Уж я ль не знала бессонницы все пропасти и тропы

Уж я ль не знала бессонницы
Все пропасти и тропы,
Но эта как топот конницы
Под вой одичалой трубы.
Вхожу в дома опустелые,
В недавний чей-то уют.
Всё тихо, лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
И что там в тумане —
Дания, Нормандия или тут
Сама я бывала ранее,
И это — переиздание
Навек забытых минут?
1940

Анна Ахматова. Сочинения в двух томах.
Москва, «Цитадель», 1996.

ХУДОЖНИКУ
Мне все твоя мерещится работа,
Твои благословенные труды:
Лип, навсегда осенних, позолота
И синь сегодня созданной воды.
Подумай, и тончайшая дремота
Уже ведет меня в твои сады,
Где, каждого пугаясь поворота,
В беспамятстве ищу твои следы.
Войду ли я под свод преображенный,
Твоей рукою в небо превращенный,
Чтоб остудился мой постылый жар.
Там стану я блаженною навеки ‘
И, раскаленные смежая веки,
Там снова обрету я слезный дар.
1924

Анна Ахматова. Сочинения в двух томах.
Москва, «Цитадель», 1996.

ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ
Н.В.Н.
Уже кленовые листы
На пруд слетают лебединый,
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины,
И ослепительно стройна,
Поджав незябнущие ноги,
На камне северном она
Сидит и смотрит на дороги.
Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.
И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной.
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.
Октябрь 1916, Севастополь

Анна Ахматова. Сочинения в двух томах.
Москва, «Цитадель», 1996.

Чернеет дорога приморского сада,
Желты и свежи фонари.
Я очень спокойная. Только не надо
Со мною о нем говорить.
Ты милый и верный, мы будем друзьями.
Гулять, целоваться, стареть.
И легкие месяцы будут над нами,
Как снежные звезды, лететь.
1914

Анна Ахматова. Сочинения в двух томах.
Москва, «Цитадель», 1996.

Что войны, что чума? –
конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
1961

Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.

То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует,
То в инее ярком блеснет,
Почудится в дреме левкоя.
Но верно и тайно ведет
От радости и от покоя.
Умеет так сладко рыдать
В молитве тоскующей скрипки,
И страшно ее угадать
В еще незнакомой улыбке.
24 ноября 1911, Царское Село

Анна Ахматова. Бег времени. Стихотворения.
Минск, «Мастацкая Лiтаратура», 1983.

ЛЕНИНГРАД В МАРТЕ 1941 ГОДА

Cardan solaire* на Меньшиковом доме.
Подняв волну, проходит пароход.
О, есть ли что на свете мне знакомей,
Чем шпилей блеск и отблеск этих вод!
Как щелочка, чернеет переулок.
Садятся воробьи на провода.
У наизусть затверженных прогулок
Соленый привкус — тоже не беда.

* Солнечные часы (франц.).
1941

Анна Ахматова. Сочинения в двух томах.
Москва, «Цитадель», 1996.

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2019 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+

источник

Уж я ль не знала бессонницы
Все пропасти и тропы,
Но эта как топот конницы
Под вой одичалой трубы.
Вхожу в дома опустелые,
В недавний чей-то уют.
Все тихо, лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
И что там в тумане — Дания,
Нормандия или тут
Сама я бывала ранее,
И это — переиздание
Навек забытых минут?

БессонницыЧто порхало, что лучилось — Отзвенело, отлучилось, Отсверкавшей упало рекой… Мотыльком живое отлетело. И — как саван — укутал покой Опустелое тело. Но бессонные очи Испытуют лик Ночи: «Зачем лик.

Правда в песне, чтобы мать не зналаВ голодный час, напомнив о знакомом, манят меня к себе издалека — «звезда полей над ветхим отчим домом и матери печальная рука». Покрыв седины старым полушалком, за двери дома тихо.

Псковское шоссеБелые церкви над родиной там, где один я, где-то река, где тоска, затянув перешеек, черные птицы снуют надо мной, как мишени, кони плывут и плывут, огибая селенья. Вот и шоссе.

