Порядок рифм: ababececdiidofof (здесь и далее гласные буквы означают женские рифмы). Размер: четырехстопный ямб. История публикации Посвящения (написано 29 дек. 1827 г., после выхода в свет трех глав «ЕО» и окончания шести) довольна любопытна.
Первое издание главы Первой (печатание окончено 7 февр. 1825 г., в продажу поступило девять дней спустя) было посвящено Пушкиным брату Льву («Посвящено брату Льву Сергеевичу Пушкину»). Лев Пушкин (1805–52), покидая Михайловское в первую неделю ноября 1824 г., взял копию главы Первой в С.–Петербург, чтобы напечатать ее там при содействии Плетнева (см. ниже). Лев Пушкин с увлечением занимался литературными делами поэта; но он был беспечен в денежных делах, и, хуже того, распространял рукописи стихов своего брата, декламируя их в обществе и позволяя поклонникам их переписывать. У него была великолепная память и художественное чутье. Летом 1825 г. Михайловский затворник начал ворчать и взорвался следующей весной. Баратынский делал все, что мог, чтобы оправдать «Левушку» (уменьшительное от «Лев»), но отношения Пушкина со своим беспутным младшим братом навсегда утратили первоначальную теплоту.
Гораздо более внимательным другом был Петр Плетнев (1792–1862), тихий ученый, исступленно преданный таланту и поэзии. В 1820-е годы он преподавал историю и литературу девицам и кадетам в различных учебных заведениях; в 1826 г. давал уроки в Зимнем дворце; с 1832 г. стал профессором русской словесности в Петербургском университете, а с 1840 г. — его ректором.
В конце октября 1824 г. Пушкин писал Плетневу из Михайловского в Петербург; в черновике этого письма (тетрадь 2370, л. 34) читаем:
Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего Онегина! — Созови мой Ареопаг, ты, Ж , Гнед и Дельвиг — от вас [четверых] ожидаю суда и с покорн при его решение. Жалею, что нет между ва Бара , говорят, он пишет [поэму]».
Первым в этом коротком стихотворении (четырехстопный ямб) упомянут Василий Пушкин (второстепенный поэт, 1767–1830), дядя Александра Пушкина со стороны отца. Его лучшее творение — названная здесь сатирическая поэма «Опасный сосед» (1811), герою которой Буянов у — человеку с сомнительной репутацией, предстояло появиться в «ЕО» (см. коммент. к главе Пятой, XXVI, 9 и XXXIX, 12) в качестве «двоюродного брата» нашего поэта и первого претендента на руку Татьяны (глава Седьмая, XXVI, 2). Далее упоминается литературная вражда между «новыми», или «западниками» (группа «Арзамас»), и «архаистами», или славянизирующими (группа «Беседа»), — вражда, которая, по существу, никак не сказалась на ходе русской словесности, но обнаружила отталкивающие вкусы с обеих сторон (см. коммент. к главе Восьмой, XIV, 13). Плетнев содействовал изданию стихов Василия Пушкина («Стихотворения», С. -Петербург, 1822), конечно, без «Опасного соседа».
Участие Плетнева проявилось следующим образом: в 1821 г. Вяземский в письме из подмосковного имения к своему петербургскому корреспонденту Александру Тургеневу просил его устроить по подписке издание стихов Василия Пушкина. Тургенев медлил, говоря (1 нояб. 1821 г), что ему «некогда садить цветы в нашей литературе. Надобно вырывать терние, да не и оттуда», и передал это дело Плетневу. Плетнев получил за свои усилия пятьсот рублей, но лишь к концу апреля 1822 г. (промедление, которое чуть не свело с ума бедного Василия Пушкина) было собрано достаточное число подписчиков — главным образом, благодаря дружеской помощи Вяземского, — чтобы начать печатание книги. Я не мог обнаружить, какие финансовые отношения были у Плетнева с Александром Пушкиным, однако он с искренним воодушевлением и бескорыстно взялся за публикацию главы Первой «ЕО», восторженно называя ее в письме к автору от 22 янв. 1825 г. «карманным зеркалом петербургской молодежи».
Пушкинисты обвиняют Плетнева, что он плохо держал корректуру и недостаточно сделал для посмертной славы Пушкина. Тем не менее, он был первым биографом поэта («Современник», X [1838]).
