Бессонница гомер тугие паруса я список кораблей прочитал до середины

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,-
На головах царей божественная пена,-
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер — всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Серебряный век. Петербургская поэзия
конца XIX-начала XX в.
Ленинград: Лениздат, 1991.

ЧИТАТЕЛЬСКОЕ СВОЕВОЛИЕ ИЛИ ДИАЛОГ СОГЛАСИЯ?

(Прочтение «Илиады» Осипом Мандельштамом) *

Напомним текст известнейшего стихотворения Мандельштама, попытки истолкования которого уже дважды предпринимались нами Лейт . Каждый раз этот текст ставился в несколько иной контекст понимания, что будет осуществлено заново и в предлагаемом ниже варианте.

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи –

На головах царей божественная пена –

Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам, одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – всё движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью Мальвина .

Приведенный текст представляет собою не что иное, как поэтическую рецепцию гомеровской эпопеи. Уже в первой строке заявлено особое взаимодействие «своего», читательского и «чужого», авторского; если «Бессонница» — это «свое», настоящее, жизненное, свидетельствующее о пребывании «здесь и сейчас» лирического героя, томимого бессонницей, то за словом «Гомер» мерцает «чужое», прошлое, книжное. Крайне важна нераспространенность предложений, границы которых в данном случае совпадают с отдельными рассмотренными нами словами: читательское и авторское пока еще находятся в состоянии некоторой изолированности друг от друга, преодоление которой лишь угадывается в мандельштамовском завершении строки, где прилагательное уже самим фактом своего появления в тексте несколько размыкает прежнюю изолированность двух предыдущих назывных предложений, состоящих из одного-единственного слова. Однако второе предложение, наряду с этим, является и своего рода посредником между актуальным читательским состоянием и относящимся уже к художественному миру Гомера, а стало быть, принадлежащими гомеровской же книжности «тугими парусами». Точнее же говоря, эти «тугие Двести Шестьдесят паруса», возникшие в воображении читателя, равным образом принадлежат и миру гомеровских героев и миру мучимого бессонницей лирического героя Мандельштама. Они, конечно, находятся «между» текстом Гомера и сознанием мандельштамовского читателя. Однако если для последнего это лишь «вторая» реальность, своего рода книжная иллюзия и «кажимость», «другая жизнь», то для героев Гомера мир «тугих парусов» — это именно жизненная (но их жизненная) сфера, их единственное и вечное настоящее. Вместе с тем, для того, чтобы межеумочное «между» вполне реализовалось и получило характерную для этого произведения напряженно-активную форму присутствия (отсюда «Тугие паруса»), необходима особая встреча «своего» и «чужого». Собственно, последнее предложение строки и представляет собою пока еще предварительную результирующую предполагаемой эстетической встречи: именно поэтому этот своеобразный итог и находится в конце строки, а не буквально «между» читательской и авторской сферами присутствия.

Знаменитый «список кораблей» осмысляется его толкователем поочередно как «длинный выводок», «поезд журавлиный», «журавлиный клин». В этом истолковании соединяется не только книжное и жизненное, но человеческое и природное. Начальное «птичье» сравнение с «выводком» затем уточнятся через соотнесение с человеческим («поезд»), чтобы затем завершиться «птичьим» уподоблением. В результате неповторимое событие человеческой истории – поход на Трою, оказывается, имеет не только «человеческие» аналоги, но и природные: ежегодно повторяющиеся сезонные миграции журавлей, так же движимые «любовью» («всё движется любовью»), как и поход греков.

Хотя историческое время похода ахейцев необратимо осталось в прошлом, он может быть осмыслен и понят мандельштамовским толкователем как существенно важный именно для его жизни, а не только как один из звеньев линейной истории, посредством помещения в иной (не линейный) контекст восприятия: это историческое событие сопоставлено и осознано настойчивым уподоблением его с природным явлением: журавлиным клином, то есть тем, что было и до похода, и во время похода, и после него.

Для Гомера поход ахейцев «в чужие рубежи» значим и существенен именно его уникальностью и принципиальной невоспроизводимостью: это то, что ни на что не похоже. Его эпическое величие, с этой позиции, неколебимо и устойчиво, сколько бы не прошло веков со времени Троянской войны. С этой «эпической» точки зрения, значительно (и достойно того, чтобы остаться в памяти потомков) лишь то, что уникально и невоспроизводимо: все остальное же теряет привилегию пережить века и не стоит того, чтобы его описывать. Это «остальное» словно бы не существует для эпического сознания (как для русского летописца имелись такие годы, в которых «не было ничего»). Оттого Гомер, сам уже отделенный от времени этого похода эпической дистанцией, и обращается именно к этому историческому событию, оттого он и пытается в своем описании героев «реконструировать» те или иные «точные» детали, относящиеся к участникам и героям войны с Троей.

Отсюда знаменитое описание кораблей, их перечень («список»), который, по словам И.Ф. Анненского, «был настоящей поэзией, пока он внушал (выделено автором. – И.Е.» Алиса . Этот «список» является словом Гомера, отправленном им потомкам. Как справедливо замечает русский поэт и прекрасный знаток античности, «имена навархов, плывших под Илион, теперь уже ничего не говорящие, самые звуки этих имен, навсегда умолкшие и погибшие, в торжественном кадансе строк, тоже более для нас не понятном, влекли за собой в воспоминаниях древнего Эллина живые цепи цветущих легенд, которые в наши дни стали поблекшим достоянием синих словарей, напечатанных в Лейпциге. Что же мудреного, если некогда даже символы имен (выделено автором. – И.Е.) под музыку стиха вызывали у слушателей целый мир ощущений и воспоминаний, где клики битвы мешались со звоном славы, а блеск золотых доспехов и пурпуровых парусов с шумом темных эгейских волн» .

Почему знаменитый «список кораблей» прочтен лишь «до середины»? Оттого ли, что современному читателю этот «перечень… кажется…довольно скучным» Нэт , ибо навеки потерян культурный код, а без него невозможно адекватно понять это слово Гомера? Если такое предположение правильно, то вектор прочтения мандельштамовского текста может быть таким: изначальная «бессонница» лирического героя так «преодолена» гомеровским каталогом, что при его чтении на середине этого бесконечного и скучного перечня герой, наконец, засыпает. Все остальное представляет собою область сна, где перемешиваются реалии «Илиады» и звуки моря, подступающего «к изголовью» заснувшего читателя…

Однако более адекватным представляется иное понимание. Возвращаясь к истолкованию смысла «птичьего» сравнения списка кораблей с журавлиным клином, заметим, что и сам гомеровский гекзаметр, которым написана «Илиада», также напоминает своего рода «клин»: повышение тона завершается цезурой после третьей стопы, а затем следует его понижение. Существовали и предания о происхождении гекзаметра как звукоподражания шуму набегающих и откатывающихся от берега морских волн. Из этого следует, что список кораблей (текст Гомера), шум моря и журавлиный клин имеют общую внутреннюю структуру Станислав Козлов , которая актуализирована в рассматриваемом произведении . Если это так, то «зеркальный» повтор первой части этой структуры ее вторым компонентом (будь то откатывающаяся волна, вторая половина журавлиного клина, либо же второе полустишие гекзаметра после цезуры) позволяет наблюдателю «угадать» этот повтор (и саму необходимость существования этого повтора) – без его непосредственного обязательного созерцания, вчитывания или вслушивания – уже после знакомства с первой частью этой двучленной структуры.

