — круглый год.
День-деньской я с тобой, за тобой, Будто только одна забота, Будто выследил главное что-то — То, что снимет тоску как рукой.
Это глупо — ведь кто я такой? Ждать меня — никакого резона, Тебе нужен другой и покой, А со мной — неспокойно, бессонно.
День-деньской я гонюсь за тобой За одной — я такой!
Сколько лет ходу нет! D чем секрет? Может, я невезучий? Не знаю. Как бродяга гуляю по маю, И прохода мне нет от примет.
Может быть, наложили запрет? Я на каждом шагу спотыкаюсь, Видно, сколько шагов — столько бед. Вот узнаю, в чем дело — покаюсь.
В чем секрет, почему столько лет Хода нет, ?
Гололед на земле, гололед — Целый год напролет гололед. Будто нет ни весны, ни лета — В саван белый одета планета — Люди, падая, бьются об лед.
Гололед на Земле, гололед — Целый год напролет гололед. Гололед, гололед, гололед — Целый год напролет, целый год.
Даже если всю Землю — в облет, Не касаясь планеты ногами, — Не один, так другой упадет На поверхность, а там — гололед! — И затопчут его сапогами.
Гололед на Земле, гололед — Целый год напролет гололед. Гололед, гололед, гололед — Целый год напролет, целый год.
Только — лед, словно зеркало, лед, Но на детский каток не похоже, — Может — зверь не упавши пройдет. Гололед! — и двуногий встает На четыре конечности тоже.
Гололед на Земле, гололед — Целый год напролет гололед. Гололед, гололед, гололед — Целый год напролет, целый год.
Дела! Меня замучили дела — каждый миг, каждый час, каждый день, — Дотла Сгорело время, да и я — нет меня, — только тень, только тень!
Ты ждешь. А может, ждать уже устал — и ушел или спишь, — Ну что ж, — Быть может, мысленно со мною говоришь.
Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить, — Поверь, Мы будем только говорить!
Опять! Все время новые дела у меня, все дела и дела. Догнать, Или успеть, или найти. Нет, опять не нашла, не нашла!
Беда! Теперь мне кажется, что мне не успеть за судьбой — Всегда Последний в очереди ты, дорогой!
Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить, — Поверь, Мы будем только говорить!
Подруг Давно не вижу — все дела у меня, без конца все дела, — И вдруг Сгорели пламенем дотла все дела, — не дела, а зола!
Весь год Он ждал, но дольше ждать и дня не хотел, не хотел, — И вот Не стало вовсе у меня больше дел.
Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить, — Поверь, Что мы не будем говорить!
Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской, Под английским псевдонимом «мистер Джон Ланкастер Пек», Вечно в кожаных перчатках — чтоб не делать отпечатков, — Жил в гостинице «Советской» несоветский человек.
Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью, Щелкал носом — в ем был спрятан инфракрасный объектив, — А потом в нормальном свете представало в черном цвете То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив:
Клуб на улице Нагорной — стал общественной уборной, Наш родной Центральный рынок — стал похож на грязный склад, Искаженный микропленкой, ГУМ — стал маленькой избенкой, И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.
Но работать без подручных — может, грустно, а может скучно, — Враг подумал — враг был дока, — написал фиктивный чек, И, где-то в дебрях ресторана гражданина Епифана Сбил с пути и с панталыку несоветский человек.
Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным, Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел. В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона, — Так случиться может с каждым — если пьян и мягкотел!
«Вот и первое заданье: в три пятнадцать возле бани — Может, раньше, а может, позже — остановится такси, — Надо сесть, связать шофера, разыграть простого вора, — А потом про этот случай раструбят по «Би-би-си».
И еще. Побрейтесь свеже, и на выставке в Манеже К вам приблизится мужчина с чемоданом — скажет он: «Не хотите ли черешни?» Вы ответите: «Конечно», — Он вам даст батон с взрывчаткой — принесете мне батон.
А за это, друг мой пьяный, — говорил он Епифану, — Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин!» . Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он, Был — чекист, майор разведки и прекрасный семьянин.
Да, до этих штучек мастер этот самый Джон Ланкастер. Но жестоко просчитался пресловутый мистер Пек — Обезврежен он, и даже он пострижен и посажен, — А в гостинице «Советской» поселился мирный грек.
Нынче очень сложный век. Вот — прохожий. Кто же он? Может, просто человек, Ну а может быть, шпион!
Чем и как, с каких позиций Оправдаешь тот поход? Почему мы от границы Шли назад, а не вперед?
Может быть, считать маневром, Мудрой тактикой какой — Только лучше б в сорок первом Драться нам не под Москвой.