Посвящение впервые появилось в отдельном издании (ок. 1 февр. 1828 г.) глав Четвертой и Пятой, было адресовано «Петру Александровичу Плетневу» и имело дату «29 декабря 1827». Хотя оно предваряет только эти две главы, содержание его подразумевает все пять глав. Дружба, побудившая сделать такое посвящение, похоже, оставалась безоблачной даже после того, как прошел ее первый пыл, и есть все основания полагать, что Пушкин делал все от него зависящее, чтобы загладить свою вину перед Плетневым (см. ниже); но вообще говоря, посвящения имеют свойства становиться в тягость всем, кто имеет к ним отношение. В первом полном издании «ЕО» (23 марта 1833 г.) посвящение было перенесено — столь безжалостно — в конец книги (с. 268–69), в примечания, а в примеч. 23 говорилось: «Четвертая и пятая главы вышли в свет с следующим посвящением»… (далее было перепечатано посвящение). Затем, после временного пребывания в этом чистилище, посвящение вновь переместилось в начало романа, где заняло две ненумерованные страницы (VII и VIII) перед первой страницей второго полного и последнего прижизненного издания в шестнадцатую долю листа (январь 1837 г.) без каких-либо упоминаний Плетнева. Его злоключения на этом не кончились. Как мы можем судить по редкому экземпляру 1837 г., хранящемуся в Гарвардском университете (Bayard L. Kilgour, Jr., Collection, № 688, Houghton Library), в части тиража этого издания четвертый лист с Посвящением ошибочно помещен между с. 204 (которая оканчивается 9 строкой II строфы главы Седьмой) и с. 205.
Плетнев писал очень плохие стихи. В ужасной небольшой элегии — нескладной и жеманной, но в остальном безобидной, — которая появилась в журнале Александра Воейкова «Сын отечества» (VIII [1821]), Плетнев претендовал на выражение — от первого лица! — ностальгических чувств поэта Батюшкова (с которым лично не был знаком) в Риме. Тридцатичетырехлетний Константин Батюшков, незадолго перед тем вступивший в первую стадию психического расстройства, продолжавшегося еще тридцать четыре года вплоть до его смерти в 1855 г., оскорбился «элегией» гораздо сильнее, чем то случилось бы, будь он в здравом уме. Неудача, особенно огорчительная ввиду страстного восхищения Плетнева Батюшковым, была сурово оценена Пушкиным в его переписке. Он довольно резко упомянул о «бледеном как мертвец» слоге Плетнева в письме от 4 сент. 1822 г. Льву Пушкину, который «по ошибке» показал его доброму Плетневу. В ответ последний тотчас же направил Пушкину очень слабое, но весьма трогательное стихотворение (начинающееся «Я не сержусь на едкий твой упрек»), в котором выразил сомнение, сможет ли когда-либо он, Плетнев, сказать о своих друзьях-поэтах, с которыми его связывает «братство по искусству»:
Из Петербурга Плетнев послал свое стихотворение Пушкину в Кишинев осенью 1822 г., и Пушкин в ответном письме (декабрь?), от которого до нас дошел лишь черновик, приложил все усилия, чтобы утешить страдающего любителя муз и приписать свои «легкомысленные строки» о стиле Плетнева «так называемой хандре», которой он бывает подвержен. «Не подумай однако, — продолжает Пушкин в своем черновике, — что я не умею ценить неоспоримого твоего дарования… Когда я в совершенной памяти — твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня, как поэзия моих любимцев».
Посвящение Пушкина всего лишь стихотворное продолжение этих сказанных из лучших побуждений, но льстивых слов — и на целых пятнадцать лет этот альбатрос повис на шее нашего поэта.
Посвящение — не только благожелательное послание другу, которого надо утешить; в нем не только намечаются некоторые настроения и темы романа, но также предвосхищаются три структурообразующих приема, которые автор будет использовать на протяжении всего романа: 1) деепричастные обороты; 2) ряды определений и 3) перечисления.
Открывающие Посвящение деепричастные обороты, как нередко случается у Пушкина, пронизывают весь текст; места их присоединения не определены. Эти стихи могут быть поняты следующим образом: «Поскольку я не собираюсь забавлять свет и поскольку мой главный интерес — мнение моих друзей, я хотел бы предложить тебе нечто лучшее, чем это»; но придаточные предложения могут быть связаны с главным предложением и иначе: «Я хотел бы заботиться только о мнении моих друзей; тогда я смог бы предложить тебе нечто лучшее».
Первое четверостишие сопровождается далее определениями и перечнем, который я называю «классификацией»: «Мой дар должен бы стать более достойным тебя и твоей прекрасной души. Твоя душа состоит из: 1) святой мечты, 2) живой и ясной поэзии, 3) высоких дум и 4) простоты. Но все равно — прими собранье пестрых глав, которые [здесь следует определение дара]: 1) полусмешные, 2) полупечальные, 3) простонародные (или „реалистические“) и 4) идеальные. Этот дар является также небрежным плодом [здесь следует классификация]: 1) бессонниц, 2) легких вдохновений, 3) незрелых и увядших лет, 4) ума холодных наблюдений и 5) сердца горестных замет».
1 Прием начинать посвящение (или обращение) с отрицания весьма распространен. В Англии этот прием восходит к семнадцатому веку. Эпистолярное посвящение к поэме «Лето» (1727) Джеймса Томсона, обращенное к достопочтенному мистеру Додингтону (Джордж Бабб Додингтон, барон Мельком, 1691–1762), начинается подобным образом: «Не моя цель…».
4–5 Залог… / души прекрасной. Фр. «gage… d’une belle âme» — обычный лирический галлицизм того времени. «Vous verrez quelle belle âme est ce Жуковский» , — писал по-французски Пушкин Прасковье Осиповой 29 июля 1825 г.