ПризракиИ бродят тени, и молят тени: «Пусти, пусти!» От этих лунных осеребрений Куда ж уйти? Зеленый призрак куста сирени Прильнул к окну… Уйдите, тени, оставьте, тени, Со мной одну… Она.

От бессонницы я изнемогОт бессонницы я изнемог. Я кричу на друзей, на жену. Я измучен, затравлен, как волк. Да когда же я жить-то начну? Некто ходит всю ночь наверху. За стеною вопят день-деньской.

Да, целовала и зналаДа, целовала и знала губ твоих сладких след, губы губам отдавала, греха тут нет. От поцелуев губы только алей и нежней. Зачем же были так грубы слова обо мне. Погас.

Ах! когда б я прежде зналаАх! когда б я прежде знала, Что любовь родит беды, Веселясь бы не встречала Полуночныя звезды! Не лила б от всех украдкой Золотого я кольца; Не была б в надежде.

Я не знала измены в любвиЯ не знала измены в любви, Я ее ощущала начало — Легкий крен, ненадежность причала И себе говорила: «Порви!» Потому, вероятно, не знала Никогда я измены в любви. Я и.

ЧужиеН. С. Мы и вправду с ней – чужие, Зря я мучился, любя: Все красивые такие Влюблены в самих себя. Не для нас все их наряды, Их круженье на балах.

Совесть ночью, во время бессонницыСовесть ночью, во время бессонницы, несомненно, изобретена. Потому что с собой поссориться можно только в ночи без сна. Потому что ломается спица у той пряхи, что вяжет судьбу. Потому что.

В часы бессонницы люблю я в кресле спатьВ часы бессонницы люблю я в кресле спать и видеть сон неотличимый от тех картин что наяву мне зримы, и, просыпаясь видеть сон опять: Старинное бюро, свеча, кровать, тяжелый стол.

Стихи, сочиненные ночью во время бессонницыМне не спится, нет огня; Всюду мрак и сон докучный. Ход часов лишь однозвучный Раздается близ меня, Парки бабье лепетанье, Спящей ночи трепетанье, Жизни мышья беготня… Что тревожишь ты меня.

Третья зона, дачный полустанок…Третья зона, дачный полустанок, у перрона — тихая сосна. Дым, туман, струна звенит в тумане, невидимкою звенит струна. Здесь шумел когда-то детский лагерь на веселых ситцевых полях… Всю в ромашках.

ХризантемаОблака плывут так низко, Но в тумане все нежней Пламя пурпурного диска Без лучей и без теней. Тихо траурные кони Подвигают яркий гнет, Что-то чуткое в короне То померкнет, то.

ТениПо небу синему тучки плывут, По лугу тени широко бегут; Тени ль толпой на меня налетят — Дальние горы под солнцем блестят; Солнце ль внезапно меня озарит — Тень по.

источник

4. «Уж я ль не знала бессонницы. »

«Война с Финляндией 1939—1940 годов наложилась на аресты и тюремные очереди предшествовавших, и посвященное зиме «финской кампании» стихотворение «С Новым Годом! С новым горем. » звучит в реквиемной тональности:

О том же – стихотворение «Уж я ль не знала бессонницы»: по цензурным соображениям Финляндия в нем спрятана за Нормандией , но выдает себя «чужими зеркалами»:

«Дома опустелые» и «чужие зеркала» открыли свою финскую принадлежность, когда сфокусировались в «пустых зеркалах» Финляндии позднейшего стихотворения «Пусть кто-то еще отдыхает на юге. », замененных другим цензурным вариантом: вместо

так же как «старый зазубренный нож» заменил собою «финский зазубренный нож». Конец стихотворения «Уж я ль не знала бессонницы. » прозрачен:

Если Нормандия – на самом деле Финляндия , то «белые тени» – не только лыжники-пехотинцы в маскировочных халатах (самый распространенный образ той войны), а и призраки «навек забытых минут»:

Царского Села – прежде именовавшегося Сарским по своему финскому названию Саари-моис; гумилевского имения Слепнево – «тихой Корельской земли» (стихотворение «Тот август»): переселенные карелы составляли немалую часть Бежецкого уезда; Хювинкки – где она в туберкулезном санатории «гостила у смерти белой» (стихотворение «Как невеста получаю. »);

и наконец, всей культурной, символистской «Скандинавии» начала века – «тогдашний властитель дум Кнут Гамсун», «другой властитель Ибсен», как вспоминала она через много лет».