Если «список кораблей» представляет собой действительно обращенное к нам, как к читателям, слово Гомера, то мандельштамовский читатель, прочитавший этот список «до середины», а затем истолковывающий Гомера в собственном контексте восприятия, можно сказать, понимает его с полуслова: так по одной половине видимого наблюдателю журавлиного клина можно без труда восстановить, «угадать» другую его половину, даже не видя ее непосредственно. Достаточно лишь знать (понять), что это именно журавлиная стая.

Конечно же, в таком случае возникает проблема адекватности мандельштамовского прочтения героической как-никак эпопеи Гомера в заданном контексте. Студент, не дочитавший до конца не только «Илиаду», но и даже «список кораблей», а затем, в сущности, утверждающий, что перед нами поэма «о любви» (во всяком случае, «движимая» любовью как первопричиной), вряд ли может рассчитывать на удовлетворительную оценку у профессора-античника… В самом деле, «согласился» ли бы создатель эпопеи с тем, что Елена («Когда бы не Елена») действительная причина (а не повод) для исторического похода, без которого якобы обессмысливается и завоевание Трои («что Троя вам одна, ахейские мужи»)?

Не приводит ли подобное «своевольное» прочтение, как будто предвосхищающее позднейшие постмодернистские экстравагантные толкования классических текстов, к молчанию потрясенного автора, словно обиженного на недочитавшего его «список» потомка, в итоговой третьей строфе («И вот, Гомер молчит»)? Не случаен здесь и «провокативный» вопрос мандельштамовского читателя, обращенный к гомеровским героям и предполагающий расподобление авторских деклараций, совпадающих с убеждениями «царей», и некой потаенной – и для сознания самих героев и их автора! — цели: «Куда (т.е. на самом деле куда и зачем. – И.Е.) плывете вы?» Кажется, что равноправие книжного и природного вследствие этого читательского «недоверия» нарушается: шумящее «море черное» словно бы возносится над гомеровской книжностью.

На самом же деле это не так. Уже сказавшего свое слово, согласно рассматриваемой рецептивной логике, Гомера сменяет слово моря, единосущное, как мы уже намекнули, героическим гекзаметрам «Илиады». Оказывается, что это именно продолжение гомеровского высказывания (так сказать, вторая – после цезуры — половина строки гекзаметра), а не опровержение его. Природная «вечность» «слова» моря не отвергает «историчности» слова Гомера, но навсегда укореняет его в мире человеческой культуры.

Этого «не понимает» ни Гомер, ни его герои, «ахейские мужи», поэтому вопросы мандельштамовского читателя, к ним адресованные, и остаются без ответа. С позиций эпопейного сознания, природному хаосу вечно изменяющегося моря как раз и должна быть противопоставлена организованная выстроенность боевого порядка кораблей, описанная Гомером. На уровне линейного восприятия не только герои Гомера, но и он сам противопоставлены морю, как «молчание» — «шуму». Можно вполне сказать, что на этом уровне конечные глаголы отдельных строк мандельштамовского текста («молчит»-«шумит») являются рифмованной парой, образующей типичную «бинарную оппозицию». Однако на более глубоком уровне понимания обнаруживается трансгредиентный этой оппозиции момент – синтаксическое построение фразы, которая в избытке авторского видения и снимает противопоставленность этих мнимых «полюсов» (сама их противоположность, как и оппозиция «культуры» и «природы» не работает, точнее же, «отменяется» поэтикой произведения).

Гомер и море дважды связываются соединительным союзом «и». Например: «И вот, Гомер молчит, / И море черное, витийствуя, шумит». Налицо не безусловно противопоставляющее «а», но именно «и». Поэтому можно сказать, что читатель Мандельштама понимает героев Гомера (и самого Гомера) лучше их самих. Или же, во всяком случае, претендует на такое понимание. Является ли подобная читательская претензия выходом за пределы спектра адекватности Лиса в истолковании гомеровского текста? Мы полагаем, что нет.

Конечно, собственно «гомеровское» в «Илиаде» и тот вектор понимания эпопеи, который намечен у Мандельштама, разительно не совпадают. Но подобное несовпадение является непременным и обязательным условием «диалога согласия» (М.М. Бахтин), без которого читательское сознание обрекается на ненужную и пустую тавтологичность авторскому «замыслу», хотя бы и содержащемуся в тексте, а филологическое истолкование в своем пределе в таком случае словно бы обречено стремиться к неплодотворному «клонированию» готовой авторской установки, воплощенной в «изучаемом» тексте (правда, никогда не достигая этого предела). В конечно же итоге, это буквалистское следование «букве», а не «духу» произведения, наследует готовый «закон» текстопостроения и игнорирует незаместимую личностность читателя: тем самым авторский «закон» письма возносится над читательской (человеческой) свободой и потенциально лишь «консервирует» авторское же прошлое в настоящем читателя вместо существенного размыкания вектора этого прошлого в просторах незавершимого «большого времени».

«Модернизирует» ли Мандельштам гомеровский текст явным акцентированием роли Елены и, наряду с этим, решительным утверждением «всё движется любовью»? Это произошло бы в том случае, если «любовь» истолковывалась им в контексте понимания, принципиально отличном от античного. Однако обратим внимание на то, что у Мандельштама «любовью» движется действительно «всё»: не только античные персонажи, сами не ведая этого, но и журавли, и море, и воздушная сфера. Ведь «паруса» именно потому «тугие», что их также раздувает «любовь». Что означает в таком контексте само слово «любовь»? Ведь оно разительно отличается от новоевропейского (индивидуализирующего) значения этого слова. В нашем случае речь идет о любви-эросе, о том могучем Эросе, который действительно пронизывает собою всю античную культуру, и которому подвластны не только стихии мира, но и античные боги. Морская пена, также имеющая эротический – в античном значении – смысл, не локализуются в этом типе культуры лишь фигурой Афродиты, но и, определяемая как «божественная», находится «на головах царей», плывущих к Трое и жаждущих Елены. Это доличностная (в христианском контексте понимания) культура, пронизанная всеобъемлющей телесностью, так поражающей нас, например, в античной скульптуре, может восприниматься как целое лишь с позиции вненаходимости по отношению к этой культуре: именно такая позиция и заявлена Мандельштамом.