6 Святой исполненной мечты. Некоторые издатели имели склонность принять за последнюю волю забавную опечатку издания 1837 г. — слитное написание «святоисполненной» (невозможное словосочетание). Я подозреваю, что корректор (сам Пушкин?), заметив опечатку — «святои исполненной», поставил диакритический знак над «и» (й) столь грубо, что он коснулся последней буквы первого слова таким образом, что можно было воспринять его как соединение воедино обоих слов.
10 Прими. «Принять» означает обычно «соглашаться», это включает в себя идею «взять», которая преобладает здесь.
11–17 Ср.: Джеймс Битти (1735–1803), письмо XIII к доктору Блеклоку 22 сент. 1766 г.: «Недавно я начал поэму [ „Менестрель“, 1771, 1774] в стиле Спенсера, его строфой. Я хочу дать в ней полный простор моим склонностям и сделать ее то шутливой, то возвышенной, то описательной, то сентиментальной, нежной или сапфической — как подскажет настроение» (Сэр Уильям Форбс. О жизни и сочинениях Джеймса Битти [изд. 2-е, Эдинбург, 1807] I, 113).
Байрон цитирует эти строки в своем предисловии к первым двум песням (февраль 1812 г.) «Чайльд-Гарольда», и это вполне совпадает с замыслом Пушкина. Во французском переводе «Чайльд-Гарольда», выполненном Пишо (1822), это место читается: «…en passant tour à tour du ton plaisant au pathétique, du descriptif au sentimental, et du tendre au satirique, selon le caprice de mon humeur» (Œuvres de Lord Byron. [1822], vol. II).
15, 17 лет… замет. Улучшенный вариант строк Е. Баратынского из поэмы «Пиры» (1821):
Здесь есть и более любопытный, хотя более слабый отголосок, — а именно двух строк (7–8) из 23-строчного стихотворения К. Батюшкова «К друзьям», опубликованного в качестве посвящения ко второй части (октябрь 1817 г.) его «Опытов в стихах и прозе»:
3. В Сочинениях 1949 вместо этого: «И не заметила его».
источник
«Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет».
А. С. Пушкин
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Кобыле так с утра заправил,
Что дворник вытащить не мог.
Его пример другим наука:
Коль есть меж ног такая
Не тычь её кобыле в зад,
Как сам не будешь рад.
С утра, как дядя Зорьке
И тут инфаркт его хватил.
Он состояние оставил:
Всего лишь четверть прокутил.
И сей пример другим наука:
Что жизнь? сплошная мука,
Всю жизнь работаешь, копишь
И недоешь, и недоспишь,
Уж кажется, достиг всего ты,
Пора оставить все заботы,
Жить в удовольствие начать,
И прибалдеть, и приторчать
Ан нет. Готовит снова рок
Последний жесткий свой урок.
Итак, пиздец приходит дяде.
Навек прощайте, водка, бляди
И, в мысли мрачны погружён,
Лежит на смертном одре он.
А в этот столь печальный час,
В деревню вихрем к дяде мчась,
Ртом жадным к горлышку приник
Наследник всех его сберкниг,
Племянник. Звать его Евгений.
Он, не имея сбережений,
В какой-то должности служил
И милостями дяди жил.
Евгения почтенный папа
Каким-то важным чином был.
Хоть осторожно, в меру хапал,
И много тратить не любил,
Но всё же как-то раз увлекся,
Всплыло, что было нет
Как говорится, папа спёкся
И загремел на десять лет.
А, будучи в годах преклонных,
Не вынеся волнений оных,
В одну неделю захирел,
Пошел
Мамаша долго
Такой уж женщины народ.
«Я не стара ещё, сказала,
Я жить хочу! Ебись всё в рот!»
И с тем дала от сына ходу.
Уж он один живет два года.
Евгений был практичен с детства.
Свое мизерное 1 наследство
Не тратил он по пустякам.
Пятак слагая к пятакам,
Он был глубокий
То есть умел судить о том,
Зачем все пьют и там, и тут,
Хоть цены все у нас растут.
Любил он тулиться 2 . И в этом
Не знал ни меры, ни числа.
Друзья к нему где там!
А член имел, как у осла.
Бывало, на балу, танцуя,
В смущенье должен был бежать:
Его трико давленье хуя
Не в силах было удержать.
И ладно, если б всё сходило
Без шума, драки, без беды,
А то ведь получал, мудило,
За баб не раз уже пизды.
Да только всё без проку было.
Лишь оклемается
И ну пихать свой мотовило 3
Всем будь то девка иль вдова.
Мы все ебёмся понемногу
И где-нибудь, и как-нибудь,
Так что поёбкой, слава богу,
У нас не запросто блеснуть.
Но поберечь невредно
Член к нам одним концом прирос!
Тем паче, что и в наше время
Так на него повышен спрос.
Но ша. Я, кажется, зарвался.
Прощения у вас прошу
И к дяде, что один остался,
Вернуться с вами поспешу.
Ах, опоздали мы
Старик уже в бозе почил 4 .