Анатолий Найман. «Рассказы о Анне Ахматовой».

«Не недели, не месяцы – годы. »

«– Четвертого меня приняли. Вы ничего не слыхали об этом?

– Собственно, я уже была принята в Москве. Но они здесь решили устроить прием Василия Львовича, с шубами. Приехали Наташа и Лозинский в машине и повезли меня. Миша Слонимский председательствовал. Миша сказал: «Я должен сообщить присутствующим радостную новость – Анна Андреевна с сегодняшнего дня член нашего Союза». Потом Лозинский говорил речь, в которой я с ужасом услышала, что когда русский язык станет мертвым языком, то мой голос будет звучать, как сейчас голос Овидия. Там было множество народу. Все аплодировали. Я раскланивалась в глубоком ужасе.

– Это они специально для вас сделали помпу.

– Да. Потом там принимали еще троих, уже без всяких разговоров. Я так расстроилась, что, никого не дождавшись, ушла одна, в темноте. А там ждала машина. Они потом три дня звонили, дошла ли я.

Лидия Гинзбург. «Разговоры с Ахматовой» (из записных книжек).

Сонет ( «Совсем не тот таинственный художник. » )

«Анна Андреевна внутренне напряженно занята своим писательским делом. В то же время она удивительно непрофессиональна. За всю жизнь она не приобрела даже простейшие навыки этого рода, не научилась даже читать корректуру.

Еще одна черта: ее внутренний опыт, питающий творчество, скрыт, отключен от психологической поверхности. Иначе, чем у Маяковского, Пастернака, Мандельштама, у которых устройство ума, восприятия, речи прямо переливалось в их стиховую речь.

Ахматова «научила женщин говорить», создала модель женщины 1910-х годов. Но сама она лишена таких традиционных женских свойств, как уют, домашность. Она безбытна, бездомна, не только по обстоятельствам, но и по природе. У нее выработанная театрализованная система жестов, которыми она представительствует, как поэт, как явление культуры, странно сочетается с беспомощностью бытовой жестикуляции. Неловкими движениями она ставит чайник, режет колбасу. И этих домашних движений она стесняется».

источник

«De profundis… Мое поколенье…»

De profundis…[7] Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.
Наше было не кончено дело,
Наши были часы сочтены,
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть…
Две войны, мое поколенье,
Освещали твой страшный путь.

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, –
Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.
И клонятся головы ниже,
Как маятник, ходит луна.

Так вот – над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.

«Уж я ль не знала бессонницы…»

Уж я ль не знала бессонницы
Все пропасти и тропы,
Но эта – как топот конницы
Под вой одичалой трубы.
Вхожу в дома опустелые,
В недавний чей-то уют.
Все тихо, лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
И что там в тумане – Дания,
Нормандия, или тут
Сама я бывала ранее,
И это – переиздание
Навек забытых минут?

Двадцать четвертую драму Шекспира
Пишет время бесстрастной рукой.
Сами участники грозного пира,
Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира
Будем читать над свинцовой рекой;
Лучше сегодня голубку Джульетту
С пеньем и факелом в гроб провожать,
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Вместе с наемным убийцей дрожать, –
Только не эту, не эту, не эту,
Эту уже мы не в силах читать!

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,
Зачем всплываешь ты со дна погибших лет
И память хищная передо мной колышет
Прозрачный профиль твой за стеклами карет?
Как спорили тогда – ты ангел или птица!
Соломинкой тебя назвал поэт.
Равно на всех сквозь черные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет.
О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя сирень
Тебя – красавицу тринадцатого года –
И твой безоблачный и равнодушный день
Напомнили… А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу. О тень!