Согласно старой гимназической шутке, древние греки не знали о себе самого главного: того, что они – древние. Несмотря на резкие, порой существеннейшие различия между древнегреческими литературными родами и жанрами, а также между позицией авторов, выражающих различные эстетические взгляды, все художественные тексты, принадлежащие античной культуре, все-таки так или иначе манифестируют доминанты этой культуры, ее культурные архетипы, ее установки. Мандельштам попытался понять и сформулировать именно такие архетипические установки, такое культурное бессознательное, в котором не отдавал и не мог отдавать себе отчета Гомер, находясь внутри этой культуры и определяясь по отношению к своему собственному литературному окружению – ближайшему прошлому, настоящему и ближайшему же будущему. Мандельштам же «разомкнул» эту сфокусированную на «античном настоящем» установку, благодаря чему голос Гомера, не утратив его собственной «самости», обрел скрытые смыслы, не навязанные ему актуальной для Мандельштама «современностью» ХХ века, однако хотя присущие гомеровскому тексту, но вполне проявившиеся именно в диалогической ситуации, когда интуиция телесности перестала быть господствующей в Европе, будучи «преодоленной» (но не отмененной) иным типом культуры.

Лейт См.: Есаулов И.А. Идиллическое у Мандельштама // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики. Кемерово: Кемеровский государственный университет, 1990. С. 38-57; Его же. «Вещь» у Мандельштама и авангардистов // Поэзия русского и украинского авангарда: история, поэтика, традиции. Херсон: Херсонский государственный педагогический институт, 1990. С. 26-28.

Мальвина Мандельштам О. Камень. М.: Наука, 1990. С. 73.

Алиса Анненский И. Книги отражений. М.: Наука, 1979. С. 204.

Станислав Козлов Мог же Мандельштам в другом своем тексте приблизительно этого же времени («Равноденствие») заявить: «Как бы цезурою зияет этот день».

Лиса См.: Есаулов И.А. Спектр адекватности в истолковании литературного произведения. М.: Издательство РГГУ, 1995.

* Опубликовано: Филологический журнал. 2007. № 2 (5). С. 260-266.

29.04.2008. Сергей Хренов. Поэзия конца века
21.04.2008. Книга пророка Иезекиля. Глава 2
19.04.2008. Борис Виан. Мыслитель
18.04.2008. Марко Рот. Пророк, зануда, битник, псих
14.04.2008. Ив Бонфуа. Частицы бытия
10.04.2008. Николай Гумилев. Шестое чувство
09.04.2008. В театре боятся эту пьесу ставить.
08.04.2008. Дмитрий Савицкий Париж. Три рассказа
07.04.2008. Стихи английских поэтов-кавалеров
05.04.2008. Уроки любви от Шатобриана
04.04.2008. Владимир Хазан. Remarques
03.04.2008. Книга пророка Иезекиля
02.04.2008. Осип Мандельштам. Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
01.04.2008. Юлия Качалкина. Свободные от стиха

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

источник

«Бессонница. Гомер. Тугие паруса» Осип Мандельштам

Творчество поэта Осипа Мандельштама весьма разнопланово и подразделяется на несколько периодов, которые существенно отличаются друг от друга по настроению и содержанию. Стихотворение «Бессонница. Гомер. Тугие паруса» относится к раннему этапу литературной деятельности автора. Оно было написано в 1915 году и вошло в первый поэтический сборник Осипа Мандельштама под названием «Камень». По одной из версий, в этот период автор увлекался античной литературой и перечитывал нетленные произведения древнегреческих авторов. Однако те, кто был близко знаком с поэтом, убеждены, что данное стихотворение навеяно поездкой в Коктебель к поэту Максимилиану Волошину, который показал Мандельштаму удивительную находку – обломок старинного корабля, который запросто мог бы принадлежать средневековой флотилии.

Так или иначе, летом 1915 года было создано нетипичное для поэта и имеющее глубокий философский подтекст стихотворение «Бессонница. Гомер. Тугие паруса». Безусловно, в нем можно найти отголоски гомеровской «Илиады», а точнее, ссылку на ее часть под названием «Сон Беотия, или перечень кораблей». В ней древнегреческий поэт описывал флотилию, которая собиралась на войну с Троей, и подробный список насчитывал порядка 1200 судов. Поэтому неудивительно, что, терзаемый бессонницей, поэт «список кораблей прочел до середины». Рассуждая на тему Троянской войны, Осип Мандельштам проводит параллель между прошлым и настоящим, приходя к выводу, что у любых человеческих поступков есть логическое объяснение. И даже самые кровавые сражения, коварные и неумолимые в своей беспощадности, могут быть оправданы с точки зрения того, кто их инициирует. Одним из таких оправданий является любовь, которая, по мнению поэта, способна не только убивать, но и дарить надежду на возрождение. «И море, и Гомер – все движется любовью», — утверждает автор, понимая, что завоевателям вовсе не нужна была гордая Троя. Ими руководило желание заполучить самую очаровательную пленницу в мире – царицу Елену, которая и спровоцировала своей неземной красотой войну.

Понимая, что чувства и разум зачастую противоречат друг другу, Осип Мандельштам задается вопросом: «Кого же слушать мне?». Ответ на него не в состоянии дать даже мудрый Гомер, который считает, что если любовь настолько сильна, что способно разжечь войну, то это чувство заслуживает глубокого уважения. Даже если, подчиняясь ему, приходится убивать и разрушать. С такой точкой зрения Осип Мандельштам не может согласиться, так как убежден, что любовь должна нести не разрушение, а созидание. Но и опровергнуть великого Гомера он не в состоянии, так как есть яркий пример ослепляющей любви, которая полностью уничтожила Трою.

Ответа на этот философский вопрос у автора нет, потому что чувства, испытываемые к женщине, могут заставлять одних совершить великий подвиг, а у других выявляют самые низменные качества, которыми они руководствуются при достижении своей цели. Поэтому любовь Осип Мандельштам сравнивает с черным морем, которое «витийствуя, шумит и с тяжким грохотом подходит к изголовью», поглощая все сомнения и страхи. Противостоять его напору практически невозможно, поэтому каждому приходится выбирать, готов ли он пожертвовать ради высокого чувства своими принципами и идеалами. Или же, наоборот, именно любовь станет тем спасательным кругом, который поможет выбраться из пучины порока, ошибок и необдуманных поступков, взять на себя ответственность за каждое принимаемое решение и за каждое сказанное слово, произнесенное в порыве страсти или же умиротворения.

источник

Материалы обсуждались здесь , в исправленном виде публиковались здесь. Настоящая их редакция – расширенная и, хочется думать, не последняя.