Так мир ему! И слава богу,
Что завещанье настрочил.
Вот и наследник мчится лихо,
Как за блондинкою грузин
Давайте же мы выйдем тихо,
Пускай останется один.
Ну, а пока у нас есть время,
Поговорим на злобу дня.
Так что я там пиздил про семя?
Забыл. Но это всё хуйня,
Не в этом зла и бед причина.
От баб страдаем мы, мужчины.
Что в бабах прок? Одна пизда,
Да и пизда не без вреда.
И так не только на Руси:
В любой стране
Где бабы, скажут, быть беде.
Cherchez ищи в пизде.
Где ругань, пьянка, драка.
Но лишь её поставишь раком,
Концом её
И всё забудешь, всё простишь,
Да только член прижмёшь
И то уже tout le monde est gai 6 .
А ежели ещё минет,
А ежели ещё Но нет,
Черёд и этому придёт,
А нас теперь Евгений ждёт.
Но тут насмешливый читатель
Возможно, мне вопрос задаст:
«Ты с бабой сам лежал в кровати?
Иль, может быть, ты педераст?
Иль, может, в бабах не везло,
Коль говоришь, что в них всё зло?»
Его без гнева и без страха
Пошлю интеллигентно на хуй.
Коль он меня поймет,
А коли так пусть идёт.
Я сам люблю, к чему скрывать,
С хорошей в кровать
Но баба бабой остаётся,
Пускай как бог она ебётся!
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок.
Он в первый день без рассуждений
В кусты крестьянку поволок,
И, преуспев там в деле скором,
Покойно вылез из куста,
Обвел своё именье взором,
Поссал и молвил: «Красота!»
Один среди своих владений,
Чтоб время с пользой проводить,
Решил в то время мой Евгений
Такой порядок учредить:
Велел он бабам всем собраться,
Пересчитал их лично сам,
Чтоб легче было разобраться,
Переписал их по часам
Бывало, он ещё в постеле
Спросонок чешет два яйца,
А под окном уж баба в теле
Ждёт с нетерпеньем у крыльца,
ещё, и в ужин тоже!
Да кто ж такое стерпит, боже!
А мой герой, хоть и ослаб,
Ебёт и днем и ночью баб.
В соседстве с ним и в ту же пору
Другой помещик проживал.
Но тот такого бабам дёру,
Как мой приятель, не давал.
Звался сосед Владимир Ленский.
Столичный был, не деревенский,
Красавец в полном цвете лет,
Но тоже свой имел привет.
Похуже баб, похуже водки,
Не дай вам бог такой находки,
Какую сей лихой орёл
В блатной Москве себе обрёл.
Он, избежав разврата света,
Затянут был в разврат иной.
Его душа была согрета
Наркотика струёй шальной.
Ширялся 7 Вова понемногу,
Но парнем славным был, ей-богу,
И на природы тихий лон
Явился очень кстати он.
Ведь мой Онегин в эту пору
От ебли частой изнемог.
Лежал один, задёрнув шторы,
И уж смотреть на баб не мог.
Привычки с детства не имея
Без дел подолгу пребывать,
Нашел другую он затею
И начал крепко выпивать.
Что ж, выпить худа нету,
Но мой герой был пьян до света,
Из пистолета в туз лупил
И, как верблюд в пустыне, пил.
О, вина, вина! Вы давно ли
Служили идолом и мне.
Я пил нектар 8 , говно ли
истина в вине.
Её там не нашел покуда,
И сколько всё вотще 9 .
Но пусть не прячется, паскуда!
Найду, коль есть она вообще.
Онегин с Ленским стали други
В часы свирепой зимней вьюги
Подолгу у огня сидят,
Ликёры пьют, за жизнь пиздят.
Вот раз Онегин замечает,
Что Ленский как-то отвечает
На все вопросы невпопад,
И уж давно смотаться рад,
И пьёт уже едва-едва
Послушаем-ка их слова:
«Куда, Владимир, ты
«О да, Евгений, мне
«Постой, с кем время ты проводишь?
Скажи, ужель нашлась
«Ты угадал. Но только
«Ну, шаровые! 10 Ну народ!
Как звать чувиху эту? Ольга?
Что? Не даёт? Как, не даёт?!
Ты, знать, неверно, братец, просишь.
Постой, ведь ты меня не бросишь
На целый вечер одного?
Не ссы! Добьёмся своего!
Скажи, там есть ещё дыра?
Родная Ольгина сестра?!
Сведи меня». «Ты шутишь». «Нету!
Ты будешь тулить ту, эту!
Так что ж, мне можно собираться?»
И вот друзья уж рядом мчатся.
Но в этот день мои друзья
Не получили ни хуя,
За исключеньем угощенья.
И, рано испросив прощенья,
Летят домой дорогой краткой.
Мы их послушаем украдкой:
«Ну, что «Хуйня.
Напрасно поднял ты меня.
Ебать там никого не стану,
Тебе ж советую Татьяну».
«Татьяну? Что «Друг мой Вова,
Баб понимаешь ты хуёво!
Когда-то, в прежние года,
И я драл была б пизда.