ЛЕНИНГРАД В МАРТЕ 1941 ГОДА

Cadran solaire[8] на Меншиковом доме.
Подняв волну, проходит пароход.
О, есть ли что на свете мне знакомей,
Чем шпилей блеск и отблеск этих вод!
Как щелочка, чернеет переулок.
Садятся воробьи на провода.
У наизусть затверженных прогулок
Соленый привкус – тоже не беда.

Памяти мальчика, погибшего во время бомбардировки Ленинграда

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.

Постучись кулачком – я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда…
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.

«Какая есть. Желаю вам другую. Получше…»

Какая есть. Желаю вам другую. Получше.
Больше счастьем не торгую,
Как шарлатаны и оптовики…
Пока вы мирно отдыхали в Сочи,
Ко мне уже ползли такие ночи,
И я такие слышала звонки!
Не знатной путешественницей в кресле
Я выслушала каторжные песни,
Но способом узнала их иным…
……………………………………………
Над Азией весенние туманы,
И яркие до ужаса тюльпаны
Ковром заткали много сотен миль.
О, что мне делать с этой чистотою
Природы, с неподвижностью святою.
О, что мне делать с этими людьми?

Мне зрительницей быть не удавалось,
И почему-то я всегда вклинялась
В запретнейшие зоны естества.
Целительница нежного недуга,
Чужих мужей вернейшая подруга
И многих – безутешная вдова.

Седой венец достался мне недаром,
И щеки, опаленные пожаром,
Уже людей пугают смуглотой.
Но близится конец моей гордыне,
Как той, другой – страдалице Марине, –
Придется мне напиться пустотой.
И ты придешь под черной епанчою,
С зеленоватой страшною свечою,
И не откроешь предо мной лица…
Но мне недолго мучиться загадкой –
Чья там рука под белою перчаткой
И кто прислал ночного пришлеца.

Мне летние просто невнятны улыбки,
И тайны в зиме не найду,
Но я наблюдала почти без ошибки
Три осени в каждом году.

И первая – праздничный беспорядок
Вчерашнему лету назло,
И листья летят, словно клочья тетрадок,
И запах дымка так ладанно-сладок,
Все влажно, пестро и светло.

И первыми в танец вступают березы,
Накинув сквозной убор,
Стряхнув второпях мимолетные слезы
На соседку через забор.

Но эта бывает – чуть начата повесть.
Секунда, минута – и вот
Приходит вторая, бесстрастна, как совесть,
Мрачна, как воздушный налет.

Все кажутся сразу бледнее и старше,
Разграблен летний уют,
И труб золотых отдаленные марши
В пахучем тумане плывут…

И в волнах холодных его фимиама
Закрыта высокая твердь,
Но ветер рванул, распахнулось – и прямо
Всем стало понятно: кончается драма,
И это не третья осень, а смерть.

…Где на четырех высоких лапах
Колокольни звонкие бока
Поднялись, где в поле мятный запах,
И гуляют маки в красных шляпах,
И течет московская река, –
Все бревенчато, дощато, гнуто…
Полноценно цедится минута
На часах песочных. Этот сад
Всех садов и всех лесов дремучей,
И над ним, как над бездонной кручей,
Солнца древнего из сизой тучи
Пристален и нежен долгий взгляд.

«Справа раскинулись пустыри…»

Справа раскинулись пустыри,
С древней, как мир, полоской зари,

Слева, как виселицы, фонари.
Раз, два, три…

А над всем еще галочий крик
И помертвелого месяца лик
Совсем ни к чему возник.

Это – из жизни не той и не той,
Это – когда будет век золотой,

Это – когда окончится бой,
Это – когда я встречусь с тобой.

«Это рысьи глаза твои, Азия…»

Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.

Анна Ахматова. Комарово. 1962 г.

Ленинградскую беду
Руками не разведу,
Слезами не смою,
В землю не зарою.
За версту я обойду
Ленинградскую беду.
Я не взглядом, не намеком,
Я не словом, не попреком,
Я земным поклоном
В поле зеленом
Помяну.