Как журавлиный клин в чужие рубежи –
На головах царей божественная пена –
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Комментатор считает своим приятным долгом выразить признательность В. Беспрозванному, М. Бобрик, В. Брайнину-Пассеку, А. Жолковскому, О. Лекманову, Н. Мазур, Н. Охотину, О. Проскурину, В. Рубцову, Е. Сошкину и М. Федоровой за помощь в работе.

Бессонница – Наряду с произведениями таких авторов, как Сапфо и Ду Фу, Петрарка и Шекспир, Гейне и Малларме, комментируемый текст включают в антологии литературы о бессоннице (см.: Acquainted with the Night : Insomnia Poems . N . Y ., 1999; Schlaflos : Das Buch der hellen N ä chte . Lengwil , 2002 ), однако составить по нему представление о русской традиции в освоении этой темы затруднительно. В нем отсутствуют, например, обязательные для большинства русских «стихов, сочиненных во время бессонницы» мотивы тревоги: «Что тревожишь ты меня?» (Пушкин), «Меня тревожит непощадно» (Языков), «Вежды сомкну лишь – и сердце встревожено» (Бенедиктов), «И вовсе я не мог сомкнуть / Встревоженные очи» (Огарев), «Опять в моей душе тревоги и мечты» (Апухтин), «Пред ними сердце вновь в тревоге и в огне» (Фет), «И тревожной бессонницы прочь / Не прогонишь в прозрачную ночь» (Блок) и/или томления: «Часы томительного бденья» (Пушкин), «Томительная ночи повесть!» (Тютчев), «Как утомительны и сонны / Часы бессонницы моей!» (Языков), «В час томительного бденья» и «Отчего в часы томленья» (Ап. Григорьев), «И только ты в тиши томишься одиноко» и «Тайна, вечная, грозная тайна томит / Утомленный работою ум» (Надсон), «А сердце грешное томит меня своим / Неправосудьем нестерпимым» (Фет), «Томя и нежа ожиданьем» (Анненский). Текст Мандельштама ближе к сочинениям, описывающим погружение в сон – под влиянием морской качки, шума прибоя, утомления от чтения или подсчета воображаемых одинаковых объектов; только у Мандельштама используется не одно, а все названные снотворные средства.

Бессонница. Гомер – Свобода от внешнего зрения, обретаемая благодаря сну или слепоте, есть условие сверхвидения: «Я сладко усыплен моим воображеньем, / И пробуждается поэзия во мне» (Пушкин), « O , окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем, / Будь одинок и слеп , как Гомер , и глух, как Бетховен, / Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье» (А. К. Толстой).

Бессонница. Гомер. Тугие паруса – Номинативный строй зачина (ср. в других ноктюрнах: «Шепот, робкое дыханье. », «Ночь, улица, фонарь, аптека. »; см.: Nilsson N . A . Osip Mandel ’š tam . Stockholm , 1974. P . 36 ) придает ему видимость законченной конструкции, что повышает его пригодность как материала для цитирования – благоговейного: «И нет иных примет, дарованных от века, / лишь стоит повторить, припомнить голоса: / Ночь, улица, фонарь, аптека. / Бессонница. Гомер. Тугие паруса» (Ковалев) или травестийного: «Бессонница. Гарем. Тугие телеса» (Гандельсман).

Бессонница. Гомер. Тугие паруса . список кораблей – Гомер служит не только образцом благодатной свободы от внешнего зрения, но и средством погружения в транс: занимающее около трети объема 2-й песни «Илиады» повествование об ахейских военачальниках, приведших свои корабли под Трою, имеет репутацию утомительного лектюра: «Этот свод легенд о дружинниках Агамемнона, иногда просто их перечень, кажется нам теперь довольно скучным» (Анненский; см.: Nilsson . Op . cit ., 37–38 ). В переводе Гнедича 2-я песнь «Илиады» озаглавлена «Сон. Беотия, или Перечень кораблей» – в ней Зевс велит богу сна : «Мчися, обманчивый Сон, к кораблям быстролетным ахеян» .

прочел до середины – Впоследствии здесь расслышат голос Данте: «„Бессонница, Гомер, тугие паруса. “ / Он список кораблей прожил до середины» ( Строчков ) и «Земную жизнь, как список кораблей, / я прочитал едва до середины» (Кудинов).

Бессонница . журавлиный – Ср. впоследствии: «Когда бессонница, птицы – испытанная компания», «было птиц до потери счета» (Сошкин).

кораблей . как журавлиный – В «Илиаде» воины уподоблены птицам, в том числе летящим журавлям (см.: Terras V . Classical Motives in the Poetry of Osip Mandel ’š tam // Slavic and East European Journal . 1965. Vol . 10, no . 3. P . 258 ). Параллелизм кораблей и птиц, в развернутом виде отсутствующий в «Илиаде», не редкость у русских авторов: «Но вот в тумане там, как стая лебедей, / Белеют корабли , несомые волнами» (Батюшков), «Там корабли ахейцев смелых, / Как строи лебедей веселых, / Летят на гибель, как на пир» (Глинка), «Кораблей крылатых стадо» (Шевырев), «Чу, пушки грянули! крылатых кораблей / Покрылась облаком станица боевая, / Корабль вбежал в Неву – и вот среди зыбей, / Качаясь, плавает, как лебедь молодая» и «Плывет корабль, как лебедь громовержец. » (Пушкин), «Корабль прострет крылатый ход» (Кюхельбекер), «Когда станица кораблей , / Шумя обширными крылами , / Ряды бушующих валов / Высокой грудью раздвигает / И в край родимый прилетает» (Языков), «Флот приближался, как станица лебедей» (Бестужев-Марлинский), «Только, вдали, океана жилица, / Чайке подобно, вод его птица, / Парус развив, как большое крыло, / С бурной стихией в томительном споре, / Лодка рыбачья качается в море» (Боратынский), «Лети ж, корабль крылатый мой» (А. К. Толстой), «Как на распущенных крылах , / Летел корабль» (А. Майков), «Крылатые белеют корабли» (Мережковский), «Мелькал корабль , с зарею уплывавший как лебедь белый, крылья распластавший» (Белый), «О пристани / Крылатых кораблей» (Волошин). И наоборот, полет может представать плаваньем: «Веселый жаворонок вьется / И тонет в зыбях голубых, / По ветру песни рассыпая! / Когда парит орел над высью скал крутых, / Широкие ветрила расстилая, / И через степь, чрез бездны вод / Станица журавлей на родину плывет» (Веневитинов; в оригинале, у Гете, мотив плаванья отсутствует). Если воинство подобно птицам, то верно и обратное: «А выше – строем / Иль острым клином, / Подобно войску, / Через все небо / Перелетает / Полк журавлей» (А. Майков). Милитаризация воздуха повысит спрос на эту метафорику : «Над ними, в облаках, смотри, вблизи, вдали, / Стальные реют журавли , – / То наши чудо-самолеты!» (Бедный), «И, построенные к бою, / Пролетают над тобою / В синем небе журавли . / Ты скомандовал: – Летите! – / И уже они вдали» (Барто), «Кто взовьётся и собьёт / Этот чёрный самолёт? И взлетели над полями / Журавли за журавлями, / И в атаку понеслись: / „Ну, проклятый, берегись!“» (Чуковский). В популярной песне павшие воины перевоплощаются в летящих журавлей, и «в том строю есть промежуток малый – / Быть может, это место для меня!» (Гамзатов, пер. Гребнева) – мотив, который в центонную эпоху соединится с кораблями Мандельштама: «в списке кораблей / есть место для меня» (Стариковский).

