Милый мой Толик. Я думал, что ты где-нибудь обретаешься в краях злополучных лихорадок и дынь нашего чудеснейшего путешествия 1920 года, и вдруг из письма Ильи Ильича узнал, что ты в Москве. Милой мой, самый близкий, родной и хороший. Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая северянинщина жизни.
Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Бель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер.
Там, из Москвы, нам казалось, что Европа — это самый обширнейший район распространения наших идей и поэзии, а отсюда я вижу: боже мой, до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны еще и быть не может.
Со стороны внешних впечатлений после нашей разлуки здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты стал бы хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, не люди — а могильные черви, дома их — гроба, а материк — склеп. Кто здесь жил — тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут.
Из всего, что я здесь намерен сделать, — это издать переводы двух книжек по 32 страницы двух несчастных авторов, о которых здесь знают весьма немного, и то в литературных кругах. Издам на английском и французском.
В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков как чекист — или как агитатор. Мне все это весело и забавно. Том свой продал Гржебину. От твоих книг шарахаются. «Хорошую книгу стихов» удалось продать только как сборник новых стихов твоих и моих. Ну, да черт с ними, ибо все они здесь прогнили за 5 лет эмиграции. Живущий в склепе пахнет мертвечиной. Если ты хочешь сюда пробраться, то потормоши Илью Ильича, я ему пишу об этом особо. Только после всего, что я здесь видел, мне не очень хочется, чтобы ты покинул Россию. Наше литературное поле другим сторожам доверять нельзя. Во всяком случае, конечно, езжай, если хочется, но скажу откровенно: если я не удеру отсюда через месяц, то это будет большое чудо. Тогда, значит, во мне есть дьявольская выдержка характера, которую отрицает во мне Коган.
Вспоминаю сейчас о Туркестане. Как все это было прекрасно, боже мой! Я люблю себя сейчас даже пьяного со всеми своими скандалами:
Т— там живет — да любовь моя.
Толя милый, приветы. Приветы.
Дюжину писем я изволил отправить вашей сволочности, и ваша сволочность — ни гу-гу.
Знаете ли вы, милостивый государь, Европу? Нет. Вы не знаете Европы. Боже мой, какое впечатление, как бьется сердце… О, нет, вы не знаете Европы.
Во— первых, боже мой, такая гадость, однообразие, такая духовная нищета, что блевать хочется. Сердце бьется, бьется самой отчаяннейшей ненавистью, так и чешется, но к горю моему один ненавистный мне в этом случае, но прекрасный поэт Эрдман сказал, что почесать его нечем. Почему нечем? Я готов просунуть для этой цели в горло сапожную щетку, но рот мой мал и горло мое узко. Да, прав он, этот проклятый Эрдман, передай ему за это тысячу поцелуев.
Да, мой друг рыжий, да. Я писал Сашке, писал Златому — и вы «ни тебе, ни матери».
Теперь я понял, понял все я —
Это сказал В. Ш., по-английски он зовется В. Шекспир. О, я узнал теперь, что вы за канальи, и в следующий раз вам, как в месть, напишу обязательно по-английски — чтобы вы ничего не поняли.
Ну так вот — единственно из-за того, что вы мне противны, за то, что вы не помните меня, я с особым злорадством перевел ваши скандальные поэмы, на англ. и франц. яз. и выпускаю их в Парнике и Лондоне.
В сентябре все это вам пришлю, как только выйдут книги. Адрес мой (для того, чтобы ты не писал).
источник
Бешенство является одной из забытых тропических болезней, которые преимущественно поражают неимущие и уязвимые группы населения, проживающие в отдаленных сельских районах. Первоначальные симптомы бешенства включают в себя повышение температуры и боль, а также необычные или необъяснимые ощущения покалывания, пощипывания или жжения (парестезия) в месте раны. При этом бешенство может поражать как домашних, так и диких животных.
Этого товара у нас — море! Растут эти овощи, даже в магаданской области! А вот, уже начались переговоры продажи наших ракет с-400 туркам. Профилактическая иммунизация рекомендуется и людям, совершающим поездки в отдаленные районы, затронутые бешенством, которые планируют проводить много времени на природе, занимаясь спелеотуризмом или альпинизмом. И эти люди нам доказывают,что доставать козявки из носа-нехорошо! Ну,кто помнит старый,добрый анекдот про родителей,занимающихся сексом и 4 х летнего малыша! Usa грязно насилует весь мир,но бухтит о приличиях и демократии. Невозможно добиться общественной справедливости, не обеспечив справедливости в отношение каждого конкретного человека.
Страна пришла просто в бешенство от действий дональда трампа, кандидата в президенты америки, а больше всего злится сам президент петр порошенко, которого обычным языком опустили. не считая того, бешенство летучих мышей становится новейшей опасностью для здоровья людей в австралии и западной европе. Председатель так именуемого госсовета крыма владимир константинов заявление порошенко о том, что крым был. Ее письмо так и не было доставлено адресату, но ответ неправильная жена все же получила.
Последнее заявление порошенко привело в бешенство всю.Инаугурационная речь порошенко привела в бешенство фурию майдана.Украинский президент клятвенно пообещал собственному народу, что страны ес покроют киеву все убытки от.Президент петр порошенко предложил верховной раде ратифицировать соглашение меж украиной.Украинцы в ярости после такового заявления порошенко. Его представители здорово привели в ярость порошенко, когда не ответили на его просьбу. Так как оно является зоонозной заболеванием, нужна тесноватая межсекторальная координация на государственном, региональном и глобальном уровнях. молвят, что самый юный президент в истории украины петр порошенко (всего 48 лет) очень жесткий.
Ссылка должна быть расположена в независимости от полного или частичного использования материалов. Кожу эту правитель отдал приказ выдубить, порезать из неё ремней и потом обтянуть ими судейское кресло, на котором тот восседал в суде.
Но о наличие зарубежных наемников в войсках исламских террористов, поддерживаемых западом, подтвердила. Такая система должна включать в себя механизмы для передачи данных с уровня общин на государственный уровень, а также в мэб и воз. У рф, обычные неприятели, пока сокрытые, — это турция и польша. Чуркин врезал саманте её же opужиeм httpswww. По оценкам, это позволяет предупредить сотки тыщ смертей от бешенства раз в год. Очень охото созидать мирного сосуществования меж всеми странами нашей расчудесной планетки. Уж позаботились бы пшекам нужно выставить счёт, уже есть данные — 200 млрд баксов.
источник
Помните знаменитое, у Пушкина, вынесенное в заголовок?
Оказывается полностью этот отрывок письма (Письмо П. А. Вяземскому, 27 мая 1826 года из Пскова в Петербург) выглядит следующим образом, что в корне меняет смысл высказывания, на мой взгляд:
Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь.
Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница.
Аристократ. Дворянин. А всё туда же — борделей в Михайловском не хватало.
Валить пора, валить, умные люди давно уже все поняли.
Вот что случается с теми, кто вовремя на сваливает.
Гм. Объясните, пожалуйста, почему «в корне меняет смысл высказывания».
Комментарий для u-joe.blogspot.com:
Мне всегда казалось, что Пушкин — патриот своей родины, который видит отчётливо видит все её недостатки и они ему невыносимы, вместе с тем, он любит Россию. Вместо этого оказывается, что он просто хочет за границу уехать, а его не пускают.
Тогда, вероятно, вам еще не раз доведется изменить свое мнение о Пушкине 🙂 все-таки он был (как личность) намного сложнее простеньких ярлыков наподобие «патриот» или «хочет уехать». Извините, если что.
Комментарий для u-joe.blogspot.com:
Возможно, я не знаю. Мне Пушкин детально пока не интересен.
Просто любить Россию намного приятнее наслаждаясь жизнью где нибудь в лондонском ээээ театре, где есть с кем поговорить, а в Михайловском только дядьки, мамки, да крестьянки. Ну ещё письма раз в месяц приходят.
Спасибо за сслыку, я понимал фразу вне контекста также как ты, поэтому тоже удивлён.
Досадно то, что века проходят, а настроения в стране(ах) не меняются.
С другой стороны есть прекрасная поговорка «Если вам нравятся картины, то совсем не обязательно знакомится с художником»
Это я к тому, что не нужно делать культа ни из каких деятелей культуры/искусства (да и вообще не из кого), а то, почитаешь вот так письма/дневники/блоги, и разочаруешься 🙂
мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство
На древней псковской земле есть уголок, куда люди приходят с особым душевным трепетом. Это знаменитая усадьба Михайловское, неотделимая от творческой биографии А.С.Пушкина и овеянная его поэтическим гением.
Всё же, ощущение от фрагмента такое, что не Расея сама по себе его удручала, а политическая обстановка. К царьку у него претензии, к несвободе. Заперли чувака в «глухое Михайловское», он и бесится. А кто б не бесился?