«Опять подошли „незабвенные даты“…»

Опять подошли «незабвенные даты»,
И нет среди них ни одной не проклятой.

Но самой проклятой восходит заря…
Я знаю: колотится сердце не зря –

От звонкой минуты пред бурей морскою
Оно наливается мутной тоскою.

На прошлом я черный поставила крест,
Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест,

Что ломятся в комнату липы и клены,
Гудит и бесчинствует табор зеленый

И к брюху мостов подкатила вода? –
И всё как тогда, и всё как тогда.

«…А человек, который для меня…»

…А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет, –
Уже бредет как призрак по окрайнам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжелый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим…

Боже, Боже, Боже!
Как пред тобой я тяжко согрешила!
Оставь мне жалость хоть…

источник

Анна Ахматова в Финляндии

Анна Ахматова — и туберкулез. Как-то никогда не сочетались у меня эти два понятия. Ну да, конечно. Мария Башкирцева, несчастный Надсон и даже Чехов. Что там — до открытия антибиотиков даже члены императорской фамилии умирали от туберкулеза. Родной брат Николая II, великий князь Георгий Александрович, Жорж, как называли его родные, скончался от чахотки в крымском Аббас-Тумане 28 лет от роду. Но железная Анна? И тем не менее туберкулез в семействе Горенко был болезнью наследственной и почти роковой. От туберкулеза умерли три сестры Ахматовой — Инна, Ирина и Ия. Подозревали туберкулез у Андрея и Ани. Ведь это пытаясь спасти детей, Инна Эразмовна привозит их в Крым. И Аня поправилась тогда. Она всегда умела переупрямливать рок. Но болезнь вернулась с началом мировой войны. И вот в регистрационной книге туберкулезного санатория в финском городе Хювинкяя появляется запись за 1915 год. С 15 по 30 октября здесь проходила лечение госпожа Gumilowa.

Впрочем, городские права Хювинкяя получила лишь в 1960 году. Во времена молодости Ахматовой это было живописное курортное местечко, привлекавшее легочных больных — в том числе и из Санкт-Петербурга.

Хювинкяя расположена на трассе старинной дороги, которая вела из Гельсингфорса на север страны, приблизительно на полпути от столицы к Хямеенлинне или Тавастехусу — второму по времени постройки замку Финляндии, основанному еще Ярлом Биргером в 1249 году. В XVI веке здесь возник придорожный трактир, в котором путешественники могли перекусить, а то и переночевать. Местечко назвалось тогда Хювенкяякюля, то есть Добрая или Хорошая деревня.

В середине XIX столетия Российская империя переживает настоящий бум железнодорожного строительства. Не осталась в стороне и Финляндия. Железнодорожные линии связали Гельсингфорс с Петербургом, Або, Гангутом и Олеаборгом. Волею судеб Хювинкяя оказалась в самом центре этого строительства и превратилась в узловую железнодорожную станцию. Вслед за железной дорогой шла индустриализация. В Хювинкяя была построена шерстобитная фабрика. Но была и еще одна особенность у этих мест.

Настоящих, высоких гор в Финляндии нет. Но во многих местах на поверхность выходят коренные, магматические породы, в первую очередь — граниты. В нескольких местах такие выходы гранитов образуют невысокие горные гряды, в формировании которых к тому же принимал участие и ледник, принесенные им осадочные материалы оседали в районе гранитных гряд. В результате формировались зоны особенно живописного рельефа. Одна из таких зон и сложилась в районе Хювинкяя. Перепады высот, крутые склоны, поросшие хвойным лесом, нагромождение принесенных ледником камней. Финская Швейцария, да и только! Кстати, именно так (по-фински — “Свейтси”) называлась издавна одна из самых живописных усадеб, располагавшихся близ Хювинкяя. Сейчас на месте этой усадьбы — по-финляндски неброский, умело вписанный в окружающий “горный” ландшафт спа-отель, раскинувшийся на краю пригородного лесопарка. Сосновые леса, пропахнувшие ароматом хвои, пронизанные губительными для бактерий летучими веществами-фитонцидами — идеальное место для излечения легочных больных.