Бессонница … кораблей . как журавлиный – Подобие в рисунке движения и форме корпуса, а также сходство (фонетическое и морфологическое) самих слов «корабли» и «журавли» сделало их членами фольклорного ( «Потоп кораблям, песок журавлям» ) и квазифольклорного параллелизма – от «У нее корабли в море, у него – журавли в небе» (Бестужев-Марлинский) до «Журавль по небу летит, корабль по морю идет» (Ким). У Мандельштама этот параллелизм, усиленный фигурой сравнения, мотивирует смешение двух снотворных практик – чтения скучного текста и подсчета животных одного вида. Ср. впоследствии: «Корабль, журавль, сон» (Львовский).

поезд журавлиный – Возможно, перевод выражения « Kranichzug » (« Zug der Kraniche »), встречающегося, например, у Шиллера (« Was ist ’ s mit diesem Kranichzug ?») и в сцене с Еленой Прекрасной в «Фаусте» («. gleich der Kraniche / Laut — heiser klingendem Zug »; ср.: Nilsson . Op . cit ., 39 ).

журавлиный . в чужие рубежи – Ср.: «В степи кричали журавли , / И сила думы уносила / За рубежи родной земли» (Фет). У русских и советских авторов образ улетающих журавлей нередко сопутствует размышлениям об отчизне и чужбине: «Их гостем посетит минутным / Журавль , пустынник кочевой. / О, где тогда, осиротелый, / Где буду я! К каким странам, / В какие чуждые пределы / Мчать будет гордо парус смелый / Мой челн по скачущим волнам!» (Давыдов), «Я кричу кораблям, / Я кричу журавлям. / – Нет, спасибо! – я громко кричу. – / Вы плывите себе! / И летите себе! / Только я никуда не хочу Я отсюда / Совсем / Никуда / Не хочу! / Я останусь в Советской Стране!» (Хармс), «Летят перелетные птицы / В осенней дали голубой, / Летят они в жаркие страны, / А я остаюся с тобой. / А я остаюся с тобою, / Родная навеки страна! / Не нужен мне берег турецкий, / И Африка мне не нужна» (Исаковский). Крик журавлей – атрибут России: «Чу! тянут в небе журавли , / И крик их, словно перекличка / Хранящих сон родной земли / Господних часовых» (Некрасов), «О родине – крик журавлей» (Т. Бек); заслышав его на чужбине, вспоминают о родине: «Вот уж близко летят и все громче рыдая, / Словно скорбную весть мне они принесли. / Из какого же вы неприветного края / Прилетели сюда на ночлег, журавли. / Я ту знаю страну, где уж солнце без силы, / Где уж савана ждет, холодея, земля / И где в голых лесах воет ветер унылый, – / То родимый мой край, то отчизна моя» (А. Жемчужников). Поскольку движение журавлей «в чужие рубежи» есть движение на юг, а ахейские корабли направляются в другую сторону и все же уподоблены журавлям, комментируемый текст приобретает сходство с популярным в эпоху модерна разыгрыванием античного сюжета в среднерусских декорациях.

На головах царей божественная пена – «Фраза вызывает продуктивные античные ассоциации – цари родового общества, их надменность, распри, рождение Афродиты из пены, языческое многобожие, близость богов к людям» (Полякова С. Осип Мандельштам. Ann Arbor , 1992. C . 28 ). C р. также: «Мы – всплески рдяной пены / Над бледностью морей. / Покинь земные плены, / Воссядь среди царей!» (Вяч. Иванов; см.: Лекманов О. Заметки к теме «Мандельштам и Вячеслав Иванов» // «Свое» и «чужое» слово в художественном тексте. Тверь, 1999. С. 199).

Куда плывете вы? – Ср.: «Громада двинулась и рассекает волны. / Плывет. Куда ж нам плыть ?», здесь же флот уподоблен птицам: «И стая тонет кораблей», а творческое состояние – сну (Пушкин); «Все зыбь – как на море. Я, точно наяву, / Куда-то вдаль на корабле плыву Куда плыву ?» (Огарев).

журавлиный клин . Куда плывете вы? – Ср.: «Куда несетесь вы, крылатые станицы?» (А. Одоевский).

Куда плывете вы? Когда бы не Елена – Сходство с лермонтовским «Во прахе и крови скользят его колена» (ср. перекличку окончаний стихов и полустиший: «. вы – Елена» / «. крови – колена») проступит в центоне: «Куда плывете вы, когда бы не Елена? / Куда ни загляни – везде ее подол, / Во прахе и крови скользят ее колена» (Еременко).

длинный . Как журавлиный клин . Елена – У Данте тени осужденных за распутство, в том числе Елены, Ахилла и Париса, движутся «как журавли длинной вереницей» (« come i gru lunga riga »; ср.: Nilsson . Op . cit ., 39 ). Лозинский, переводя это место, вспомнит Мандельштама: «Как журавлиный клин летит на юг».

Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? – Ср.: « Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы / Брань за такую жену и беды столь долгие терпят» («Илиада», пер. Гнедича; см.: Terras . Op . cit ., 258 ).

Гомер . журавлиный . море – Ср.: «Грустят валы ямбических морей, / И журавлей кочующие стаи, / И пальма, о которой Одиссей / Рассказывал смущенной Навзикае» (Гумилев).

пена . Елена . море – Ср.: «И вот рождается Елена Белее, чем морская пена » (Мережковский).

кораблей . пена . Елена . море – Ср.: «Ты бледна и прекрасна, как пена Ты и смерть, ты и жизнь кораблей. / О Елена, Елена, Елена , / Ты красивая пена морей» (Бальмонт; см.: Markov V . Kommentar zu den Dichtungen von K . D . Bal ’ mont . K ö ln , 1988. S . 195 ).