Но в виски, как в барабаны, Бьется память, рвется в бой, Только меньше ноют раны: Четверть века — срок большой.
Москвичи писали письма, Что Москвы врагу не взять. Наконец разобрались мы, Что назад уже нельзя.
Нашу почту почтальоны Доставляли через час. Слишком быстро, лучше б годы Эти письма шли от нас.
Мы, как женщин, боя ждали, Врывшись в землю и снега, И виновных не искали, Кроме общего врага.
И не находили места — Ну, скорее, хоть в штыки! — Отступавшие от Бреста И — сибирские полки.
Ждали часа, ждали мига Наступленья — столько дней. Чтоб потом писал в книгах: «Беспримерно по своей. » —
По своей громадной вере, По желанью отомстить, По таким своим потерям, Что ни вспомнить, ни забыть.
Кто остался с похоронной, Прочитал: «Ваш муж, наш друг. » Долго будут по вагонам — Кто без ног, а кто без рук.
Память вечная героям — Жить в сердцах, спокойно спать. Только б лучше б под Москвою Нам тогда не воевать.
. Помогите хоть немного — Оторвите от жены. Дай вам бог! Поверишь в бога, Если это бог войны.
В ресторане по стенкам висят тут и там «Три медведя», «Заколотый витязь». За столом одиноко сидит капитан. «Разрешите?» — спросил я. «Садитесь!
. Закури!» — «Извините, «Казбек» не курю. » «Ладно, выпей, — давай-ка посуду. Да пока принесут. Пей, кому говорю! Будь здоров!» — «Обязательно буду!»
«Ну, так что же, — сказал, захмелев, капитан, — Водку пьешь ты красиво, однако. А видал ты вблизи пулемет или танк? А ходил ли ты, скажем, в атаку?
В сорок третьем под Курском я был старшиной, — За моею спиной — такое. Много всякого, брат, за моею спиной, Чтоб жилось тебе, парень, спокойно!»
Он ругался и пил, он спросил про отца, И кричал он, уставясь на блюдо: «Я полжизни отдал за тебя, подлеца, — А ты жизнь прожигаешь, иуда!
А винтовку тебе, а послать тебя в бой?! А ты водку тут хлещешь со мною. » Я сидел как в окопе под Курской дугой — Там, где был капитан старшиною.
Он все больше хмелел, я — за ним по пятам, — Только в самом конце разговора Я обидел его — я сказал: «Капитан, Никогда ты не будешь майором. «
Вот — главный вход, но только вот Упрашивать — я лучше сдохну, — Хожу я через черный ход, А выходить стараюсь в окна.
Не вгоняю я в гроб никого, Но вчера меня, тепленького — Хоть бываю и хуже я сам, — Оскорбили до ужаса.
И, плюнув в пьяное мурло И обвязав лицо портьерой, Я вышел прямо сквозь стекло — В объятья к милиционеру.
И меня — окровавленного, Всенародно прославленного, Прям как был я — в амбиции Довели до милиции.
И, кулаками покарав И попинав меня ногами, Мне присудили крупный штраф — За то, что я нахулиганил.
А потом — перевязанному, Несправедливо наказанному — Сердобольные мальчики Дали спать на диванчике.
Проснулся я — еще темно, — Успел поспать и отдохнуть я, — Я встал и, как всегда, — в окно, А на окне — стальные прутья!
И меня — патентованного, Ко всему подготовленного, — Эти прутья печальные Ввергли в бездну отчаянья.
А рано утром — верь не верь — Я встал, от слабости шатаясь, — И вышел в дверь — я вышел в дверь! — С тех пор в себе я сомневаюсь.
В мире — тишь и безветрие, Тишина и симметрия, — На душе моей — тягостно, И живу я безрадостно.
В заповедных и дремучих, страшных Муромских лесах Всяка нечисть бродит тучей и в проезжих сеет страх: Воет воем, что твои упокойники, Если есть там соловьи — то разбойники.
В заколдованных болотах там кикиморы живут, — Защекочут до икоты и на дно уволокут. Будь ты пеший, будь ты конный — заграбастают, А уж лешие — так по лесу и шастают.
А мужик, купец и воин — попадал в дремучий лес, — Кто зачем: кто с перепою, а кто сдуру в чащу лез. По причине пропадали, без причины ли, — Только всех их и видали — словно сгинули.
Из заморского из лесу где и вовсе сущий ад, Где такие злые бесы — чуть друг друга не едят, — Чтоб творить им совместное зло потом, Поделиться приехали опытом.