С годами гаснет жар в крови,
Теперь ебу лишь по любви».
Владимир сухо отвечал,
И после во весь путь молчал.
Домой приехал, принял дозу,
Ширнулся, сел и загрустил.
Одной рукой стихи строчил,
хуй яростно дрочил.
Меж тем двух ёбарей явленье
У Лариных произвело
На баб такое впечатленье,
Что у сестёр пизду свело.
Итак, она звалась Татьяна
Грудь, ноги, без изъяна,
И этих ног счастливый плен
Мужской ещё не ведал член.
А думаете, не хотела
Она попробовать конца?
Хотела так, что аж потела
И изменялася с лица.
И всё же, несмотря на это,
Благовоспитанна была,
Романы про любовь искала,
Читала их, во сне спускала
И целку строго берегла.
Не спится Тане: враг не дремлет,
Любовный жар её объемлет.
«Ах, няня, няня, не могу я,
Открой окно, зажги
«Ты что, «Хочу я хуя,
Онегина скорей хочу!»
Татьяна утром рано встала,
Пизду об лавку почесала,
И села у окошка сечь 11 ,
Как Бобик Жучку будет влечь.
А Бобик Жучку шпарит раком!
Чего бояться им,
Лишь ветерок в листве шуршит!
А то, глядишь, и он спешит,
И думает в волненье Таня,
Как это Бобик не устанет
Работать в этих скоростях?
Так нам приходится в гостях
Или на лестничной площадке
Кого-то тулить без оглядки.
Вот Бобик кончил, с Жучки слез
И вместе с ней умчался в лес.
Татьяна ж у окна одна
Осталась, горьких дум полна.
А что ж Онегин? С похмелюги
Рассолу выпил целый
Нет средства лучшего, о други!
И курит топтаный долбан 12 .
О, долбаны, бычки, окурки!
Порой вы слаще сигарет!
Мы же не ценим вас, придурки,
Иль ценим вас, когда вас нет.
Во рту говно, курить охота
только пятачок,
И вдруг в углу находит кто-то
Полураздавленный бычок.
И крики радости по праву
Из глоток страждущих слышны!
Я честь пою, пою вам славу,
Бычки, окурки, долбаны!
Ещё кувшин рассолу просит,
И тут письмо служанка вносит.
Он распечатал,
Конец в штанах мгновенно встал
Себя недолго Женя мучил
Раздумьем тягостным. И вновь,
Так как покой ему наскучил,
Вином в нём заиграла кровь.
В мечтах Татьяну он представил,
И так, и сяк её поставил
Решил: «Сегодня ввечеру
Сию Татьяну отдеру!»
День пролетел, как миг единый.
И вот Онегин уж идёт,
Как и условлено, в старинный
Тенистый парк. Татьяна ждёт.
Минуты две они молчали
Подумал Женя: «Ну, держись. »
Он молвил: «Вы ко мне писали».
И гаркнул вдруг: «А ну, ложись!»
Орех, могучий и суровый,
Стыдливо ветви отводил,
Когда Онегин член багровый
Из плена брюк освободил.
От ласк Онегина небрежных
Татьяна как в бреду была.
В шуршанье платьев белоснежных
И после стонов неизбежных
Свою невинность пролила.
Ну, это, братцы,
и смех, и грех.
Ведь, если глубже разобраться,
Надо разгрызть, чтоб съесть орех.
Но тут меня вы
Изгрыз, поверьте, сколько мог.
Теперь увольте
Я целок больше не ломок.
Ну вот, пока мы здесь пиздили,
Онегин Таню отдолбал,
И нам придётся вместе с ними
Скорее поспешить на бал.
О, бал давно уже в разгаре!
В гостиной жмутся пара к паре,
И член мужчин всё напряжён
На баб всех, кроме личных жён.
Да и примерные супруги
В отместку брачному кольцу,
Кружась с партнёром в бальном круге,
К чужому тянутся концу.
В соседней смотри-ка!
На скатерти сика 13 ,
А за портьерою в углу
Ебут кого-то на полу.
Лакеи быстрые снуют,
так уже блюют,
Там хлопают бутылок пробки
Татьяна же после поёбки
Наверх тихонько поднялась,
Закрыла дверь и улеглась.
В сортир летит Евгений сходу.
Имел он за собою моду
Усталость ебли душем снять,
Что нам не вредно б перенять.
Затем к столу Евгений мчится,
И надобно ж беде
Владимир с Ольгой за столом,
И член, естественно, колом.
Он к ним идёт походкой чинной,
Целует руку ей легко.
«Здорово, Вова, друг старинный!
Je vous en prie 14 , бокал Клико!» 15
Бутылочку «Клико» сначала,
Потом зубровку 16 ,
И через час уже качало
Друзей, как листья на ветру.
А за бутылкою «Особой» 18
Онегин, плюнув вверх икрой,
Назвал Владимира разъёбой,
ссаною дырой.
Владимир, поблевав немного,
Чего-то стал орать в пылу,
Но, бровь свою насупив строго,
Спросил Евгений: «По еблу. »
Хозяину, что бегал рядом,
Сказал: «А ты поди поссы!»