И море, и Гомер – Русские авторы вослед Байрону (« By the deep sea , and music in its roar »; пер. Батюшкова: «И есть гармония в сем говоре валов») объявляют искусство соприродным морской стихии: «Мне в чудные гармоний переливы / Слагался рев катящихся зыбей» (А. Майков), «Певучесть есть в морских волнах, / Гармония в стихийных спорах» (Тютчев); отсюда уподобления стихов волнам с имитацией ритма прибоя – от «Что в море купаться, то Данта читать: / Стихи его тверды и полны, / Как моря упругие волны!» (Шевырев) до «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле / серых цинковых волн, всегда набегавших по две, / и отсюда – все рифмы» (Бродский). У Мандельштама эта декларация сведена к уравнению, доказательную силу которого обеспечивает звуковое сходство его членов: «море» и «Гомер». Эта «почти анаграмма» ( Nilsson . Op . cit ., 41 ), навеянная, возможно, фразой Пушкина «Каково море Жуковского – и каков его Гомер» (см.: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002. C . 25 ), будет развернута в гексаметрический палиндром «Море могуче – в тон ему шумен отвечу Гомером» (Авалиани). Каламбурным способом доказательства тезиса о соприродности поэзии морю воспользуется Пастернак и тоже на пушкинском материале: «„ К морю“ было: море + любовь к нему Пушкина поэт + море, две стихии, о которых так незабвенно – Борис Пастернак: „ Стихия свободной стихии / С свободной стихией стиха“… » (Цветаева; ср.: «Прощай, свободная стихия!» и «. стихи свободно потекут»). Ассоциация «Пушкин – море – поэзия» (отразившаяся и в призыве «бросить» его «с Парохода современности») восходит самое позднее к Мережковскому, утверждавшему, что поэт и герой «рождаются из одной стихии. Символ этой стихии в природе для Пушкина – море. Море подобно душе поэта и героя» («Пушкин»); здесь же и вскоре у Розанова («О Пушкинской Академии») Пушкин сближен с Гомером.

Как журавлиный клин . все движется – Ср. впоследствии: «как журавлиный клин, когда он берет / курс на юг. Как все движущееся вперед» (Бродский).

все движется любовью – Идея, восходящая, в частности, к Данте (см.: Nilsson . Op . cit ., 42 ); в сходном словесном оформлении ср.: «Только любовью держится и движется жизнь» (Тургенев).

И море . любовью – Скрытая перекличка «и море – amore » (ср.: Lachmann R . Ged ä chtnis und Literatur . Frankfurt am Main , 1990. S . 400 )?

божественная пена . И море, и Гомер . любовью . слушать – Ср.: «Какое очарование в этом подслушивании рождающейся из пены морской Анадиомены, ибо она есть символ Гомеровой поэзии» ( Жуковский о своей работе над переводом «Одиссеи»). Ср. также «Море» Вяземского, где морская стихия предстает колыбелью «очаровательницы мира» и вечным источником поэзии.

Гомер молчит – Так вожатый Вергилий оставляет Данте.

прочел до середины . Гомер молчит – Ср.: «За Библией, зевая, сплю» (Державин), «А над Вергилием зевал» (Пушкин), «Зорю бьют. из рук моих / Ветхий Данте выпадает, / На устах начатый стих / Недочитанный затих» (Пушкин), «Я закрыл Илиаду и сел у окна» (Гумилев) .

Бессонница. Гомер . Гомер молчит – Ср.: « Quandoque bonus dormitat Homerus » (Гораций).

список кораблей прочел до середины . море черное – «Черный понт» упомянут в «Илиаде» (пер. Гнедича ; см .: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. Cambridge MA; London, 1976. P. 147 ) примерно в середине «списка кораблей» (см.: Лифшиц Г. Многозначное слово в поэтической речи. М., 2002. С. 169) .

молчит, И море черное . шумит – Ср.: «Все молчит / Лишь море Черное шумит» (Пушкин; см.: Taranovsky . Op . cit ., 147 ; ср.: Lachmann . Op . cit ., 401 ) и «А море Черное шумит не умолкая» (Лермонтов; см.: Taranovsky . Op . cit ., 147 ).

море . витийствуя – Представление о «говоре моря» как гимне творцу мироздания ( murmur maris , частый в латинской поэзии оборот; в качестве образцового предложен Цицероном) было усвоено новой европейской литературой: Шатобриан, Ламартин, Байрон, Гюго, Батюшков, Вяземский, Боратынский, Пушкин и др. (см.: [Мазур Н. Подтекст versus топос ] // Новое литературное обозрение. 2004. № 66. С. 128–129 ).

витийствуя, шумит – Ср.: «О чем шумите вы, народные витии?» (Пушкин).

И с тяжким грохотом – Ср.: «И с тяжким грохотом упал» (Пушкин).

Бессонница . пена . море . шумит . грохотом – C р.: «Мне слышался грохот пучины морской, / И в тихую область видений и снов / Врывалася пена ревущих валов» (Тютчев).

море . любовью . к изголовью – Ср. впоследствии: « И за тенью моей он последует – как? с любовью? / Нет! скорей повлечет его склонность воды к движенью. / Но вернется к тебе, как великий прибой к изголовью, / как вожатого Дант, уступая уничтоженью» (Бродский).

Бессонница . любовью . к изголовью – Ср.: «Святые радости подругами слетели – / Их рой сном утренним кругом тебя играл; / И ангел прелести , твоя родня, с любовью / Незримо к твоему приникнул изголовью » (Жуковский), «Хранитель Гений мой – любовью / В утеху дан разлуке он: / Засну ль? приникнет к изголовью / И усладит печальный сон» (Батюшков), «Заснут, – с молитвою, с любовью / Мой призрак в их счастливом сне / Слетит к родному изголовью» (Кюхельбекер), «Я плачу, как дитя, приникнув к изголовью, / Мечусь по ложу сна, терзаемый любовью» (Давыдов), «И перед утром сон желанный / Глаза усталые смежил К ее склонился изголовью ; / И взор его с такой любовью , / Так грустно на нее смотрел» (Лермонтов), «Потом эти звуки, с участьем, с любовью , / Красавица шепчет, склонясь к изголовью. / Уснула. » (Бенедиктов), «Я жду, чтобы настал скорее час ночной. / Пробил ли он? Приникнув к изголовью / Измученной, больною головой, / Мечтаю о былом с восторгом и любовью » (Ростопчина), «Какие-то носятся звуки / И льнут к моему изголовью. / Полны они томной разлуки, / Дрожат небывалой любовью» (Фет), «В постели я плакал, припав к и зголовью ; / И было прощением сердце полно, / Но все ж не людей, – бесконечной любовью / Я Бога любил и себя, как одно» (Мережковский).