Соловей-разбойник главный им устроил буйный пир, А от них был Змей трехглавый и слуга его — Вампир, — Пили зелье в черепах, ели бульники, Танцевали на гробах, богохульники!
Змей Горыныч взмыл на дерево, ну — раскачивать его: «Выводи, Разбойник, девок, — пусть покажут кой-чего! Пусть нам лешие попляшут, попоют! А не то я, матерь вашу, всех сгною!»
Все взревели, как медведи: «Натерпелись — сколько лет! Ведьмы мы али не ведьмы, Патриоты али нет?! Налил бельма, ишь ты, клещ, — отоварился! А еще на наших женщин позарился. «
Соловей-разбойник тоже был не только лыком шит, — Гикнул, свистнул, крикнул: «Рожа, ты, заморский, паразит! Убирайся без боя, уматывай И Вампира с собою прихватывай!»
. А теперь седые люди помнят прежние дела: Билась нечисть грудью в груди и друг друга извела, — Прекратилося навек безобразие — Ходит в лес человек безбоязненно,
Что сегодня мне суды и заседанья — Мчусь галопом, закусивши удила: У меня приехал друг из Магадана — Так какие же тут могут быть дела!
Он привез мне про колымскую столицу небылицы, — Ох, чего-то порасскажет он про водку мне в охотку! — Может, даже прослезится долгожданная девица — Комом а горле ей рассказы про Чукотку.
Не начну сегодня нового романа, Плюнь в лицо от злости — только вытрусь я: У меня не каждый день из Магадана Приезжают мои лучшие друзья.
Спросит он меня, конечно, как ребятки, — все в порядке! — И предложит рюмку водки без опаски — я в завязке. А потом споем на пару — ну конечно, дай гитару! — «Две гитары», или нет — две новых сказки.
Не уйду — пускай решит, что прогадала, — Ну и что же, что она его ждала: У меня приехал друг из Магадана — Попрошу не намекать, — что за дела!
Он приехал не на день — он все успеет, — он умеет! — У него на двадцать дней командировка — правда ловко? Он посмотрит все хоккеи — поболеет, похудеет, — У него к большому старту подготовка.
Он стихов привез небось — два чемодана, — Хорошо, что есть кому его встречать! У меня приехал друг из Магадана, — Хорошо, что есть откуда приезжать!
Икона висит у них в левом углу — Наверно, они молокане, — Лежит мешковина у них на полу, Затоптанная каблуками.
Кровати да стол — вот и весь их уют, — И две — в прошлом винные — бочки, — Я словно попал в инвалидный приют — Прохожий в крахмальной сорочке.
Мне дали вино — и откуда оно! — На рубль — два здоровых кувшина, — А дед — инвалид без зубов и без ног — Глядел мне просительно в спину.
«Желаю удачи!» — сказал я ему. «Какая там на хрен удача!» Мы выпили с ним, посидели в дыму, — И начал он сразу, и начал.
«А что, — говорит, — мне дала эта власть За зубы мои и за ноги! А дел — до черта, — напиваешься всласть — И роешь культями дороги.
Эх, были бы ноги — я б больше успел, Обил бы я больше порогов! Да толку, я думаю, — дед просипел, — Да толку б и было немного».
«Что надобно, дед?» — я спросил старика. «А надобно самую малость: Чтоб — бог с ним, с ЦК, — но хотя бы ЧК Судьбою заинтересовалась. «
Подымайте руки, в урны суйте Бюллетени, даже не читав, — Помереть от скуки! Голосуйте, Только, чур, меня не приплюсуйте: Я не разделяю ваш Устав!
Машины идут, вот еще пронеслась — Все к цели конечной и четкой, — Быть может, из песни Анчарова — МАЗ, Груженый каспийской селедкой.
Хожу по дорогам, как нищий с сумой, С умом экономлю копейку И силы расходую тоже с умом, И кутаю крик в телогрейку.
Куда, я, зачем? — можно жить, если знать. И можно — без всякой натуги Проснуться и встать, если мог бы я спать, И петь, если б не было вьюги.
Готлибу Михайловичу в день его (Готлиба Михайловича) пятидесятилетия
Если болен глобально ты Или болен физически, Заболел эпохально ты Или периодически.
Не ходи ты по частникам, Не плати ты им грошики. Иди к Гоше, несчастненький, Тебя вылечит Гошенька.
Вот и кончился процесс, Не слыхать овацию — Без оваций все и без Права на кассацию.
Изругали в пух и прах, — И статья удобная: С поражением в правах И тому подобное.
Посмотреть продукцию: Что в ней там за трещина, Контр- ли революция, Анти- ли советчина?