Болезнь настигла Ахматову вместе с мировой войной. В начале 1915-го у нее был зафиксирован активный туберкулезный очаг в легких. Ахматовой запретили видеться с сыном — Левушку увезли под Бежецк, в Слепнёво, где у Гумилевых было имение. Впрочем, нездоровой Ахматова чувствовала себя давно:

И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ потрескавшихся вкус кровавый.
Так вот она — последняя усталость,
Так вот оно — преддверье царства славы.

Гляжу весь день из круглого окошка:
Белеет потеплевшая ограда,
И лебедою заросла дорожка,
А мне б идти по ней — такая радость.

Чтобы песок хрустел и лапы елок —
И черные и влажные — шуршали,
Чтоб месяца бесформенный осколок
Опять увидеть в голубом канале.
Декабрь 1913

И мысленно готовилась уже к смерти:

* * *
На Казанском или на Волковом
Время землю пришло покупать.
Ах! под небом северным шелковым
Так легко, так прохладно спать.

Новый мост еще не достроят,
Не вернется еще зима,
Как руки мои покроет
Парчовая бахрома.

Ничьего не вспугну веселья,
Никого к себе не зову.
Мне одной справлять новоселье
В свежевыкопанном рву.
8 июля 1914
Слепнёво

Семейная жизнь не складывалась. Отношения с Гумилевым оставляли желать лучшего. Фактически они жили порознь. Правда, с началом войны и уходом Гумилева на фронт Ахматова клянется, что уж теперь-то они будут вместе навсегда:

Будем вместе, милый, вместе,
Знают все, что мы родные,
А лукавые насмешки,
Как бубенчик отдаленный,
И обидеть нас не могут,
И не могут огорчить.

Где венчались мы — не помним,
Но сверкала эта церковь
Тем неистовым сияньем,
Что лишь ангелы умеют
В белых крыльях приносить.

А теперь пора такая,
Страшный год и страшный город.
Как же можно разлучиться
Мне с тобой, тебе со мной?

Но клятву свою нарушает очень скоро. Еще в 1913 году она знакомится с Николаем Владимировичем Недоброво. Поэт-неоклассик, не очень сильный, но заметный в литературной жизни Петербурга благодаря близкому знакомству с Вячеславом Ивановым, его помощник по Обществу ревнителей художественного слова. Соучредитель и товарищ председателя Общества поэтов, человек тонкого вкуса, эстет, сноб, активный участник литературно-поэтических сражений, Недоброво сделал многое для формирования Ахматовой как поэта, для становления ее эстетических воззрений. Именно Недоброво написал первую посвященную Ахматовой критическую статью. Сама Ахматова говорила, что как поэт она на три четверти создана Недоброво. Точнее будет сказать, что именно под воздействием Недоброво сформировался стиль поэтического общения Ахматовой, включивший отмечаемое многими позерство и снобизм, желание преподать и преподнести себя в качестве “этакой штучки” в молодости и в качестве “великого поэта земли русской” в зрелые годы. Недоброво называли “перламутровым мальчиком”. У них возник роман. Они встречались, гуляли по городу, катались в Павловске на лыжах. И вот на фоне этого полулитературного романа у Ахматовой развивается туберкулезный процесс с болезненным кашлем, характерными вечерними повышениями температуры и страхом скорого и неизбежного конца. Один из лучших фтизиатров Петербурга, доктор Ланге, говорит, что затронута верхушка правого легкого. Ахматовой запрещают видеться с сыном.

Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать,
Будешь, милый, к маме в гости
В воскресенье прибегать —
Через речку и по горке,
Так что взрослым не догнать,
Издалека, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать.
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.

Отношения с Недоброво были несколько странными. Были ли они близки физически? Ахматова с некоторым презрением относилась к физической близости между мужчиной и женщиной, но не избегала этой близости, в конце концов. С одной стороны, она пишет:

Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, —
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие — поражены тоскою.
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.