Попал случайно в Ольгу взглядом
И снять решил с неё трусы.
Сбежались гости. Наш кутила,
Чтобы толпа не подходила,
Карманный вынул пистолет.
Толпы простыл мгновенно след.
красив, могуч и смел
Её меж рюмок отымел.
Затем зеркал побил немножко,
Прожёг сигарою диван,
Из дома вышел, крикнул: «Прошка!»
И уж сквозь храп: «Домой, болван!»
Meтельный вихрь во тьме кружится,
В усадьбе светится окно.
Владимир Ленский не ложится,
Хоть спать пора уже давно.
Он в голове полухмельной
Был занят мыслию одной
И под метельный ураган
Дуэльный чистил свой наган 19 .
сука, блядь, зараза,
Разъёба, пидоp и говно!
Как солнце драться сразу!
Дуэль до смерти! Решено!»
Залупой красной солнце встало.
Во рту стыд и срам
Онегин встал, раскрыл ебало
И выпил водки двести грамм.
Звонит. Слуга к нему вбегает,
Рубашку, галстук предлагает,
На шею вяжет чёpный бант
Двеpь входит секундант.
Не стану приводить слова.
Не дав ему пизды едва,
Сказал Онегин, что пpидёт,
У мельницы пусть, сука, ждёт!
Поляна белым снегом крыта.
Да, здесь всё будет шито-кpыто.
«Мой секундант, сказал Евгений.
Вот мой друг, monsieur Chartreuse» 20 .
И вот друзья без рассуждений
Становятся между беpёз.
«Миpиться? На хуй эти штуки!
Наганы взять прошу я в руки!»
Онегин молча скинул плед
И также поднял пистолет.
Он на врага глядит чрез мушку
Владимир тоже поднял пушку,
И не куда-нибудь, а в глаз
Наводит дуло, пидаpас.
Евгения менжа 21 хватила,
Мелькнула мысль: «Убьёт, мудило!
Ну подожди, дружок, дай
И первым свой спустил курок.
Упал Владимир. Взгляд уж мутный,
Как будто полон сладких гpёз.
И, после паузы минутной,
сказал monsieur Chartreuse.
Весна для нас, мужчины, мука.
Будь хром ты, крив или горбат,
Лишь снег и к солнцу штука,
А в яйцах звон. набат!
Прекраснейшее время года,
Душа виолою 22 поёт,
Преображает нас природа:
У стариков и то встаёт.
Лист клейкий в пальцах разотрите,
Дела забросьте все свои,
Все настежь! Посмотрите
Ебутся лихо воробьи!
Вокруг прыг-скок, по кругу,
Все перья дыбом, бравый вид!
Догонит милую
И раком, раком норовит!
Весной, как это всем известно,
Блудить желает каждый скот,
Но краше всех, скажу вам честно,
Ебётся в это время кот.
О, сколько страсти, сколько муки,
Могучей сколько простоты
Коты поют И эти звуки
Своим подругам шлют коты
И в схватке ярой рвут друг
В любви сильнейший только прав!
Лишь для него стоит подруга,
Свой хвост с готовностью задрав.
И он придёт,
То право он добыл в бою!
Покровы прочь! Он под вселенной
Подругу выдерет свою.
Нам аллегории не внове,
Но всё ж скажу, при всём при том,
Пусть не на крыше и без крови,
Но не был кто из нас котом?
И, пусть с натяжкою немножко,
Но в каждой бабе есть и кошка.
Я пересказывать не стану
Вам всех подробностей. Скажу
Лишь только то, что я Татьяну
Одну в деревне нахожу.
А Ольга? Что ж, натуры женской
Не знал один, должно быть, Ленский:
Ведь не прошел ещё и год,
А Ольгу уж другой ебёт.
Уж Ольгиным другой стал мужем,
Но не о том, друзья, мы тужим,
Знать, так назначено судьбой.
Прощай же, Ольга, бог с тобой.
Затягивает время раны.
Но не утихла боль Татьяны;
Хоть уж не целкою была,
А дать другому не могла.
Онегина давно уж
Бродить пустился он по свету.
По слухам, где-то он в Крыму,
Теперь всё по хую ему.
«Но замуж как-то нужно, всё же,
на что это похоже?
Ходил тут, девку отодрал,
Дружка убил
Твердила мать. И без ответа
Не оставались те слова.
И вот запряжена карета,
Москва, Москва
Дороги! Мать твою налево.
Кошмарный сон, верста к версте
Ах, Александр Сергеич, где вы.
У нас дороги ещё те.
«Лет чрез пятьсот дороги, верно,
У нас изменятся безмерно»,
Так ведь писали, помню, вы?
Увы! Вы, видимо, правы.
Писали вы: « дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают »
И на обед дают говно
Теперь не то уже давно.
Клопы уже не точат стены,
Есть где покушать и попить,
Но цены, Александр Сергеич, цены.
Уж лучше блохи, блядью быть.