Бессонница . море . любовью . к изголовью – Ср.: «Вот засыпает царевич в тревоге и горе, / Сон его сладко баюкает темное море. / Снится царевичу: тихо к его изголовью / Ангел склонился и шепчет с любовью» (Апухтин).

1915 – Параллелизм троянской и первой мировой войны (см.: Dutli R . Meine Zeit , mein Tier : Osip Mandelstam . Z ü rich , 2003. S . 128 ) вносит уточнение в понимание любви как источника всеобщего движения: этот источник – вечный.

источник

О, КАК МЫ ЛЮБИМ ЛИЦЕМЕРИТЬ

О, как мы любим лицемерить
И забываем без труда
То, что мы в детстве ближе к смерти,
Чем в наши зрелые года.

Еще обиду тянет с блюдца
Невыспавшееся дитя,
А мне уж не на кого дуться
И я один на всех путях.

Но не хочу уснуть, как рыба,
В глубоком обмороке вод,
И дорог мне свободный выбор
Моих страданий и забот.

Я НЕНАВИЖУ СВЕТ ОДНООБРАЗНЫХ ЗВЁЗД

Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой древний бред,-
Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будь,
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!

Будет и мой черед —
Чую размах крыла.
Так, но куда уйдет
Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок,
Я, исчерпав, вернусь:
Там — я любить не мог,
Здесь — я любить боюсь.

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена
Истомой — сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая —
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.

От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.

Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день.
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

КАК КОНИ МЕДЛЕННО СТУПАЮТ

Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда везут они меня.

А я вверяюсь их заботе,
Мне холодно, я спать хочу;
Подбросило на повороте
Навстречу звездному лучу.

Горячей головы качанье,
И нежный лед руки чужой,
И темных елей очертанья,
Еще невиданные мной.

Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода,
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!

Смутно-дышащими листьями
Черный ветер шелестит,
И трепещущая ласточка
B темном небе круг чертит.

Тихо спорят в сердце ласковом
Умирающем моем
Наступающие сумерки
С догорающим лучом.

И над лесом вечереющим
Стала медная луна.
Отчего так мало музыки
И такая тишина?

Поедем в Царское Село!
Там улыбаются мещанки,
Когда гусары после пьянки
Садятся в крепкое седло.
Поедем в Царское Село!

Казармы, парки и дворцы,
А на деревьях — клочья ваты,
И грянут «Здравия» раскаты
На крик «здорово молодцы!»
Казармы, парки и дворцы.

Одноэтажные дома,
Где однодумы-генералы
Свой коротают век усталый,
Читая «Ниву» и Дюма.
Особняки — а не дома!

Свист паровоза. Едет князь,
В Стеклянном павильоне свита.
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась, —
не сомневаюсь — это князь.

И возвращается домой —
Конечно, в царство этикета,
Внушая тайний страх, карета
С мощами фрейлини седой,
Что возвращается домой.

Посох мой, моя свобода —
Сердцевина бытия,
Скоро ль истиной народа
Станет истина моя?

Я земле не поклонился
Прежде, чем себя нашел;
Посох взял развеселился
И в далекий Рим пошел.

А снега на черных пашнях
Не растают никогда,
И печаль моих домашних
Мне по-прежнему чужда.

Снег растает на утесах,
Солнцем истины палим.
Прав народ, вручивший посох
Мне, увидевшему Рим!

УНИЧТОЖАЕТ ПЛАМЕНЬ СУХУЮ ЖИЗНЬ МОЮ.

Уничтожает пламень
Сухую жизнь мою,
И ныне я не камень,
Я дерево пою.

Оно легко и грубо,
Из одного куска
И сердцевина дуба,
И весла рыбака.

Bбивайте крепче сваи,
Стучите, молотки,
О деревянном рае,
Где вещи так легки.

Что поют часы-кузнечик,
Лихорадка шелестит,
И шуршит сухая печка, —
Это красный шелк горит.

Что зубами мыши точат
Жизни тоненькое дно, —
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок.

Что на крыше дождь бормочет, —
Это черный шелк горит.
Но черемуха услышит
И на дне морском простит.

Потому,что смерть невинна,
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще.

В ПЕТЕРБУРГЕ МЫ СОЙДЁМСЯ СНОВА

B Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
B черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Bсе цветут бессмертные цветы.

Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.

Слышу легкий театральный шорох
И девическое «ах»-
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.

Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера
Не для черных дум и низменных святош
B черном бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен крутые плечи,
И ночного солнца не заметишь ты.

Я не знаю, с каких пор
Эта песенка началась —
Не по ней ли шуршит вор,
Комариный звенит князь?

Я хотел бы ни о чем
Еще раз поговорить,
Прошуршать спичкой, плечом
Растолкать ночь — разбудить.

Раскидать бы за стогом стог —
Шапку воздуха, что томит;
Распороть, разорвать мешок,
В котором тмин зашит.

Чтобы розовой крови связь,
Этих сухоньких трав звон,
Уворованная нашлась
Через век, сеновал, сон.

ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ СЕРДЦЕ ВОРУЕТ.

После полуночи сердце ворует
Прямо из рук запрещенную тишь,
Тихо живет, хорошо озорует —
Любишь — не любишь — ни с чем не сравнишь.

Любишь — не любишь, поймешь — не поймаешь,
Не потому ль, как подкидыш молчишь?
Что пополуночи сердце пирует,
Взяв на прикус серебристую мышь.

Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
Дай-ка я на тебя погляжу —
Ведь лежать мне в сосновом гробу!

А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
Подает мне горячий отвар.

— Захочу, — говорит, — дам еще.
Ну, а я не дышу, — сам не рад.
Шасть к порогу — куда там! — B плечо
Уцепилась и тащит назад.

Тишь да глушь у нее, вошь да мша,
Полуспаленка, полутюрьма.
— Ничего, хорошо, хороша!
Я и сам ведь такой же, кума.

СОХРАНИ МОЮ РЕЧЬ НАВСЕГДА

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье,—
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —
Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду,—
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесу топорище найду.

Зашумела, задрожала,
Как смоковницы листва,
До корней затрепетала
С подмосковными Москва.

Катит гром свою тележку
По торговой мостовой,
И расхаживает ливень
С длинной плеткой ручьевой.

И угодливо поката
Кажется земля, пока
Шум на шум, как брат на брата,
Восстает издалека.

Капли прыгают галопом,
Скачут градины гурьбой
С рабским потом, конским топом
И древесною молвой.

В ИГОЛЬЧАТЫХ ШУМНЫХ БОКАЛАХ

В игольчатых шумных бокалах
Мы пьем наважденье причин,
Касаемся крючьями малых,
Как, легкая смерть, величин.
И там, где сцепились бирюльки,
Ребенок молчанье хранит,
Большая вселенная в люльке
У маленькой вечности спит.