Комментарий для boltai-shaltai:
Если бы он в вожделенном Лондоне к подготовке восстания был причастен, то его бы не в Михайловское сослали, а просто повесили. Но кто же об этом думает? Хорошо там, где нас нет.
Я, кстати, был недавно в Михайловском. Замечательное красивое место. Я только там всю мощь его таланта почувствовал, потому что сам видел то, о чем стихи написаны 🙂
Но если жить там долго, то свихнуться со скуки запросто можно, по-моему 🙂
Ну почему-же «в корне меняет»? По моему, полная цитата получается такая:
«Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда — при англичанах дурачим Василья Львовича; пред M-me de Staël заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. Русский барин кричит: мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Все это попадает в его журнал и печатается в Европе — это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство.»
А фраза «Ты, который не на привязи. », это уже следующая мысль.
Комментарий для agonych.livejournal.com:
Мне всё это кажется цельным текстом. Не вижу почему это должны быть изолированные мысли.
Первая мысль — «Мне многое не нравится в России, но еще больше мне не нравится, когда на это тычут пальцами в Европе». Вторая мысль «Не понимаю, как вообще тут можно жить, рыть отсюда надо!»
Комментарий для agonych.livejournal.com:
Да, теперь я увидел текст вашими глазами. Тем не менее, это плавное течение мысли, без разрывов. И объединяет их нелюбовь к России. Если же выдрать первую фразу из контекста, то её смысл, на мой взгляд, меняется.
многое ставит на свои места
На самом деле всё куда прозаичней. Его сослали, вот он и разошёлся, он вообще был товарищ буйный, эмоциональный. На самом деле он очень свою Родину любил, это легко заметно из множества его произведений.
Бедный Пушкин. ну вы про него и написали. Из достоверного источника -его реальное письмо, неверующим-сходить в библиотеку. Пушкин — Чаадаеву: «Ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество».
Это письмо, написанное на французском языке, Александр Сергеевич Пушкин адресовал выдающемуся русскому мыслителю Петру Яковлевичу Чаадаеву, чей критический взгляд на историю России оказал огромное влияние на отечественную мысль.
Александр Сергеевич Пушкин
Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника.
Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена.
Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческий мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве.
Петр Яковлевич Чаадаев
Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — так неужели все это не история, а лишь бледный полузабытый сон?
А Петр Великий, который один есть всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал.
Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили…
Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передавали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли ваша статья впечатление. Надеюсь, что ее не будут раздувать. Читали ли вы 3-й № «Со
источник
Слава КПСС и Окси — новая панк-волна!
Ведь все ждали выступления Короля и Шута!
Но них*я! Я утверждаю, что как творец ты умер,
И не заслуживаешь славы культового рэп-певца.
Я не признаю твои заслуги, поэтому, когда читаю
Я напоминаю тебе Отца.
Поговорим о твоем альбоме разберемся с хладнокровием Лаврентия Берии.
Ты плохо учился в своем Грифиндоре.
Если русские что умеют так это разваливать Империи.
Все ждали 4 года, он как мог нагнетал интригу.
И все что ему пришло в голову – это записать аудиокнигу.
Причем банальную антиутопию.
Такой уровень дискурса больше подходит Джамалу и Лоику.
Сюжетом что по силам каждой недалекой педовке.
Твой рэп дешевая литература в мягкой обложке.
Это набор самых скучных клише. Которые существовали в истории.
Оригинальный сюжет трагическая любовь среди антиутопии.
Бл*ть такого ж ни у кого не было. Да! Ни у Оуэрлла ни у Замятина.
Это как бы попсовый мотив который з*ебал окончательно.
Но ты сам сказал афише.
Важна не идея, а исключительно ее живучесть.
Ну так если твоя музыка бренд, почему мне не выбрать Gucci.
Это тоже коммерция, как и твой якобы прорывной альбом.
С умными панчами через тире.
Но создать вокруг себя шум может и использованный гандон,
Если он окажется в женском монастыре.
Я помню чувство бл*ть когда твои фанаты на всю хату включили альбом.
Будто я ассенизатор которому за год выдали всю зарплату гавном.
Он с*ка выбился в цари.
Так любил сыпать именами, что даже выдумал свои.
Концептуальность от того что за*бало ремесло.
Ты исписался до того, как еще взялся за перо.
Раньше был против всех, теперь ты вроде свой.
Альбом такая срань, что его хвалит Noize. (То есть врубаешься)
Ты говорил, что он графоман до мозга костей.
И он хвалит «ГорГород», а ни на пример твой первый MIXXXTYPE
Это не случайно ведь огород – это вымученная х*ня.
Я вижу не 11 треков, а 11 сроков изнасилования себя.
Ведь ты лепишь образы бл*ть как калека культями из глины.
Тебя спутать с поэтом как мешок с х*ями и спинер.
Худой отпечаток плеча, учителя — вот срамота.
Этого не могло быть у Пастернака — это попросту безграмотно.
Отпечаток худого плеча, но бл*ть, слово не твой конек.
Ты рождаешь не панчи, а перлы как «Гандбольный мировой рекорд».
Это что такое – это в твоем альбоме.
Что такое пидурок, где работа со словом.
Где неожиданные смыслы, мужик.
Это похоже на казус п*рно.
Ты решил, что раз уж тебе лижут жопу значит можно насрать на язык.
А когда тебя прихватит понос.
Знаешь, что знать гаже всего.
Что все твои походы в туалет связаны.
У тебя концептуальное даже дерьмо.
По*бать на тупорылых политиков и допи*зды все жадные банкиры.
Хуже всего вы — творцы этой похабнейшей вкусовщины.
Где третьесортный ремикс Есенина или первосортный Олдоса Хаксли.
Имеют социальное одобрение, но мне до п*зды еврейские сказки.
Я не слушаю «ГорГород» не читаю Тору и не зависаю на Эхо Москвы.
Странно в правом секторе любят лысых, но тебе бы там дали п*зды.
За графоманию как у Бродского, гавнолирику как у Сесенина.
Где ты сам то гуляешь по краю? У отеля по краю бассейна.
Бл*ть когда ты мне скажешь, что я не представляю интереса как музыкант.
Живу за счет сомнительного хайпа.
Ты по сути опишешь себя,
Ведь «ГорГород» даже не хорошая калька, не напалм, а жвачка!
Ты просто просрался пачкой либеральных клише.
Но писать антиутопии какой это протест баран.
Бесполезно бл*ть как разгонять резиновыми пулями гей парад.
Ты не пел с баррикад и даже твой любимый Ламар говорил:«Fuck Tramp!»,
А для тебя Fuck Tramp — это вечер открытых забрал.
Да ты ссышся сказать прямо даже «Он вам не Димон».
В этом плане посмелее, чем твой *баный альбом.
Я не политик я артист, я не пишу заявления, я пишу треки.
Но как и политик ты популист иначе зачем примазался к теме.
Что? Так болел за Россию, что на нервах терял ганглии.
Но когда тут проходили митинги, где ты сидел? В Англии!
Лондон, Лондон, научи нас жить, как бы без тебя обустроить Россию.
Ты выдаешь бульварный роман за политическую сатиру.
Но не называешь имен. Там список еврейских фамилий.
А в России традиция не называть имена, когда речь идет о крысе в своем коллективе.
А я везу вам революцию как встарь по дороге из Тушино.
У этой телеги вращаются оси.
Футуристы скинули с корабля современности Пушкина.
А вы до сих пор цеплялись за Oxxxy.Ведь он же живой.
Только живой пример, что любой за 4 года может исписаться и стать никем.
Спустил талант не на хопчик, а на дурь и порошок.
Ваш Oxxxy дутая фигура как стеклянный петушок. Раунд!
-За культуру, да, будешь читать?
Думал ты меня вызвал? Храбрый поступок, как для еврея.
А потом, я понял — это не храбрость, а здравый смысл,
Ведь сражаясь — ты умираешь быстрее.
Ты реанимировал мою карьеру.
Расхайпил, только держись!
Когда-нибудь я напишу книгу
«Твит, который изменил мою жизнь!»
Но мой дедушка, JohnyBoy
И он учил, «Не верь жиду»,
Ведь когда тот говорит, что бросает
Спасательный круг — твоя карьера идёт ко дну.
Так что без жалости,
КПСС ворвался в схватку,
Единственный трезвый, будто это пьяная драка.
Помнишь, на форуме, коммуняка порвал тебе сраку?
Так что, я не байтер Бабана, а подражатель маньяка.
Ну какой ты мне соперник, с панчами про «Вот такой»,
Да я зах*ярю тебя просто тем что окажется под рукой.
Вот твоя полка зашкваров, я беру с неё первый попавшийся
Ты считал Guf’а -хуйнёй, теперь с него вроде как тащишься,
Картавый талант, да?
Ты бы забил на русский рэп, но класть хуй если ты кастрат — трудно.