Что предполагает отказ от близости. По крайней мере — на каком-то этапе. С другой стороны, недаром же обвиняет Любовь Александровна, жена Недоброво, Ахматову в том, что та заразила ее мужа туберкулезом. Это предполагает достаточно тесный контакт.

И без того непростые отношения осложнились еще больше, когда в Вербную субботу, перед Пасхой 1915 года Недоброво в своем царскосельском доме на Бульварной, 54 знакомит Ахматову с близким приятелем — поэтом и художником-мозаичистом Борисом фон Анрепом. Поэтом Анреп был слабым, но зато был высок, красив и не очень умен. От таких мужчин женщины теряют голову. Не избежала этого и Ахматова. На этот раз она влюбилась всерьез. Правда, вскоре Анреп, как и Гумилев, отбывает на фронт.

Осенью здоровье Ахматовой ухудшается, и ей предлагают подлечиться в Финляндии. Так в ее жизни возникает Хювинкяя:

Как невеста, получаю
Каждый вечер по письму,
Поздно ночью отвечаю
Другу моему:

“Я гощу у смерти белой
По дороге в тьму.
Зла, мой ласковый, не делай
В мире никому”.

И стоит звезда большая
Между двух стволов,
Так спокойно обещая
Исполненье снов.

“Мой друг” — не муж и не Анреп. Письмами Ахматова обменивалась с Николаем Недоброво. Гумилев, правда, очень заботился о здоровье жены и дважды навещал ее в санатории.

Финляндия в связи с туберкулезом уже возникала в окружении Ахматовой. Туда отправили на излечение кузину Гумилева — Маню Кузьмину-Караваеву, в которую Николай Степанович был немного влюблен и за которой на глазах у всей семьи ухаживал в Слепнёве уже после свадьбы с Ахматовой. На этот раз финские сосны не помогли, больную переправили на юг, и она умерла в далеком итальянском Сан-Ремо.

Неизвестно, как лечили Ахматову, но санатории она возненавидела на всю жизнь. По ее словам, в Хювинкяя она почти перестала есть и спать и в конце концов сбежала в Петербург. С тех пор, если ей предлагали подлечиться, она неизменно отвечала, что в санаториях ей всегда становится хуже. Все же ехала и потом ругалась, снова отказывалась. Будто предчувствовала, что в санатории, в Домодедове, и умрет 5 марта 1966 года. Но на этот раз крепкий организм взял свое. От туберкулеза Ахматова вылечилась. В самый разгар послереволюционного голода Ланге с удивлением отмечал, что все очаги в легких у нее зарубцевались. Зато умер в 1919 году в Ялте заразившийся от Ахматовой Недоброво. У него болезнь перешла в тяжелую почечную форму, от которой не помогла излечиться даже благословенная атмосфера Тавриды. А потом скончалась от туберкулеза в итальянском Сан-Ремо и его справедливо предъявлявшая Ахматовой претензии супруга.

От санатория ахматовских времен в Хювинкяя сохранились два здания. Во-первых, старый корпус, так называемая Villa Alba, еще в 1896 возведенный по проекту Карла Хорда аф Сегерстада (1873–1931) в содружестве с Магнусом Шерфбеком (1860–1933), родным братом прославившей Хювинкяя художницы-феминистки Хелены Шерфбек (1862–1946), одной из ярчайших представительниц финского Серебряного века. Это деревянное здание, построенное по образцу загородной виллы или богатой дачи. Вероятно, впрочем, что Ахматова лечилась в другом корпусе, незадолго до ее приезда возведенном по проекту одного из лидеров финского национального романтизма — Ларса Сонка (1870–1956). Это немного похожее на крепость монументальное, сложенное из кирпича здание, несколько искаженное поздними пристройками. На фасаде — установленная в память о пребывании Ахматовой мемориальная доска.

После появления антибиотиков туберкулез потерял свою актуальность в качестве болезни номер один, и санаторий был перепрофилирован, так что не витают уже зловещие бациллы среди сосен городского парка. Теперь главная достопримечательность Хювинкяя — это построенная по-соседству необычная, пирамидальной формы, церковь из стекла и бетона.