Однако ж сей базар оставим,
И путь к Татьяне свой направим,
Затем, что ветер сладких грёз
Нас далеко уже занёс.
Я рад бы обойтись без мата,
Но дело, видно, хуевато:
Село Москва
У Тани кругом голова.
В деревне новый это
Затменье, буря, конец света.
Здесь как в суке блох:
Кишат, и каждый, бля, неплох!
Ей комплимент за комплиментом
Здесь дарят (мечутся не зря!)
И, ловко пользуясь моментом,
Ебут глазами втихаря.
Один глядит едва, украдкой,
«Нет, чересчур она
«Так что же, я худых люблю
И этой, верно уж, влуплю».
«Нет, эту вам не
«Так что ж, я лгу, ебёна
«Посмотрим!» «Хули там,
«Так что же, господа, пари?
Вы принимаете,
«Я захочу, так и минет
Она возьмёт, чёрт
«Так что, «Держу
«Вы искушаете
«Через неделю
«Минет, минет А если
«А если нет всё отдаю
И целый месяц вас
«Что ж, вызов принят! По рукам!
Дворецкий, дайте-ка стакан!
Вас рады видеть, милый граф,
Вы опоздали, просим
«Виват! 23 До дна, мой граф,
«Скажите, граф, а кто она,
Вон, у колонны? Нет, не та!
Та, что скромна так и проста».
«Ах, эта? Ларина, корнет.
Впервые появилась в свет!
Что, «Да, хороша!»
«Но там не светит
«Поручик, «Мандёж!
Умело если подойдёшь
тс-с, друзья! Не разглашать!
Пора на танец приглашать. »
Гремит мазурка на весь зал
Друзья, как я уже сказал,
Что непривычен Тане был
Кутёж московский, жар и пыл.
Поручик же был хват 24 и фат 25
И пили за него виват!
Не в первый раз такие споры
Он заключал и побеждал.
Черны усы и звонки
Виктории 26 он лёгкой ждал
Читателя томить не стану.
Она пришла. Мою Татьяну
Обхаживал недолго он.
Хитёр, как змей, силён,
Заправил ей таки пистон
Hа свете, братцы, всё говно.
Мы то же, что оно:
Пока бокал пенистый пьём,
Пока красавицу ебём,
Ебут самих нас в жопу
Таков, увы, закон природы.
Рабы страстей, рабы порока,
Стремимся мы по воле рока
Туда, где б выпить иль ебнуть,
всё даром,
Стремимся сделать это с жаром
И поскорее улизнуть.
Hо время между тем летит
И ни хуя нам не простит:
То боль в спине, одышка,
То геморрой, то где-то шишка,
Hачнём мы кашлять и дристать,
И пальцем в жопе ковырять,
И вспоминать былые годы
Таков, увы, закон природы.
Потом свернется лыком хуй,
И, как над ним ты ни колдуй,
Он больше никогда не встанет,
Кивнёт и вновь завянет,
Как вянут нежные цветы
Морозом тронутой весны.
Так всех, друзья, нас скосят годы.
Таков, увы, закон природы.
8 в древнегреческой мифологии напиток олимпийских богов, дарующий бессмертие (он же амброзия «пища богов»). В переносном значении напиток редкого вкуса и аромата.
13 Сика (вар. азартная карточная игра. носит также название «Три листа». Известна Считалась игрой простонародной поэтому
15 «Клико» («Вдова Клико», франц. Veuve одна известных марок французского шампанского. Получила свое название Клико Понсарден (Barbe Nicole Clicquot Ponsardin), овдовевшей производство вин Clicquot. дом Clicquot поставлял почти четверть всей своей продукции.
16 горькая настойка, приготовляемая траве (зубровка, луговой злак) рецепту. Имеет зеленовато-желтый цвет слегка жгучий вкус. Изготавливается России
17 грузинское красное полусладкое вино. Изготавливается сортов Александроули выращиваемых Хванчкары Грузии. Производится
18 «Особая» (вероятно, имеется «Московская сорт высококачественной русской водки.
19 здесь: револьвер системы бельгийского оружейника Леона Нагана (Leon Nagant). Эти револьверы получили широкую известность были приняты иностранных армиях. Само слово «наган» речи стало синонимом слова «револьвер», оружия вообще.
22 Виола (итал. старинный смычковый музыкальный инструмент. предшественница скрипичных музыкальных инструментов (скрипки, виолончели
25 Фат (франц. fat, самодовольный пошлый франт, щеголь, любящий порисоваться человек. Также сценическое амплуа (устар.): роли эффектных, самовлюбленных людей (преимущественно молодых).
26 Виктория (лат. богиня победы; что мифологии Нике (Ника). Здесь (перен.): торжество, выигрыш, победа.
источник
Эпиграф к 1-й части:
Ты, дух противоречия!
Готов я покориться!
Гете. «Фауст».
Министром Вронченко — Фёдор Павлович Вронченко (1780 — 1852) в 1840 году временно замещал министра финансов Егора Францевича Канкрина (1774 — 1845).