Либо ты приспособленец, либо только
С годами оценил талант Guf’а, понять трудно.
Представитель, той самой дешёвки что называется пластмассовый мир,
Если судьи смотрят влюблённо, то считай что он победил.
Ориентировать на шум — это твоё супергеройское умение,
Окси флюгер, даже когда кто-то пускает ветер он изменяет направление.
Да, этот солдат не держит оборону,
Бл*ть, патологранатам чаще режет по живому.
Теперь тебе нельзя по чужому пройтись не добрым словечком,
По контракту ты остаёшься беззубым, как Александр Овечкин.
Мы тут на войне, да.
Ты, сбежал покинув фарпост
Просто стараешься держаться в стороне
Как те немцы, что допустили холокост.
Говоришь что изменил течение,
Но на самом деле, ты изменил только направление гребли.
Перестал еб*ть мамок, он взрослых, что дальше
Каждый год по баттлу, а толку то, где панчи?
Твои баттловые строки — уродливая невеста.
Хочешь выдать — но там нечего выкупать,
И как, личность может стоять за ними,
Если там не зачем постоять.
Больно смотреть на твои потуги,
Блять,в баттловые контексты, ты врубаешься
Не более чем мужик из роликов — «Реакция папы на Versus».
Судите сами, бл*ть, п*здатые панчи
Мирона в отрыве от него теряют блеск,
Ты не создатель големов, но на фото ты как глиномес.
И это не единичные момент
Про шило в жопе, блять, дурную энергетику или «Гулькин» член,
Да другого за такие панчи сослали бы баттлить на RBL.
Но не тебя, ведь ты придумал матерную считалку,
Что дальше, на этом баттле, станешь пердеть на зажигалку?
Или про пятикантропа, бро.
Этот панчлайн был п*здец какой глупый,
Я не Оксимирон но, вы выступаете как смазка на залупе.
То же самое, никакой дополнительной информации вообще,
На следующем альбоме он зарифмует —
Мы выдаём как паспорт в УВД».
Или про геолокацию клитора.
Геолокация клитора, чудненько!
То есть ты не веришь в ZOG, но веришь что
Клитор, передаёт информацию спутникам.
И такой х*йни у него в текстах навалом.
Заходит ОФК, ведь он подаёт её
С заносчивым ебалом знатока.
Мой флоу — атака DDOS, у нас удалённый доступ.
Удалённый доступ, да?
Обоссанный гуманитарий, с такими спецами
Нам не летать к далёкому космосу.
DDOS, как раз таки мешает удалённому доступу.
Или может ты быстро читаешь,
А я медленно слушаю?
Из этой фразу, они кстати дже
Сделали мерч для самых прошаренных.
Но вы не вкурсе, что в 2010-м её озвучила
Нона Гришаева, в передаче «Большая разница».
Либо ты её сп*здил намеренно,
Либо твой уровень, мразь, комедийная жувачка по телику
А значит те кто сечёт, и кому смотреть тошно в экран,
Не заметят разницы если б там весь день город под подошвой играл.
Но Мирону не нужны панчи, он интересный и так.
Сегодня ты делаешь баттлы без панчей,
А завтра смотришь порнуху без баб.
Личности, личности, личности.
Бл*ть, какие личности?
Они верят что я пил мочу, или что ты
Встречался с Соней Гризе,
Или что у тебя во рту столько белка,
Что можно испечь целый противень бизе.
Ведь баттл — территория пост-правды,
Здесь не важно какой факт настоящий,
Так какие личности, долбаёб, тут решают количество панчей?
У меня есть огромный пак равноценных барс, будто FIX-Price,
Ведь когда король умирает, гроб, должен быть King-Size.
Что, нужен шкаф для скелетов тех что с тобой баттлили?
У меня для тебя интересный факт,
Мне таких нужно четыре, ведь я баттлился 16 раз.
А тебя ставили к стенке с Джоном,
Выходит, из расстрельной команды, —
Я один с боевым патроном.
Они сами себя хоронили, но ты,
Делал вид что помогаешь оппоненту,
ST ты мотивировал, Джону давал
Спасательный круг, читал лекции Криплу.
Слышь, чепуха еб*нная, можешь других охмурять сонетами.
Я тебе не Финляндия, так что, сука, не лезь с советами.
И хватит читать про себя,
Бля, я зову тебя Дрёмин,
Баттлер должен быть психологом,
А не вести себя как у него на приёме.
Если на баттле, ты забываешь про оппонента
То в гостях у бабы наверно дрочишь у туалета.
А когда она говорит, Мирон, может
Переместимся на моё лобное место?
Отвечаешь — «я не трахаюсь с тобой, а пытаюсь
Перепрыгнуть свои достижения из прошлого секса».
Отец баттл-рэпа на русском,
Вы штампуете сомнительный стафф.
Антихайп — социальная служба
Я лишаю тебя родительских прав.
Ведь, твоя борьба за развитие — пустые слова.
Ты не разу не был на сторонней тусе, откуда тебе знать
Что культура жива, если ты не держишь руку на пульсе.
Сделать баттл-рэп снова великим?
Ты даже не в курсе что он умирает,
Нет никаких новых талантливых эмси
Уже на Versus’е баттлит Райт Раунд,
Снимают ремейки других финалов.
По сути дела, мы, пинаем уже мёртвый жанр
Баттл-рэп издох, нет никакого андерграунда,
А мейнстрим, позорище, как Fresh Blood на крови,
Но если ему суждено сдохнуть под камерой,
Я хочу быть автоматом, стреляющим в Брендона Ли.
И я должен констатировать причину и время смерти — 17:03.
Раунд!
источник
Есенин С. А. Письмо Мариенгофу А. Б., 9 июля 1922 г. Остенде // Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. — М.: Наука; Голос, 1995—2002.
Т. 6. Письма. — 1999 . — С. 141—143.
Милый мой Толенок! Я думал, что ты где-нибудь обретаешься в краях злополучных лихорадок и дынь нашего чудеснейшего путешествия 1920 г., и вдруг из письма Ильи Ильича узнал, что ты в Москве. Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая «северянинщина» жизни, что просто хочется послать это все к энтой матери.
Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Бель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер. Очень много думаю и не знаю, что придумать.
наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: Боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны еще и быть не может. Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди — а могильные черви, дома их гробы, а материк — склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы, ибо черви помнить не могут.
Из всего, что я намерен здесь сделать, это издать переводы двух книжек по 32 страницы двух несчастных авторов, о которых здесь знают весьма немного в литературных кругах.
Издам на английском и французском. К тебе у меня, конечно, много просьб, но самая главная — это то, чтобы ты позаботился о Екатерине, насколько можешь.
Тысячу приветов Давиду Самойловичу, и Сереже, и Кожебаткину, а Ваньке Старцеву сто подзатыльников.
Из Дюссельдорфа я послал письмо Сашке. Если у тебя с деньгами трудно, то ухвати его за полы и ограбь. Пересылать деньги отсюда при всех моих возможностях оказывается невозможно.
В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно. Том свой продал Гржебину.
От твоих книг шарахаются. Хорошую книгу стихов удалось продать только как сборник новых стихов твоих и моих. Ну да черт с ними, ибо все они здесь прогнили за 5 лет эмиграции. Живущий в склепе всегда пахнет мертвечиной. Если ты хочешь сюда пробраться, то потормоши Илью Ильича, я ему пишу об этом особо. Только после всего, что я здесь видел, мне не очень хочется, чтобы ты покинул Россию. Наше литературное поле другим сторожам доверять нельзя.
При всяком случае, конечно, езжай, если хочется, но скажу тебе откровенно: если я не удеру отсюда через месяц, то это будет большое чудо. Тогда, значит, во мне есть дьявольская выдержка характера, которую отрицает во мне Коган.
Вспоминаю сейчас о Клопикове и Туркестане. Как все это было прекрасно! Боже мой! Я люблю себя сейчас даже пьяного со всеми моими скандалами.
В Самарканд — да поеду-у я,
Т-там живет — да любовь моя.
Черный Мартышан! Слышишь ли ты меня? Лучше жениться на «доге» и ждать, когда придет потенция поцелуя, чем седеть духовно здесь ради мариенгофских фонтанов, ну ее к черту, красоту смерти и смерда — мне, живому, пусть это будет даже рразз-гениально-о!
Толя милый, приветы! Приветы!
А. Б. Мариенгофу . 9 июля 1922 г. (с. 141) — Журн. «Эрмитаж», М., 1922, № 11, 25—31 июля (в извлечениях); Гост., 1922, № 1, нояб., с. [15] (неполностью). Полный текст — Есенин 5 (1962), с. 159—162, с неточностями.