После большевистского переворота Финляндия добивается долгожданного отделения от России. Единственным кусочком Финляндии, который остается доступным для ленинградских дачников, становится узкая полоса побережья Финского залива от Лахты до Сестрорецка. Все меняют зимняя война и война-продолжение, как предпочитают именовать финны “свою” часть Второй мировой. Толпы отдыхающих устремляются на Карельский перешеек. Он становится для советского человека почти заграницей. Во всяком случае — заграницей бывшей и недавней. Не исключением были и советские писатели, для которых в бывшем финском поселке Келломяки, нынешнем Комарово, возводится дачный городок. Неожиданно одну из дач выделяют Ахматовой. Так Финляндия вновь возникает в ее жизни. Свою дачку Ахматова называла будкой и очень любила. Правда, жить в хлипкой будке можно было только летом. Но для отдыха в другие сезоны подходил располагавшийся неподалеку писательский Дом творчества.

Тему советско-финской войны старались у нас не слишком-то педалировать… Еще бы! Согласно плану генерала Мерецкова, всю Финляндию Красная армия должна была захватить в течение двух недель. А тут за три месяца едва-едва продвинулись до Выборга. В 1940-м Ахматова еще очень осторожна. Тема финской войны проявляется у нее крайне завуалированно, так что всегда можно было сказать, что речь здесь идет не о нашем наступлении на Карельском перешейке, а о немецком — там, в Европе:

Уж я ль не знала бессонницы
Все пропасти и тропы,
Но эта как топот конницы
Под вой одичалой трубы.
Вхожу в дома опустелые,
В недавний чей-то уют.
Все тихо. Лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
И что там в тумане? — Дания,
Нормандия или тут
Сама я бывала ранее,
И это переиздание
Навек забытых минут.

Конечно, это — сон. Но, наверное, является в этом сне не загадочная и почти небывалая “Нормандия”, а вполне реальная, осязаемая, знакомая “Финляндия”. И осязаемость эта уже прямой болью проявляется в написанном в Комарове стихотворении 1956 года:

Пусть кто-то еще отдыхает на юге
И нежится в райском саду.
Здесь северно очень — и осень в подруги
Я выбрала в этом году.

Живу, как в чужом, мне приснившемся доме,
Где, может быть, я умерла,
И, кажется, будто глядится Суоми
В пустые свои зеркала.

Иду между черных приземистых елок,
Там вереск на ветер похож,
И светится месяца тусклый осколок,
Как финский зазубренный нож.

Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой —
Холодное, чистое, легкое пламя
Победы моей над судьбой.

Это стихотворение — прямое продолжение того, межвоенного, как некий наполовину овеществившийся сон… И вот еще напоследок, когда все уже утряслось, устаканилось. Когда перешеек вновь стал привычно-своим:

Земля хотя и не родная,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.

На дне песок белее мела,
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.

А сам закат в волнах эфира
Такой, что мне не разобрать,
Конец ли дня, конец ли мира,
Иль тайна тайн во мне опять.

Эти строфы из тех, от которых при всей видимой их простоте вздрагиваешь, которые пробирают до самых косточек. Или вот такое еще, почти политическое по звучанию:

Запад клеветал и сам же верил,
И роскошно предавал Восток,
Юг мне воздух очень скупо мерил,
Усмехаясь из-за бойких строк.
Но стоял как на коленях клевер,
Влажный ветер пел в жемчужный рог,
Так мой старый друг, мой верный Север
Утешал меня, как только мог.
В душной изнывала я истоме,
Задыхалась в смраде и крови,
Не могла я больше в этом доме.
Вот когда железная Суоми
Молвила: “Ты все узнаешь, кроме
Радости. А ничего, живи!”

Вот и упокоилась Ахматова в Келломяки-Комарово, в песчаной земле Русской Финляндии. И земля Южной Карелии как бы сошлась с землей Карелии Тверской. С обеими Анну Андреевну связывало слишком много хорошего и грустного. Слишком много уже, чтобы можно было расстаться так просто…

источник