Это какая улица?
Улица Мандельштама .
Что за фамилия чертова —
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,
Нрава он был не лилейного,
И потому эта улица,
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама .

ПУСТИ МЕНЯ, ОТДАЙ МЕНЯ, ВОРОНЕЖ

Пусти меня, отдай меня, Воронеж, —
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь —
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож!

За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой —
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской немчурой.

Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,-
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.

Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой —

Вертлявой, в дирижерских фрачках.
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.

Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было — ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.

Заблудился я в небе, — что делать?
Тот, кому оно близко, ответь!
Легче было вам, дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью, — ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое разорвите
Вы на синего звона куски!

И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Чтоб раздался и глубже и выше
Отклик неба — в остывшую грудь!

Я СКАЖУ ЭТО НАЧЕРНО, ШЁПОТОМ.

Я скажу это начерно, шепотом,
Потому, что еще не пора:
Достигается потом и опытом
Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище —
Раздвижной и прижизненный дом.

НА МЁРТВЫХ РЕСНИЦАХ ИСАКИЙ ЗАМЁРЗ

На мёртвых ресницах Исакий замёрз,
И барские улицы сини.
Шарманщика смерть и медведицы ворс,
И чужие поленья в камине.

Уже выгоняет выжлятник пожар,
Линеек раскинутых стайку,
Несётся земля — меблированный шар,
И зеркало корчит всезнайку.

Площадками лестниц разлад и туман,
Дыханье, дыханье и пенье,
И Шуберта в шубе застыл талисман, —
Движенье, движенье, движенье.

Вы хотите быть игрушечной,
Но испорчен Ваш завод,
К Вам никто на выстрел пушечный
Без стихов не подойдет.

Блок
Король
И маг порока;
Рок
И боль
Венчают Блока.

Кушает сено корова,
А герцогиня желе,
И в половине второго
Граф ошалел в шале.

Спросили раз у воина:
— На Шипке все спокойно ли?
Да,— отвечал он,— здесь на Шипке
Все признают свои ошибки.

Уста запеклись и разверзлись чресла.
Весь воздух в стонах родовых:
Это Мария Петровых
Рожает близнецов — два театральных кресла.

Один еврей, должно быть, комсомолец,
Живописать решил дворянский старый быт:
На закладной под звуки колоколец
Помещик в подорожную спешит.

Помпоныч, римский гражданин,
Наскучив жить в развратном изобильи,
На то имея множество причин,
Включая старческое слабосилье,
К себе гостей однажды пригласил
И сам себе разрезал скукожилья,
Скукожился и дух по ванной испустил.

Плещут воды Флегетона,
Стены Тартара дрожат.
Съеден торт — определенно —
Пястом пестуемый яд.

Вермель в Канте был подкован,
То есть был он, так сказать,
Безусловно окантован,
То есть Канта знал на ять.
В сюртуке, при черном банте,
Философ был — прямо во!
Вермель съел собаку в Канте,
Кант, собака, съел его.

Однажды из далекого кишла»»ка
Пришел дехканин в кооператив,
Чтобы купить себе презерватив.
Откуда ни возьмись,— мулла-собака,
Его нахально вдруг опередив,
Купил товар и был таков.
Однако!

Какой-то гражданин, не то чтоб слишком пьяный,
Но, может быть, в нетрезвом виде,—
Он
В квартире у себя установил орган.
Инструмент заревел. Толпа жильцов в обиде.
За управдомом шлют — тот гневом обуян,—
И тотчас вызванный им дворник Себастьян
Бах! бах! — машину смял, мошеннику дал в зубы.

Не в том беда, что Себастьян — грубьян,
А плохо то, что бах какой-то грубый.

Мне вспомнился старинный апокриф —
Марию Лев преследовал в пустыне
По той простой, по той святой причине,
Что был Иосиф долготерпелив.

Сей патриарх, немного почудив,
Марииной доверился гордыне —
Затем, что ей людей не надо ныне,
А Лев — дитя — небесной манной жив.

А между тем Мария так нежна,
Ее любовь так, боже мой, блажна,
Ее пустыня так бедна песками,

Что с рыжими смешались волосками
Янтарные, а кожа — мягче льна —
Кривыми оцарапана когтями.

ИЗ АНТОЛОГИИ АНТИЧНОЙ ГЛУПОСТИ

Сын Леонида был скуп, и кратеры берег он ревниво,
Редко он другу струил пенное в чаши вино.
Так он любил говорить, возлежа за трапезой с пришельцем:
— Скифам любезно вино,— мне же любезны друзья.

М. Лозинскому
Сын Леонида был скуп, и когда он с гостем прощался,
Редко он гостю совал в руку полтинник иль рубль;
Если же скромен был гость и просил лишь тридцать копеек,
Сын Леонида ему тотчас, ликуя, вручал.

В. Шилейко
— Смертный, откуда идешь? — Я был в гостях у Шилейко.
Дивно живет человек, смотришь — не веришь очам:
В креслах глубоких сидит, за обедом кушает гуся.
Кнопки коснется рукой — сам зажигается свет.
— Если такие живут на Четвертой Рождественской люди,
Путник, скажи мне, прошу, — как же живут на Восьмой?

СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ СОЛДАТЕ

Этот воздух пусть будет свидетелем,
Дальнобойное сердце его,
И в землянках всеядный и деятельный
Океан без окна — вещество.

До чего эти звезды изветливы!
Все им нужно глядеть — для чего?
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан без окна, вещество.

Помнит дождь, неприветливый сеятель, —
Безымянная манна его, —
Как лесистые крестики метили
Океан или клин боевой.

Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.

Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилой
Без руля и крыла совладать.

И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.

Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами —
Растяжимых созвездий шатры,
Золотые созвездий жиры.

Сквозь эфир десятично-означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нулей.

И за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем,
Весть летит светопыльной обновою,
И от битвы вчерашней светло.

Весть летит светопыльной обновою:
— Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
Я не Битва Народов, я новое,
От меня будет свету светло.

Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей,
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.

Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте, —
Доброй ночи! всего им хорошего
От лица земляных крепостей!

Неподкупное небо окопное —
Небо крупных оптовых смертей, —
За тобой, от тебя, целокупное,
Я губами несусь в темноте —

За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил:
Развороченных — пасмурный, оспенный
И приниженный — гений могил.

Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.

И дружит с человеком калека —
Им обоим найдется работа,
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка, —
Эй, товарищество, шар земной!

Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?

Развивается череп от жизни
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится, —
Чаша чаш и отчизна отчизне,
Звездным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья — Шекспира отец.

Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.

Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный —
Эта слава другим не в пример.

И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем?

Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

Слышишь, мачеха звездного табора,
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты,

источник

Бессонница гомер тугие паруса я список кораблей прочитал до середины

Добавить комментарий Отменить ответ