Печатается по автографу (ГЛМ). В письме имеются зачеркивания и вставка, сделанные Есениным: после слов «. о которых здесь знают весьма немного. » зачеркнуто «и то»; после слов «то ухвати его за полы и ограбь» два слова густо вымараны и не поддаются прочтению; во фразе
«Живущий в склепе всегда пахнет мертвечиной» слово «всегда» вписано поверх строки.
. в краях злополучных лихорадок и дынь нашего чудеснейшего путешествия 1920 г . — В июле-сент. 1920 г. Есенин и Мариенгоф совершили поездку на Кавказ (в Ростов-на-Дону, Кисловодск, Пятигорск, Минеральные воды, Баку, Тифлис) в вагоне ответственного сотрудника Наркомата путей сообщения Г. Р. Колобова. См. об этом п. 100 и коммент. к нему.
. «северянинщина» жизни . — Здесь выражено отрицательное отношение Есенина к мещанской атмосфере жизни на Западе. Эту атмосферу бездуховности поэт называл «северянинщиной», «смердяковщиной», «надсоновщиной».
. Бель-Голландское море . — Бельгийско-Голландское море, т. е. Северное море, омывающее берега Бельгии и Голландии (Нидерландов). Курорт Остенде находится на берегу Северного моря.
материк — склеп . — Судя по лексике этого фрагмента, в его подтексте скрыта как перекличка, так и полемика Есенина с Ф. М. Достоевским, один из героев которого — Иван Карамазов — говорит: «Я хочу в Европу съездить ; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище , вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни, и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что всё это давно уже кладбище и никак не более» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы: Роман: Часть первая (на обл.: Книга первая). Пг.: Лит.-изд. отдел Наркомпроса, 1918, с. 273; отмечено Л. К. Долгополовым: журн. «Литературное обозрение», М., 1982, № 2, февр., с. 101).
После выхода первого номера Гост. это место есенинского письма не осталось без внимания. В журн. «Всемирная иллюстрация» (М., 1922, № 6, с. 12) оно было изложено следующим образом: «С. Есенин в письмах из Берлина , помещенных в „Гостинице“, доказывает, что русскому поэту не к чему экспортировать свои произведения за границу. Вне России они тухнут».
. издать переводы двух книжек
Издам на английском и французском . — В 1921—1922 гг. переводить стихи Есенина только начинали (сб. «Russian Literature Triquarterly», Ann Arbor, 1974, № 8, p. 538—539, прим. 123). В сент. 1922 г. на французском языке вышла книга Есенина «Confession d’un voyou» — Исповедь хулигана / Пер. Марии Милославской и Франца Элленса, предисл. Ф. Элленса, Париж: Я. Поволоцкий и Кº, 1922, 83 с., 1103 экз. Книга стихов Мариенгофа во французском переводе не выходила.
Тем не менее, журнальные переводы стихов обоих «несчастных авторов» на французский язык все же известны (Брянчанинов Н. Молодые «московиты». — Журн. «Нувель Ревю», Париж, 1923, 15 мая, с переводами из Есенина и Мариенгофа, выполненными Людмилой Савицкой).
Из Дюссельдорфа я послал письмо Сашке . — Речь идет о п. 122.
В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха . — О шумных поэтических вечерах Есенина 12 мая и 1 июня в Берлине писали многие эмигрантские газеты Европы. «Вчера в „Доме Искусств“ разыгрался большой скандал, вызванный советскими поэтами Есениным, Кусиковым и неизвестными молодыми людьми, их сопровождавшими. около 12 ночи появился Сергей Есенин с женой Айседорой, Кусиков и „молодые люди“ типа сотрудников „Накануне“.
— Интернационал, — скомандовала Айседора, и „молодые люди“ запели. Раздались свистки и крики „долой“.
Муж знаменитости, Есенин, влез на стул и крикнул в толпу:
— Нас свистками не удивишь, сам умею свистать в четыре пальца.
Часть публики, пораженная этими доводами, покинула „Дом“, а оставшимся Есенин-Дункан прочел свои стихи. „Молодые люди“ хлопали. Было очень весело. » (ПН, 1922, 16 мая, № 638). См. также: ПН, 24 июня, № 670.
П. П. Сувчинский писал Н. С. Трубецкому 14 мая 1922 г. из Берлина: « Вчера мы были свидетелями, до какой мрази и пошлости дошла в настоящее время „Русская революция“. Прилетел на аэроплане вместе с Дункан поэт Есенин и остановился в лучшей гостинице. В „Доме искусств“ был устроен в их честь вечер. Есенин долго не шел, наконец в 12 ч. ночи явился под ручку с Дункан в белых туфельках. Дункан уже 55 лет, стерва! Живет с ним и очень афиширует это. Какой-то жиденок крикнул „интернационал“. Публика начала свистать. Тогда Есенин, стоя на стуле, крикнул: „А мы в России в четыре кулака свистим эмиграции“, и затем вместе с Дункан — „Интернационал“. Одни поддерживали, другие скандалили . » (Письма, 327). См. также: письмо С. Платонова редактору газ. Нак. (там же); Толстая-Крандиевская Н. Сергей Есенин и Айседора Дункан. — Сб. «Прибой», Л., 1959; коммент. к п. 121.
Том свой продал Гржебину . — 18 мая Есенин заключил договор с издателем З. И. Гржебиным на выпуск «Собрания стихов и поэм» (книга вышла осенью 1922 г. — см. Юсов-94, с. 39). Сам договор не обнаружен, но о нем сказано в «Акте осмотра переписки, найденной в кожаном черном чемодане, оставшемся после смерти Есенина» (РГАЛИ; см.: Хроника, 2, 256).
Хорошую книгу стихов удалось продать только как сборник новых стихов твоих и моих . — Нак. (1922, 24 мая, № 48, и 28 мая, № 51) сообщала: «Печатаются
и в ближайшее время поступят в продажу: Сергей Есенин и Мариенгоф — Хорошая книга стихов. ». Книга не выходила, состав ее неизвестен.
Если ты хочешь сюда пробраться, то потормоши Илью Ильича, я ему пишу об этом особо . — См. следующее письмо — И. И. Шнейдеру.
. во мне есть дьявольская выдержка характера, которую отрицает во мне Коган . — П. С. Коган писал о поэте: «Бунт Есенина, это — крестьянский бунт, без выдержки, бунт не прочный, срывающийся. » (Кр. новь, 1922, № 3, с. 259).
Вспоминаю сейчас о Клопикове и Туркестане. Как все это было прекрасно . — Есенин был в Туркестане в апр.-мае 1921 г. В. И. Вольпин вспоминал 21 марта 1926 г.: «Поездку Есенина в Туркестан следует рассматривать как путешествие на Восток, куда его очень давно, по его словам, тянуло.
Приехал Есенин в Ташкент в начале мая, когда весна уже начала переходить в лето. Приехал радостный, взволнованный, жадно на все глядел, как бы впивая в себя пышную туркестанскую природу, необычайно синее небо
Литературная колония в Ташкенте встретила Есенина очень тепло и, пожалуй, с подчеркнутым уважением и предупредительностью как большого, признанного поэта, как мэтра.
Приехал Есенин в Туркестан со своим другом Колобовым, ответственным работником НКПС, в его вагоне, в котором они и жили во все время их пребывания в Ташкенте и в котором затем уехали дальше — в Самарканд, Бухару и Полторацк (бывш. Асхабад)» (Восп.-95, с. 289—291).
. седеть духовно здесь ради мариенгофских фонтанов . — Есенин обыгрывает поэму А. Б. Мариенгофа «Фонтаны седины» (сент. 1920):
Прости,
Волос горячий пепел!
Зачесанный сурово локон,
Спадешь ты на чело фонтаном седины, —
То будет час,
Когда перешагну за середину.
.
О, сладостна тоска,
Когда из сердца бьют
Фонтаны
Седины.
источник
Еще до открытия фестивальное общество отправилось на аллею звезд — в Выборге , городе, как ни крути, фестивальном, есть такая. После небольшого и совсем не пафосного слова президента фестиваля Медведев и почетные гости положили цветы на «осиротевшие» звезды — совсем недавно ушел из жизни Алексей Балабанов и Петр Тодоровский, а до них (21 февраля этого года) Алексей Герман. Сразу после церемонии в кинотеатре напротив звездной аллеи о Германе показали фильм «Трудно быть с богом». Его представляла вдова режиссера — сценарист Светлана Кармалита. Они прожили 44 года вместе, всегда рядом — и дома и на работе.
— Пару раз раходились навсегда, — говорит Кармалита, — но стоило нам встретиться, и мы обнявшись без слов и извинений шли домой.
Алексей Герман был полностью погружен в мир кино и был совершенно неприспособленным в быту. Максимум, что он мог делать руками — это включить телевизор. Остальное он делал головой — думал. Лежал на диване и думал.