Но сказали твердо: «Нет! Чтоб ни грамма гласности!» Сам все знает Комитет Нашей безопасности.
«Жили, — скажут, — тятями! Сколько злобы в бестиях!» — Прочитав с цитатами Две статьи в «Известиях».
А кто кинет в втихаря Клич про конституцию, «Что ж, — друзьям шепнет, — зазря Мерли в революцию. » —
По парадным, по углам Чуть повольнодумствуют: «Снова — к старым временам. » — И опять пойдут в уют.
А Гуревич говорит: «Непонятно, кто хитрей? Как же он — антисемит, Если друг его — еврей?
Может быть, он даже был Мужества немалого! Шверубович-то сменил Имя на Качалова. «
Если это, так сказать, «Злобные пародии», — Почему б не издавать Их у нас на Родине?
И на том поставьте крест! Ишь, умы колышутся! В лагерях свободных мест Поискать — отыщутся.
Есть Совет — они сидят, — Чтоб «сидели» с пользою, На счету у них лежат Суммы грандиозные,
Пусть они получат враз — Крупный куш обломится, И валютный наш запас Оченно пополнится.
Вот ведь какая отменная У обелиска служба, — Знает, наверное, Что кругом — весна откровенная.
Он ведь из металла — ему все равно, далеко ты или близко, — У него забота одна — быть заметным и правильно стоять. Приходи поскорее на зависть обелиску, И поторопись: можешь ты насовсем, насовсем опоздать.
Гордая и неизменная У обелиска поза, — Жду с нетерпеньем я, А над ним — покой и Вселенная.
Он ведь из металла — ему все равно, далеко ты или близко, — У него забота одна — быть заметным и весело стоять. Если ты опоздаешь на радость обелиску, Знай, что и ко мне можешь ты насовсем, насовсем опоздать.
Если уйду, не дождусь — не злись: Просто я не железный, — Так что поторопись — Я человек, а не обелиск.
Он ведь из металла — ему все равно, далеко ты или близко, — У него забота одна — быть заметным и олицетворять. Мне нужна ты сегодня, мне, а не обелиску, Так поторопись: можешь ты насовсем, насовсем опоздать.
Когда число жертв людоеда перевалило за десяток, на помощь жителям направился целый драгунский отряд, базирующийся неподалеку. Истребив в окрестных лесах почти сотню волков, драгуны с гордостью удалились. Но стоило им только уйти, как нападения возобновились. Страх перед хищником сменился настоящим мистическим ужасом. Жители поговаривали, что это не простой волк, а настоящий оборотень. Сам епископ по такому случаю провел молебен за безопасность жителей. Зверь воззваниям церкви не внял и продолжил убивать.
Наглость его возросла безмерно: он стал нападать при свете дня даже на группы людей. Не все его попытки были успешны, особенно, когда жертвы пытались оказать сопротивление. Так, трое пастухов не только отогнали его вилами, но и составили первый «фоторобот» людоеда. Это был действительно огромный волк с рыжеватой шерстью и очень длинным хвостом. Нападая, он действительно вставал на задние лапы и бил жертву передними.
Облавы, устроенные местными жителями, не помогли, и слухи о неуловимом чудовище достигли двора самого Людовика XV. Король лично распорядился найти опытного храбреца для поимки «преступника». Таким храбрецом стал знаменитый охотник Филипп Дюневаль. Он отправился в Жеводан, уничтожил там около 20 волков, но людоеда среди них не было. Нападения же продолжались, и следующим кандидатом стал лейтенант Антуан де Ботер. Казалось, что ему улыбнулась удача. В конце августа 1865 года он убил волка, по всем параметрам напоминавшего разыскиваемого — здорового и рыжего, с лоскутами красной материи в животе. После облавы Ботера убийства прекратились, лейтенант получил вознаграждение и с чистой совестью удалился. Графство Жеводан вздохнуло спокойно… пока не наступил декабрь. «Исчадие ада» вернулось! И вернулось еще более смелым — стало нападать на людей уже вблизи домов.
Отчаявшиеся жители взялись за дело сами, местный граф д’Апше с помощью населения устроил облаву. И 19 июля 1866 года охотник Жан Шастель застрелил еще одного гигантского волка. Застрелил, как рассказывает легенда, прямо-таки следуя классическому средневековому «хоррору» — помолившись и с помощью освященных серебряных пуль.
Затем из людоеда сделали чучело и отослали к королю для вознаграждения. Однако чучело испортилось, а король лишь посмеялся над охотником. Тогда местные жители собрали деньги и вознаградили героя сами.
«Сам король страдал желудком и астмой,