Вихрь злобы и бешенства носиться

Печатается по автографу ИРЛИ (заглавие снято).

Впервые опубликовано: в нелегальной печати — Земля и воля, 1879, 8 апр., No 5, с. 5, без заглавия, с подзаголовком: «Посвящается подсудимым процесса 50-ти»; за границей — ОД, 1882, март, No 47, с. 1; в легальной печати — Сибирская жизнь (Томск), 1898, No 53 (перепечатано: Волжский вестник (Казань), 1905, И ноября, No 4, с. 2, с указанием, что текст получен от лично знавшего Некрасова артиста М. И. Писарева).

В собрание сочинений впервые включено: Ст 1920.

Автографы: 1) первоначальный набросок одной строфы, предваряющий наброски двух строф «Страшного года»,— ИРЛИ, ф. 203, No 29; 2) черновой автограф с правкой, дающий окончательный текст стихотворения, на обороте наборной рукописи «Уныния» и «На покосе» (первое заглавие «Современная Франция» зачеркнуто, второе заглавие — «(С французского)»), без даты — ИРЛИ, ф. 203, No 37 (копия с этого автографа, снятая А. А. Буткевич,— ИРЛИ, ф. 134, оп. 11, No 2).

Датируется 1872—1874 гг. Набросок «Гений злобы и бешенства носится. » сделан в 1872 г., одновременно со следующими за ним набросками «Страшного года», под впечатлением чтения сборника Гюго «L’Annee terrible» (ЛН, т. 49—50, с. 407—408J. «Смолкли честные, доблестно павшие. » (под названием «С французского») внесено Некрасовым в список стихотворений, созданных в 1874 г. (ИРЛИ, ф. 203, No 42).

Стихотворение это, как и «Страшный год», является откликом на франко-прусскую войну и подавление Парижской Коммуны. Не рискуя опубликовать свой реквием французским коммунарам, Некрасов 27 мая 1875 г. переписал стихотворение и подарил библиографу П. А. Ефремову, который вклеил его в принадлежавший ему экземпляр «Стихотворений» Н. Некрасова, СПб., 1874, т. III, 1 ч. 6 (хранится: ИРЛИ б, шифр: 18 1/2, заглавие: «С французского»).

В начале 1877 г. поэт сделал попытку напечатать «Смолкли честные, доблестно павшие. » в составе итогового цикла из двенадцати стихотворений (см. ниже, с. 471—472, комментарий к стихотворению «О. А. Петрову»). Сохранились гранки десяти текстов с авторской правкой, на которых после стихотворения «——пу» («Человек лишь в одиночку. «) и перед стихотворением «К портрету ***» («Развенчан нами сей кумир. «) Некрасов сделал помету: «Вставьте сюда же 1) «2-е декабря», 2) «Отрывок» и прилагаемое наберите». Вероятно, набранный по этому указанию корректурный оттиск «Отечественных записок» и видел В. Е. Евгеньев-Максимов, который отметил (см.: Евгеньев, с. 210) разночтения ст. 1—3 («Растворилися тюрьмы глубокие. Смолкли честное знамя державшие, За страну неуклонно стоявшие. «). Название «2 декабря 1852 г.» (по воспоминаниям В. Е. Евгеньева-Максимова) как бы несколько вуалировало политическую направленность стихотворения (ЛН, т. 49—50, с. 414). После смерти Некрасова М. И. Семевский хотел опубликовать стихотворение в No 3 «Русской старины» за 1878 г., но это не было разрешено цензурой; корректурный оттиск «Русской старины» хранился в архиве П. А. Ефремова (см. статью В. Е. Чешихина-Ветрииского «Крохи Н. А. Некрасова (Из данных П. А. Ефремова)» в изд.: День, 31 дек., а также: ЛН, т. 53—54, с. 156-157).