— Мы с Лешей ставили эксперимент уже в конце нашей совместной жизни — я учила мужа включать газовую плиту. Привела его в кухню, показала, где кастрюли, как поворачивать тумблеры, как подносить зажигалку. Надеялась, что если я уйду в магазин — а его самого отправлять туда было бессмысленно — Леша сможет себе разогреть еду. Показала, значит, отвернулась — говорю: ну, включай. Ну что сказать? Эксперимент закончился крахом. «Больше к плите и близко не подходи» — говорю ему. Что делать — такой у меня любимый кинематографический муж, мы все время были вместе, он меня отпускал не больше чем на полтора часа за покупками.
Вообще-то Герман все делал вопреки — мог (с его-то происхождением) жениться на богатой, красивой и мажорной, а женился на шестидесятнице и почти что диссидентке («Кто это говорит, что ты некрасивая?! Глупцы, просто твою красоту я вижу лучше всех!»- говорил он своей жене Светлане).
Снимал Герман в своих фильмах тех, кого ему запрещали все советские худсоветы вместе взятые. В ленте «Проверка на дорогах» в роли партизанского командира снял Ролана Быкова . Чиновники злились и крутили пальцем у виска. «Быков! Этот маленький и несоветский! Да еще и в кадушке ноги моет! Что это за партизан, к черту?!» . Кто их помнит теперь — этих чиновников?
Вдова режиссера — сценарист Светлана Кармалита
Когда он вознамерился снять в «Двадцати днях без войны» Никулина , худсовет грозил ему осиновым колом в спину и сулил денег, чтобы Герман переснял «этого алкаша и клоуна». Герман послал всех к черту. Он был уверен в Никулине и подбирал ключик к Гурченко . Так и говорил: «Пойду дразнить Люсю! Она, когда меня ненавидит, сразу начинает сильно любить Никулина — а мне того и надо».
Германовское кино вообще «застряло» в тридцатых. Режиссер сам это объяснял тем, что «видимо, что-то не договорил с отцом (писателем Юрием Германом — примю КП ), и считал, что «вылезать из 30-х мы будем еще лет сто!». Как в воду глядел.
Он и вправду был каким-то провидцем. Искал на главную роль в кино «Мой друг Иван Лапшин » человека с печатью смерти на лице. Выбрал Болтнева . Болтнев не дожил и до 50-ти.
Его последнее кино по Стругацким «Трудно быть богом», кажется, для нашей страны не устареет никогда. Оно выйдет на экраны к концу года.
Читайте также:
Сергей Шакуров: «Я похож на полковника ФСБ»
Восьмого августа открылся кинофестиваль «Окно в Европу», который проходит в Выборге вот уже в 21 раз [видео]
Здесь показывают только российское кино. Игровое, документальное, анимация — это уже многолетняя традиция. А новшеством этого года можно назвать конкурс фильмов, которые выкладываются в интернет. «Мы решили не отставать от моды», — заявил президент фестиваля Армен Медведев, 75-летие которого здесь отмечали как раз в день открытия. (далее)
источник
Я горжусь своим умением укладывать вещи. Упаковка — это одно из многих дел, в которых я, несомненно, смыслю больше, чем кто бы то ни было (даже меня самого порой удивляет, как много на свете таких дел). Я внушил эту мысль Джорджу и Гаррису и сказал, что им лучше всего целиком положиться на меня. Они приняли мое предложение с какой-то подозрительной готовностью. Джордж закурил трубку и развалился в кресле, а Гаррис взгромоздил ноги на стол и закурил сигару.
Я, признаться, на это не рассчитывал. Я-то, конечно, имел в виду, что буду направлять работу и давать указания, а Гаррис и Джордж будут у меня подручными, которых мне придется то и дело поправлять и отстранять, делая замечания: «Эх, вы. «, «Дайте-ка уж я сам. «, «Смотрите, вот как просто!» — обучая их таким образом этому искусству. Вот почему я был раздражен тем, как они меня поняли. Больше всего меня раздражает, когда кто-нибудь бездельничает, в то время как я тружусь.
Однажды мне пришлось делить кров с приятелем, который буквально приводил меня в бешенство. Он мог часами валяться на диване и следить за мной глазами, в какой бы угол комнаты я ни направлялся. Он говорил, что на него действует поистине благотворно, когда он видит, как я хлопочу. Он говорил, будто лишь в такие минуты он отдает себе отчет в тем, что жизнь вовсе не сон пустой, с которым приходится мириться, зевая и протирая глаза, а благородный подвиг, исполненный неумолимого долга и сурового труда. Он говорил, что не понимает, как мог он до встречи со мной влачить существование, не имея возможности каждодневно любоваться настоящим тружеником.
Но сам я не таков. Я не могу сидеть сложа руки и праздно глядеть, как кто-то работает в поте лица. У меня сразу же появляется потребность встать и начать распоряжаться, и я прохаживаюсь, засунув руки в карманы, и руковожу. Я деятелен по натуре. Тут уж ничего не поделаешь.
Тем не менее я промолчал и стал укладываться. На это понадобилось больше времени, чем я ожидал, но все-таки мне удалось покончить с саквояжем, и я сел на него, чтобы затянуть ремни.
— А как насчет башмаков? Ты не собираешься положить их в саквояж? — спросил Гаррис.
Я оглянулся и обнаружил, что забыл про башмаки. Такая выходка вполне в духе Гарриса. Он, конечно, хранил гробовое молчание, пока я не закрыл саквояж и не стянул его ремнями. А Джордж смеялся, — смеялся своим раздражающим, бессмысленным, кудахтающим смехом. Они оба иногда доводят меня до исступления.
Я открыл саквояж и уложил башмаки; и когда я уже собирался снова закрыть его, мне пришла в голову ужасная мысль. Упаковал ли я свою зубную щетку? Не понимаю, как это получается, но я никогда не бываю уверен, упаковал я свою зубную щетку или нет.
Зубная щетка — это наваждение, которое преследует меня во время путешествия и портит мне жизнь. Ночью мне снится, что я забыл ее уложить. Я просыпаюсь в холодном поту, выскакиваю из постели и бросаюсь на поиски. А утром я упаковываю ее прежде, чем успеваю почистить зубы, и мне приходится рыться в саквояже, чтобы разыскать ее, и она неукоснительно оказывается последней вещью, которую я выуживаю оттуда. И я снова укладываю саквояж и забываю о ней, и в последнюю минуту мне приходится мчаться за ней по лестнице и везти ее на вокзал завернутой в носовой платок.
Конечно, и на этот раз мне пришлось перерыть все содержимое саквояжа, и я, конечно, не мог найти зубную щетку. Я вывалил вещи, и они расположились приблизительно в таком порядке, в каком были до сотворения мира, когда царил первозданный хаос. На щетки Джорджа и Гарриса я натыкался, разумеется, раз по двадцать, но моя как будто провалилась сквозь землю. Я стал перебирать вещи одну за другой, осматривая их и встряхивая. Я обнаружил щетку в одном из башмаков. Потом я снова уложил саквояж.
Когда я с этим покончил, Джордж спросил, не забыл ли я уложить мыло. Я ответил, что мне плевать на мыло; я изо всей силы захлопнул саквояж и стянул его ремнями, и тут оказалось, что я сунул в него свой кисет и что мне надо начинать все сначала. С саквояжем было покончено в 10 час. 05 мин. вечера, а на очереди были еще корзины. Гаррис заметил, что выезжать надо через каких-нибудь двенадцать часов и что лучше уж они с Джорджем возьмут на себя оставшуюся работу. Я согласился и уселся в кресло, а они принялись за дело.
Принялись они весьма ретиво, очевидно собираясь показать мне, как это делается. Я не стал наводить критику — я просто наблюдал. Когда Джордж кончит жизнь на виселице, самым дрянным упаковщиком в мире останется Гаррис. И я смотрел на груду тарелок, чашек, чайников, бутылок, кружек, пирожков, спиртовок, печенья, помидоров и т.д. и предвкушал, что скоро произойдет нечто захватывающее.
Оно произошло. Для начала они разбили чашку. Но это было только начало. Они разбили ее, чтобы показать свои возможности и вызвать к себе интерес.
Потом Гаррис поставил банку земляничного варенья на помидор и превратил его в кашу, и им пришлось вычерпывать его из корзины чайной ложкой.
Тут пришла очередь Джорджа, и он наступил на масло. Я ничего не сказал, только подошел поближе и, усевшись на край стола, стал наблюдать за ними. Это их выводило из себя больше, чем любые упреки. Я это чувствовал. Они стали волноваться и раздражаться, и наступали на приготовленные вещи, и задвигали их куда-то, и потом, когда было нужно, не могли их разыскать; и они уложили пирожки на дно, а сверху поставили тяжелые предметы, и пирожки превратились в лепешки.