В Москве всё проза Шевырёва — имеется в виду нашумевшая статья Степана Петровича Шевырёва (1806 — 1864), поэта и критика, напечатанная в журнале «Москвитянин» (1841, Љ 1), «Взгляд русского на современное состояние Европы».
Дают Парашу Полевого — драма «Параша-Сибирячка», написанная журналистом и литератором Николаем Алексеевичем Полевым (1796 — 1846).
Есть поэт, хоть он и офицер армейской — Михаил Юрьевич Лермонтов (1814 — 1841).
О нём писал и Виссарьон — Виссарион Григорьевич Белинский (1811 — 1848) писал в 1840-е годы статьи о Лермонтове, печатавшиеся по большей части в «Отечественных записках».
Пусть пишет Нестор, пишет Греч — Нестор Васильевич Кукольник (1809 — 1868) — поэт, драматург, беллетрист; Николай Иванович Греч (1787 — 1867) — литератор, журналист, мемуарист.
Швалье да Яр — фешенебельные московские рестораны.
Монтекукулли иль Мальбруг — Раймонд Монтекукулли (1609 — 1689) — полководец, прославившийся в Тридцатилетней войне, военный писатель; Джон Мальборо Мальбруг (1650 — 1722) — английский полководец; в России был широко распространён перевод песенки о нём — «Мальбруг в поход собрался».
А жалок мне удел Китая — речь идёт об англо-китайской войне 1840 — 1842 годов, кончившейся поражением Китая.
Лев Михайлович Цынский — московский обер-полицеймейстер в 1834 — 1845 годах; в 1834 году именно он арестовывал Герцена и Огарёва.
satis, sufficit — достаточно (лат.)
Великий прах из заточенья — о перенесении праха Наполеона в 1840 году с острова Св. Елены в Париж.
Алексей Степанович Хомяков (1804 — 1860) — поэт, один из виднейших славянофилов.
Сенковский всё не любит Сея — Осип Иванович Сенковский (1800 — 1858) — писатель, журналист; Жан-Батист Сей (1767 — 1832) — французский экономист.
an sich — в себе (нем.)
Б[артенев], Szafi, jean Sbogar — Юрий Никитич Бартенев (1792 — 1866) — оригинальная личность, тип аристократического шута; Жан Сбогар — герой одноименного романа французского писателя Шарля Нодье (1780 — 1844); кого Огарев имеет в виду под именем Цафи — неизвестно.
рriмо, secondo, tertio — во-первых, во-вторых, в-третьих (лат.)
Quoique, a vrai dire, on en rit — хотя, по правде говоря, над ним смеются (франц.).
Убри — Сергей Павлович Убри (годы жизни неизвестны), знакомый Огарёва и Герцена.
Служить мы можем до седин, Начав с четырнадцатого класса — чины в России по табели о рангах делились на 14 разрядов, самый низший чин — коллежского регистратора — относился к 14-му классу.
«Пантеон» — театральный журнал, выпускавшийся в Петербурге.
Casta div’ — Чистое божество (итал.) — оперная ария.
Джудитта Паста (1798 — 1869) — итальянская оперная певица, в 1840 году гастролировавшая в России.
Винченцо Беллини (1801 — 1835) — итальянский композитор.
Charles Fourier, St.-Simon — Шарль Фурье (1772 — 1837), Клод-Анри Сен-Симон (1760 — 1825) — французские философы.
Ich bin ein Fremdling uberall — Я всюду чужестранец (нем.)
Гегель (1770 — 1831) — немецкий философ, оказавший огромное влияние на мировоззрение Огарева.
Давид Штраус (1808 — 1874) — немецкий историк, автор книги «Жизнь Христа».
От Карла и до Валленштейна — Карл Великий (742 — 814) — король франков, основатель Римской империи; Альберт Валленштейн (1583 — 1634> — немецкий полководец.
Эпиграфы ко 2-й части:
Прощайте!
Байрон (англ.).
источник
He мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты.
Но так и быть — рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
И жить торопится и чувствовать спешит.
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, Боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!»
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец.
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним холила.
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur I’Abbe, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной.
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет —
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава Богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих),
Ученый малый, но педант,
Имел он счастливый талант
Без принужленья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, —
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и резок, а порой
Блистал послушною слезой!
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» — раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).
Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.
Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он:
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился — и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мой воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, —
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом.
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем не прав.
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на свет наводят:
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки: только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Когда ж, и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет —
Как на лугах ваш легкий след.
Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоценимую награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь.
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтинка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
Но, шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и стразбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его
Не замечал он ничего.
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин.
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он — с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований.
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит.
Всё было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые;
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая…
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас
И вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди-старика.
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним простится был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.
Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучал мне голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«О ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел всё это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу,
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
Главы романа «Евгений Онегин»:
Первую главу романа в стихах «Евгений Онегин» А.С. Пушкин начал писать 9 мая 1823 года в Кишеневе. Поэт неоднократно дорабатывал ее, что-то убирая из текста, что-то добавляя. Опубликована в 1825 году.
источник