21 февраля — 14 марта 1877 г. в Петербурге состоялось судебное разбирательство по делу революционеров-народников, известное как «процесс пятидесяти». Выражая сочувствие подсудимым, Некрасов, судя по свидетельству, с одной стороны, В. Н. Фигнер, с другой, В. Богучарского, дважды передал «Смолкли честные, доблестно павшие. » заключенным — один раз через Е. П. Елисееву и В. Н. Фигнер Лидии Фигнер, другой раз, возможно, через адвокатов А. А. Ольхина или А. Л. Боровиковского рабочему Петру Алексееву, произнесшему вместо данного ему последнего слова призывную пламенную речь (см.: Фигнер В. Н. Процесс пятидесяти. М., 1927, с. 26; Богучарский В. Активное народничество семидесятых годов. М., 1912, с. 301, а также: Евгеньев-Максимов В. Е. Некрасов в кругу современников. Л., 1938, с. 228). Некоторое время спустя, в дни своей предсмертной болезни, Некрасов подарил это стихотворение вместе с посвящением к сборнику «Последние песни* посетившей его делегации студентов (в архиве Н. К. Михайловского сохранилось письмо В. Звягинцева к нему с копияма обоих подаренных стихотворений — ИРЛИ, ф. 181, оп. 1, No 23)). Таким образом, стихотворение «Смолкли честные, доблестно павшие. » было как бы переадресовано и вошло в сознание нескольких поколений читателей как созвучное русской действительности второй половины 1870-х гг. Подобная переадресовка законченных стихотворений уже практиковалась Некрасовым (см. комментарий к стихотворению «Страшный год» — наст. том, с. 445—446), Газета «Общее дело», публикуя его в 1882 г., сопроводила стихотворение таким примечанием: «Это — одно из последних стихотворений Некрасова. Мучимый жестокой болезнью поэт, как известно, тяжело страдал от мысли, что не всегда был верен своему призванию и не заслужил благодарной памяти лучших людей России. Едва узнала об этом публика, как множество горячих заявлений в уважении, любви и признательности посыпались на него отовсюду и преимущественно со стороны русской молодежи. Тогда-то он и написал эти прекрасные стихи. Они — последняя вспышка благородного гения поэта, осветившая ту беспросветную ночь, о которой говорится в них и среди которой мы живем теперь». Несмотря на ошибочную датировку, послесловие ярко характеризует ту вторую жизнь, которую стихотворение обрело в русском обществе конца XIX в.

источник

Николай Алексеевич Некрасов — самобытный поэт в русской литературе XIX в. — представлял собой, по словам Ф. М. Достоевского, «русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений в области нравственной и в области убеждений может доходить русский человек в «печальное, переходное время». Некрасов испил чашу страданий физических, и нравственных. Обобщенным образом революционера-демократа у Некрасова явился Гриша Добросклонов в поэме «Кому на Руси жить хорошо». Поэт с восхищением и горечью сравнивает его с «звездою падучею».

Подчеркивая бескорыстие, поэт в уста братьев Добросклоновых вкладывает просьбу к Богу лишь дать им силы «честное дело делать умело». В этой же поэме Некрасов говорил и о понимании счастья демократами: «свет и свобода прежде всего».

В стихотворении «Смолкли честные, доблестно павшие» поэт не только скорбит о безвременно ушедших друзьях, но и говорит о том, что они были одиноки, что утверждал и Тургенев в «Отцах и детях» в 1861 г.

Чернышевский крупным планом пишет лишь Рахметова и утверждает, что есть еще такие люди и у них масса единомышленников в лице «новых» людей. От Чернышевского этот мотив передался Некрасову, и в 1877 г. он пишет, что «немало Русь уж выслала своих сынов на честные пути». Поэт преклоняется перед революционерами, превозносит их. Для него они действительно стали «солью земли». Но восхищение и гордость за таких сынов своей Родины мы видим лишь в образе Добросклонова, в «Пророке», «Памяти Добролюбова», а особенно в исповедальных стихах Некрасова чувствуется собственная его приниженность и чувство вины перед ними за свою неспособность изменить привычкам, образу жизни. Больше всего Некрасов пишет о жертвенности этих людей, том чувстве, которым он во многом не обладал и перед которым преклонялся.