Они все засыпали солью, ну а что касается масла. В жизни я не видел, чтобы два человека столько хлопотали вокруг куска масла стоимостью в один шиллинг и два пенса. После того как Джорджу удалось отделить его от своей подошвы, они с Гаррисом попытались запихать его в жестяной чайник. Оно туда не входило, а то, что уже вошло, не хотело вылезать. Все-таки они выковыряли его оттуда и положили на стул, и Гаррис сел на него, и оно прилипло к Гаррису, и они стали искать масло по всей комнате.
— Ей-богу, я положил его на этот стул, — сказал Джордж, уставившись на пустое сиденье.
— Я и сам видел, как ты его туда положил минуту тому назад, — подтвердил Гаррис.
Тогда они снова начали шарить по всем углам в поисках масла, а потом опять сошлись посреди комнаты и воззрились друг на друга.
— Отродясь не видывал ничего более странного, — сказал Джордж.
— Ну и чудеса! — сказал Гаррис.
Тогда Джордж зашел Гаррису в тыл и увидел масло.
— Как, оно здесь и было все время? — с негодованием воскликнул он.
— Где? — поинтересовался Гаррис, повернувшись на сто восемьдесят градусов.
— Да стой ты спокойно! — взревел Джордж, бросаясь за ним.
И они отскоблили масло и положили его в чайник для заварки.
Монморанси был, конечно, в самой гуще событий. Все честолюбие Монморанси заключается в том, чтобы как можно чаще попадаться под ноги и навлекать на себя проклятия. Если он ухитряется пролезть туда, где его присутствие особенно нежелательно, и всем осточертеть, и вывести людей из себя, и заставить их швырять ему в голову чем попало, то он чувствует, что день прожит не зря.
Добиться того, чтобы кто-нибудь споткнулся о него и потом честил его на все корки в продолжение доброго часа, — вот высшая цель и смысл его жизни; и когда ему удается преуспеть в этом, его самомнение переходит всякие границы.
Он усаживался на наши вещи в ту самую минуту, когда их надо было укладывать, и пребывал в непоколебимой уверенности, что Гаррису и Джорджу, за чем бы они ни протягивали руку, нужен был именно его холодный и мокрый нос. Он влез лапой в варенье, вступил в сражение с чайными ложками, притворился, будто принимает лимоны за крыс, и, забравшись в корзину, убил трех из них прежде, чем Гаррис огрел его сковородкой.
Гаррис сказал, что я науськиваю собаку. Я ее не науськивал. Этого пса не надо науськивать. Его толкает на такие дела первородный грех, врожденная склонность к пороку, которую он всосал с молоком матери.
Упаковка вещей была закончена в 12 час. 50 мин. Гаррис сел на большую из корзин и выразил надежду, что бьющиеся предметы у нас не пострадают. Джордж на это заметил, что если что-нибудь и разбилось, то оно уже разбилось, и эта мысль его утешила. Он добавил, что был бы не прочь отправиться спать. Мы все были не прочь отправиться спать.
Гаррис должен был ночевать у нас. И мы поднялись в спальню.
Мы бросили жребий, и Гаррису выпало спать со мной. Он спросил:
— С какой стороны кровати ты предпочитаешь спать?
Я сказал, что предпочитаю спать не с какой-нибудь стороны, а просто на кровати.
Гаррис заявил, что это чудачество.
Джордж спросил:
— В котором часу вас будить, ребята?
Гаррис ответил:
— В семь.
Я сказал:
— Нет, в шесть, — потому что собирался еще написать несколько писем.
После некоторого препирательства мы с Гаррисом сошлись на том, чтобы взять среднее арифметическое, и назначили половину седьмого.
— Разбуди нас в шесть тридцать, Джордж, — сказали мы.
Джордж ничего не ответил, и мы в результате произведенного обследования установили, что он уже давно спит; тогда мы приставили к его кровати лохань с водой, чтобы утром, вставая с постели, он сразу плюхнулся в нее, а сами улеглись спать.
Глава V
Нас будит миссис Попитс. — Джордж-лежебока. — Надувательство с предсказанием погоды. — Багаж. — Испорченный мальчишка. — Вокруг нас собирается толпа. — Мы торжественно отбываем на вокзал Ватерлоо. — Персонал Юго-Западной железной дороги пребывает в блаженном неведении касательно таких мирских дел, как расписание поездов. — Плыви, наш челн, по воле волн.
Утром меня разбудила миссис Попитс.
Она постучала в дверь и сказала:
— Известно ли вам, сэр, что сейчас около девяти?
— Девяти чего? — воскликнул я, садясь на постели.
— Девяти часов, — откликнулась она через замочную скважину. — Я боялась, не проспали ли вы?
Я растолкал Гарриса и объяснил ему, что случилось. Он сказал:
— Ты как будто собирался встать в шесть?
— Конечно, — ответил я, — почему же ты меня не разбудил?
— А как я мог тебя разбудить, когда ты меня не разбудил? — возразил он.
— Теперь мы не доберемся до места раньше полудня. Странно, что ты вообще взял на себя труд проснуться.
— К счастью для тебя, — огрызнулся я. — Если бы я тебя не разбудил, ты бы так и дрых здесь все эти две недели.
Так мы ворчали друг на друга минут десять, пока нас не прервал вызывающий храп Джорджа. Впервые после того, как нас разбудили, мы вспомнили о его существовании. Ага, вот он — человек, который спрашивал, когда нас разбудить: он лежит на спине с открытым ртом, и под одеялом торчат его согнутые колени.
Не знаю почему, но когда я вижу кого-нибудь спящим, в то время как я бодрствую, я прихожу в ярость. Так мучительно быть свидетелем того, что бесценные часы земного существования, быстротечные мгновения, которых ему уже никогда не вернуть, человек попусту тратит на скотский сон.
И вот полюбуйтесь на Джорджа, который, поддавшись омерзительной лени, расточает ниспосланный ему свыше дар — время. Его драгоценная жизнь, в каждой секунде которой он должен будет когда-нибудь дать отчет, проходит мимо него без цели и смысла.
А ведь он мог бы бодрствовать, уплетая яичницу с ветчиной, или дразня собаку, или заигрывая с горничной, вместо того чтобы валяться тут в полном бесчувствии, унижающем человеческое достоинство.
Какая ужасная мысль! В одно и то же мгновение она потрясла и меня и Гарриса. Мы решили спасти Джорджа и, объединенные таким благородным стремлением, забыли о наших собственных распрях. Мы накинулись на него и стащили с него одеяло, и Гаррис шлепнул его туфлей, а я гаркнул у него над ухом, и он проснулся.
— Что случилось? — осведомился он, приняв сидячее положение.
— Вставай, безмозглый чурбан! — проревел Гаррис. — Уже без четверти десять.
— Как! — завопил Джордж и, соскочив с постели, очутился в лохани. — Какой болван, гром его разрази, подставил сюда эту штуку?
Мы ответили, что надо быть ослом, чтобы не заметить лохани.
Наконец мы оделись, но когда дело дошло до дальнейших процедур, то обнаружилось, что зубные щетки, головная щетка и гребенка уложены (я уверен, что зубная щетка когда-нибудь доконает меня), и, значит, нам надо спускаться и выуживать их из саквояжа. А когда это было уже позади, Джорджу понадобился бритвенный прибор. Мы объяснили ему, что сегодня придется обойтись без бритья, поскольку мы не собираемся опять распаковывать саквояж ни для него, ни вообще для кого бы то ни было.
Он сказал:
— Не валяйте дурака. Разве я могу, показаться в Сити в таком виде?
Пожалуй, это было действительно не слишком мягко по отношению к Сити, но что нам чужие страдания? Как сказал Гаррис, с присущей ему вульгарностью, — Сити и не такое сожрет.
Мы спустились к завтраку. Монморанси пригласил двух знакомых собак проводить его, и они коротали время, грызясь у крыльца. Мы успокоили их при помощи зонтика и занялись отбивными котлетами и холодной говядиной. Гаррис изрек:
— Хороший завтрак — великое дело! — и начал с двух отбивных котлет, заметив, что иначе они остынут, тогда как говядина может и подождать.
Джордж завладел газетой и прочел вслух сообщения о несчастных случаях с лодками и предсказание погоды, в котором пророчились «осадки, похолодание, переменная облачность (а уж это — самая зловещая штука, какая только может быть сказана о погоде), местами возможны грозы, ветер восточный, свежий до сильного, в центральных графствах (Лондон и Ла-Манш) — область пониженного давления; барометр продолжает падать».
Мне думается, что из всего глупейшего, раздражающего вздора, которым забивают нам голову, едва ли не самое гнусное — это мошенничество, обычно называемое предсказанием погоды. На сегодняшний день нам обещают точнехонько то, что происходило вчера или позавчера, и прямо противоположное тому, что произойдет сегодня.
Помню, как однажды осенью мой отдых был совершенно загублен тем, что мы верили предсказаниям погоды, которые печатались в местной газете. «Сегодня ожидаются проходящие ливни и грозы», — было написано там в понедельник, и мы отложили пикник и целый день сидели дома в ожидании дождя. А под окнами на линейках и пролетках катили развеселые компании, солнце жарило вовсю и на небе не было ни облачка.
«Ну-ну, поглядим, в каком-то виде они вернутся!» — говорили мы, глядя на них из окна.
И мы, посмеиваясь при мысли о том, как они промокнут, отошли от окна, растопили камин и занялись чтением и приведением в порядок коллекции водорослей и раковин. В полдень солнце залило всю комнату, жара стала удручающей и мы недоумевали, когда же разразятся эти проходящие ливни и грозы.
«Погодите, все начнется после полудня, — говорили мы друг другу. — Ну и промокнут же эти гуляки! Вот будет потеха!»
В час заглянула хозяйка и спросила, не собираемся ли мы прогуляться, — такой чудесный день.
«Ну, нет, — ответили мы, многозначительно посмеиваясь, — мы гулять не собираемся. Мы вовсе не желаем промокнуть. Покорно благодарим».
И когда день уже клонился к вечеру, а дождя все еще не было, мы продолжали подбадривать себя тем, что он хлынет внезапно, как раз в тот самый момент, когда гуляющие уже отправятся в обратный путь, и таким образом им негде будет спрятаться, и они вымокнут до нитки. Но день прошел, а с небосвода не упало ни единой капли, и за ясным днем последовала такая же ясная ночь.
На следующее утро мы прочли, что ожидается «жаркий день, устойчивая, ясная погода», и мы надели легкие светлые костюмы и отправились на прогулку, а через полчаса пошел дождь и, откуда ни возьмись, начал дуть пронизывающий ветер, и дождь с ветром усердствовали весь день без передышки, и мы вернулись насквозь продрогшие и простуженные и легли спать.
Погода — это явление, находящееся за пределами моего понимания. Я никогда не могу толком в ней разобраться. Барометр ничего не дает: он так же вводит в заблуждение, как и газетные предсказания.
Я вспоминаю о барометре оксфордской гостиницы, в которой я останавливался прошлой весной. Когда я на него посмотрел, он стоял на «ясно». В это самое время дождь лил ручьями, а начался он еще с ночи, и я никак не мог понять, в чем дело. Я слегка стукнул пальцем по барометру, и стрелка перескочила на «хор. погода». Проходивший мимо коридорный остановился и заметил, что барометр, наверно, имеет в виду завтрашний день. Я высказал предположение, что, может быть, он, наоборот, вспоминает о позапрошлой неделе, но коридорный сказал, что лично он этого не думает.
На следующее утро я снова стукнул по барометру, и стрелка скакнула еще дальше, и дождь припустил с еще большим ожесточением. В среду я подошел и снова щелкнул по барометру, и стрелка сдвинулась с отметки «ясно», прошла через «хор. погода» и «великая сушь» и остановилась, дойдя до упора, так как дальше двигаться было некуда. Она была, видимо, не прочь продвинуться еще дальше, но устройство прибора не позволяло ей предсказывать хорошую погоду более настойчиво. Стрелка, очевидно, хотела двигаться дальше, предвещая засуху, пересыхание морей, солнечные удары, самум и тому подобное, но шпенек, поставленный для упора, этому помешал, и она вынуждена была удовлетвориться банальным «великая сушь».
А между тем дождь лил как из ведра и река, выйдя из берегов, затопила нижнюю часть города.
Коридорный сказал, что, вероятно, это долгосрочный прогноз великолепной погоды, которая когда-нибудь впоследствии установится, и процитировал стихотворение, напечатанное сверху, над шкалой пророческого инструмента, что-то вроде следующего:
Прилагаю я старание,
Чтоб вы знали все заранее.
В то лето хорошая погода так и не наступила. Должно быть, этот прибор имел в виду будущую весну.
Недавно появилась еще одна разновидность барометров — прямые и высокие. Я никогда не могу разобрать, где у них голова и где хвост. Одна сторона у них для 10 часов утра вчерашнего дня, а другая — для 10 часов утра сегодняшнего; на разве всегда есть возможность попасть туда, где он выставлен, в такую рань? Он поднимается и падает, как при дождливой, так и при ясной погоде, от усиления и ослабления ветра, и на одном конце написано «В-к», а на другом «З-д», (но при чем тут «В-к», я совершенно не понимаю), и если его постукать, то он все равно ничего вам не скажет. И надо вносить поправку в его показания соответственно высоте над уровнем моря и температуре по Фаренгейту, и даже после этого я все равно понятия не имею, чего следует ожидать.
Но кому нужны предсказания погоды? То, что она портится, уже само по себе достаточно скверно; зачем же еще отравлять себе жизнь, узнавая об этом заранее? Если мы кого и признаем в качестве пророка, то это какого-нибудь старикашку, который в особенно пасмурное утро, когда нам особенно хочется, чтобы был ясный день, окидывает горизонт особенно проницательным взором и говорит:
«О нет, сэр, ручаюсь, что тучи разойдутся. Погода разгуляется, сэр».
«Ну, он-то уж в этом знает толк, — говорим мы, желая ему всяких благ и выезжая за город, — удивительное чутье у этих стариков!»
И мы чувствуем к нему признательность, которую вовсе не уменьшает то обстоятельство, что погода не разгуливается и что дождь льет весь день без передышки.
«Ничего не поделаешь, — думаем мы, — в конце концов, это от него не зависит».
Напротив, у нас остается лишь горечь и мстительное чувство по отношению к тому, кто предрекает непогоду.
«Как вы думаете, — прояснится?» — приветливо кричим мы, поравнявшись с ним.
«Едва ли, сэр; видать по всему, дождь зарядил до вечера», — отвечает он, покачивая головой.
«Старый болван! — бормочем мы. — Что он в этом смыслит?»
И если его предсказание оправдывается, мы возвращаемся в еще большем негодовании и с каким-то смутным ощущением, что он так или иначе причастен к этому грязному делу.
Утро нашего отъезда было теплым и солнечным, и нас трудно было обескуражить леденящими кровь пророчествами Джорджа вроде «бар. падает», «область пониженного давления распространяется на южную часть Европы» и т.д. Поэтому, убедившись, что он не способен привести нас в отчаяние и только попусту теряет время, Джордж стянул папироску, которую я заботливо свернул для себя, и вышел.
А мы с Гаррисом, покончив с тем немногим, что еще оставалось на столе, вынесли наши пожитки на крыльцо и стали ждать кэб.
Когда мы сложили все в кучу, то оказалось, что у нас багаж довольно внушительный. Тут был большой кожаный саквояж, маленький сак, две корзины, большой тюк с пледами, четыре-пять пальто и дождевых плащей, зонтики, дыня в отдельном мешке (она была слишком громоздкой, чтобы можно было куда-нибудь ее запихать), пакет с двумя фунтами винограда, японский бумажный зонтик и сковородка, которая из-за длинной ручки никуда не влезала, а потому, завернутая в плотную бумагу, лежала отдельным местом багажа.
Вещей набралось так много, что нам с Гаррисом стало как-то неловко, хотя и непонятно, почему. Свободный кэб все еще не появлялся, но зато появились уличные мальчишки. Заинтересованные зрелищем, они стали собираться вокруг нас.
Первым, конечно, прибежал мальчик от Биггса. Биггс — это наш зеленщик. У него особый талант выискивать себе посыльных среди самых отпетых и беспринципных сорванцов из всех, каких когда-либо порождала цивилизация. Если по соседству происходит некое из ряда вон выходящее озорство, мы не сомневаемся, что это дело рук последнего по счету Биггсова приобретения. Мне рассказывали, что когда на Грэйт-Корам-стрит случилось убийство, то на нашей улице, сразу догадались, что здесь не обошлось без тогдашнего мальчика от Биггса. И если бы при строжайшем перекрестном допросе, который устроил N19 , когда мальчишка явился за заказом на следующий после убийства день (в допросе принял участие и N21 , оказавшийся в этот момент на крыльце), мальчик от Биггса не смог доказать свое бесспорное алиби, то ему пришлось бы худо.
В то время я еще не был знаком с мальчиками от Биггса, но с тех пор я достаточно нагляделся на них, чтобы не придавать большого значения этому алиби.
Мальчик от Биггса, как я уже сказал, вынырнул из-за угла. Он, очевидно, очень торопился в тот момент, когда его взорам представилось вышеописанное зрелище, но, заметив Гарриса, и меня, и Монморанси, и поклажу, он сбавил ход и вытаращил на нас глаза. Мы с Гаррисом посмотрели на него сурово. Это могло бы задеть более чуткую натуру, но мальчики от Биггса, как правило, не слишком щепетильны. Он встал на мертвый якорь в трех шагах от нашего крыльца, прислонился к ограде, выбрал подходящую травинку и, жуя ее, впился в нас глазами. Он, без сомнения, решил досмотреть все до конца.
Как раз в это время на противоположной стороне улицы появился мальчик от бакалейщика. Мальчик от Биггса окликнул его:
— Эй! Нижние из сорок второго переезжают.
Мальчик от бакалейщика перешел через дорогу и занял позицию по другую сторону крыльца. Потом рядом с мальчиком от Биггса пристроился юный джентльмен из обувной лавки, тогда как ответственное за мытье пустых бутылок лицо из «Синих Столбов» независимо обосновалось на краю тротуара.
— Что-что, а с голоду они не помрут, — заметил джентльмен из обувной лавки.
— Небось ты бы тоже захватил кой-чего в дорогу, — возразили «Синие Столбы», — если бы собрался пересечь в лодке Атлантический океан.
— Очень им надо пересекать Атлантический океан! — вступил в беседу мальчик от Биггса. — Они отправляются на розыски1 Стенли.
Тем временем нас уже окружила порядочная толпа и люди спрашивали друг друга, что происходит. Образовались две партии. Одна, состоявшая из более молодых и легкомысленных зрителей, держалась того мнения, что это свадьба, и считала Гарриса женихом; другая, куда входили пожилые и солидные люди, склонялась к мысли, что это похороны и что я, скорее всего, брат усопшего.
Наконец мы увидели пустой кэб (когда они не нужны, пустые кэбы появляются на нашей улице, как правило, не реже чем каждые двадцать секунд и загромождают мостовую, не давая ни пройти, ни проехать); мы втиснули самих себя и свои пожитки в кэб, вышвырнули оттуда двух-трех друзей Монморанси, которые, вероятно, поклялись никогда не разлучаться с ним, и тронулись в путь, провожаемые криками «ура» и ликованием толпы, а также морковкой, которой мальчик от Биггса запустил в нас «на счастье».
В одиннадцать часов мы прибыли на вокзал Ватерлоо и стали спрашивать, с какой платформы отправляется поезд одиннадцать пять. Конечно, никто этого не знал; на Ватерлоо никто никогда не знает, откуда отправляется поезд, равно как не знает, куда идет поезд, если уж он отправился, равно как не знает вообще ничего, относящегося к этому делу. Носильщик, взявший наши вещи, считал, что поезд отправляется со второй платформы, а другой носильщик, с которым наш вступил в дискуссию по данному вопросу, утверждал, что до него дошел слух, будто посадка производится с первой платформы. Начальник же станции, со своей стороны, держался того мнения, что поезд отправляется с пригородной платформы.
Чтобы выяснить все окончательно, мы поднялись наверх к диспетчеру, и он нам объяснил, что сию минуту встретил одного человека, который будто бы видел наш поезд у третьей платформы. Мы двинулись к составу, стоявшему у третьей платформы, но тамошнее начальство разъяснило нам, что это, скорей всего, саутгэмптонский экспресс, если только не кольцевой виндзорский. Во всяком случае, оно ручается, что это не кингстонский поезд, хотя оно и не может объяснить, почему оно за это ручается.
Тогда наш носильщик заявил, что кингстонский поезд, по-видимому, отправляется от верхней платформы: судя по виду, там стоит наш поезд. Мы поднялись на верхнюю платформу и нашли машиниста и спросили его, не на Кингстон ли он поведет состав. Он сказал, что, видимо, да, хотя, конечно, трудно утверждать наверное. Во всяком случае, если это не 11:05 на Кингстон, то уж определенно 9:32 вечера на курорт Вирджиния или, в крайнем случае, десятичасовой экспресс на остров Уайт или куда-нибудь в этом направлении, и что мы все точно узнаем, когда прибудем на место. Мы сунули ему полкроны и попросили его быть 11:05 на Кингстон.
— Ни одна душа на этой дороге, — убеждали мы его, — все равно не разберется, что это за поезд и куда он отправляется. Вы знаете, куда ехать; снимайтесь потихоньку отсюда и поезжайте в Кингстон.
— Не знаю уж, что и делать с вами, джентльмены, — ответил этот славный малый. — Ведь и в самом деле, должен же какой-то состав идти на Кингстон; придется мне взять это на себя. А ну, давайте сюда ваши полкроны.
Так мы попали в Кингстон по Юго-Западной железной дороге.
Впоследствии мы выяснили, что поезд, которым мы ехали, был эксетерский почтовый и что на вокзале Ватерлоо его искали несколько часов и никто не мог понять, куда он девался.
Наша лодка ждала нас в Кингстоне чуть ниже моста; мы добрались до нее, погрузили на нее вещи и уселись сами.
— Ну как, джентльмены, все в порядке? — спросил хозяин лодочной станции.
— В порядке, — бодро ответили мы и — Гаррис на веслах, я у руля, а тоскующий, полный дурных предчувствий Монморанси на носу лодки — двинулись по реке, которой на ближайшие две недели суждено было стать нашим домом.
Глава VI
Кингстон. — Поучительные рассуждения о древнем периоде английской истории. — Назидательные мысли о резном дубе и о жизни вообще. — Печальный пример Стиввингса-младшего. — Размышления о старине. — Я забыл, что я рулевой. — Что из этого вышло. — Хэмптон-Кортский лабиринт. — Гаррис в роли проводника.
Выдалось чудесное утро, как бывает в конце весны или, — если вам это больше нравится, — в начале лета, когда нежная окраска травы и листьев переходит в более яркие и сочные тона и природа похожа на девушку-красавицу, охваченную смутным трепетом пробуждающейся женственности.
Узкие улочки Кингстона, сбегающие к воде, освещенные лучами солнца, выглядели так живописно; сверкающая река с величаво плывущими по ней баржами, бечевник, вьющийся вдоль лесистого берега, нарядные виллы на противоположном берегу, Гаррис, пыхтящий на веслах в своем полосатом (красном с оранжевым) спортивном свитере, виднеющийся вдали мрачный старинный дворец Тюдоров,1 — все это вместе представляло такую яркую, полную жизни и в то же время покоя картину, что, несмотря на ранний час, я впал в поэтически-созерцательное состояние.
Перед моим умственным взором предстал Кингстон, или Кенингестун,1 как он назывался в те времена, когда там короновались англо-саксонские «кенинги». Великий Цезарь в этом месте переправился через Темзу, и римские легионы расположились лагерем на окрестных холмах.2 Цезарь, как и много позже королева Елизавета, останавливался, по-видимому, на каждом углу, только он был несколько солиднее доброй королевы Бесс: он не ночевал в трактирах.3
А она просто обожала трактиры, эта английская королева-девственница. Вряд ли отыщется хоть один мало-мальски примечательный кабачок в радиусе десяти миль от Лондона, куда бы она в свое время не заглянула, или где бы она не посидела, или не провела ночь.
Любопытно: что, если бы Гаррис вдруг совершенно переменился, сделался бы выдающимся и порядочным человеком, стал бы премьер-министром и потом умер, — появились бы на вывесках трактиров, к которым он благоволил, надписи вроде следующих: «Здесь Гаррис выпил кружку светлого»; «Здесь летом 1888 г. Гаррис пропустил два стаканчика холодного шотландского»; «Отсюда в декабре 1886 г. вывели Гарриса»?
Не думаю. Таких надписей было бы слишком много! Скорее прославились бы те питейные заведения, куда он ни разу не заглядывал. «Единственная пивная в Южной части Лондона, где Гаррис не выпил ни одного глотка!» — и толпа повалила бы туда, чтобы поглазеть на такое диво.
Как, должно быть, ненавидел Кенингестун этот бедняга, простоватый король Эдви.4 Пир по случаю коронации был ему не по силам. То ли кабанья голова, нафаршированная цукатами, вызвала у него колики (со мною это было бы наверняка), то ли с него было уже достаточно вина и меда, но, так или иначе, он удрал потихоньку с буйного пиршества, чтобы провести часок при луне с ненаглядной своей Эльгивой.
И верно, взявшись за руки, стояли они у окна, любуясь протянувшейся по реке лунной дорожкой, тогда как из пиршественного зала доносились до них неясный гул голосов и взрывы буйного хохота.
Но тут эти скоты — Одо и Сент-Дунстан — врываются в их тихую спальню и осыпают грубой руганью ясноликую королеву и уволакивают несчастного Эдви обратно в дикий хаос пьяного разгула.
Прошли годы, и под звуки боевых труб были погребены в одной могиле англо-саксонские короли и англосаксонское буйство. И Кингстон утратил былое величие, которое возродилось вновь много позднее, когда Хэмптон-Корт стал резиденцией Тюдоров, а потом Стюартов;1 в те времена королевские барки покачивались у причалов, а щеголи в ярких плащах важно спускались по ступенькам к воде и вызывали паром английской бранью вперемешку с французской божбой.
источник