Некрасов видит революционеров словно окруженных каким-то сиянием, ореолом непорочности, у него нет попыток проникнуть в глубь души этих людей, как у Тургенева. Впоследствии он сам признался, что, например, в «Памяти Добролюбова» он создал тот «идеал общественного деятеля, который лелеял Добролюбов». Мне кажется, что стихи Некрасова, особенно «Памяти Добролюбова» и «Пророк», могли оказать большее влияние и привлечь к демократам больше сторонников, чем роман Чернышевского, ибо они исполнены такого страдания, преклонения, гордости и действительно могут убедить, что без таких людей «засохла б нива жизни». Поэт воспевает их жертвенность. Но поэт пишет не только о своих погибших друзьях. Сам много раз разочаровавшийся, временами ненавидевший свой народ, который не давал ответа на звуки его лиры, он призывает новое поколение революционеров не отчаиваться, сеять «разумное, доброе, вечное», жить «непраздно» и «в такую могилу сойти, чтобы широкие лапти народные к ней проторили пути». Этот его призыв перекликается с наставлениями Чернышевского в «Что делать?» После темы народа революционеры-демократы, наверное, были для Некрасова самой любимой и, может быть, мучительной темой, в которой он, реалист, выразил себя как романтик.

Рекомендуется к прочтению:

ОБРАЗЫ ДОБРОЛЮБОВА И ЧЕРНЫШЕВСКОГО

На могиле Добролюбова Некрасов сказал: Добролюбова. Добролюбове во многом повторился Белинский. то же влияние на читающее общество, та же проницательность и сила в оценке явлений жизни, та же деятельность и та же чахотка».

В стихотворениях «Памяти Добролюбова» и «Чернышевский» Некрасов, в полном соответствии с исторической правдой, нарисовал «тот идеал общественного деятеля», который лелеял сам Добролюбов и который в образе Рахметова запечатлел Чернышевский.

Как и Белинский, Добролюбов и Черныше? жий, по мнению Некрасова,- лучшие сыновья России, её самые достойные граждане. Вот почему, скорбя об умершем Добролюбове, отдавшем родине все «свои труды, надежды, помышленья», Некрасов писал:

Плачь, русская земля! но и гордись

— С тех пор, как ты стоишь под небесами,

Такого сына не рождала ты

И в недра не брала свои обратно:

Сокровища душевной красоты

Совмещены в нём были благодатно.

Люди, подобные Добролюбову и Чернышевскому, видят «невозможность служить добру, не жертвуя собой». Поэтому о Добролюбове Некрасов говорил:

Сознательно мирские наслажденья

То же самоотверженное служение родине отмечал поэт и в образе Чернышевского:

В его душе нет помыслов мирских. «Взывая к жизни новой», борясь за счастье народа, Чернышевский и Добролюбов были готовы «умереть. для других», но гибель во имя счастья родины не страшила их.

Так мыслит он, и смерть ему любезна.

Не скажет он, что жизнь его нужна.

Не скажет он, что гибель бесполезна,

Его судьба давно ему ясна,-

писал поэт о Чернышевском.

Учил ты жить для славы, для свободы,

говорил он, рисуя благородный образ Добролюбова.

Если Белинского Некрасов сравнивал «с убитым молнией орлом», то в Добролюбове и Чернышевском он видел черты, присущие Рахметову, человеку «орлиной породы»: суровое и бескорыстное служение революционному долгу, гениальный ум, сердце, горевшее любовью к родине.

Если, по словам автора «Что делать?», без Рахметовых, вождей революции, «жизнь заглохла бы», ибо ими «расцветает жизнь всех», то о таких людях, как Белинский, Добролюбов и Чернышевский, Некрасов имел не меньшее право сказать:

Природа-мать! Когда б таких людей Т

ы иногда не посылала миру,

«Их имена забыться не должны»,- писал Некрасов. В нашей социалистической стране, где имена революционных демократов, «друзей народа и свободы», окружены любовью и уважением, светлая мечта поэта стала действительностью.

С гордостью и благоговением поэт писал «об осуждённых в изгнание вечное, о заточённых в тюрьму», прославлял пленительные образы тех мужественных и самоотверженных борцов за народное счастье, «которые, отчизну покидая, шли умирать в пустынях снеговых».

Но Некрасов писал не только о русских революционерах: стихотворениями «Смолкли честные, доблестно павшие» и «Страшный год» великий революционный поэт России откликнулся на разгром Парижской коммуны, современником которой он был и которую В. И. Ленин назвал «величайшим образцом величайшего пролетарского движения XIX века». Некрасов гневно заклеймил трусливых и подлых палачей Коммуны и воспел героев-коммунаров, «доблестно павших» в борьбе за дело угнетённого народа.

← НЕКРАСОВ О ПОЭТЕ И ПОЭЗИИ

Вихорь злобы и бешенства носится
Над тобою, страна безответная.
Всё живое, всё доброе косится…
Слышно только, о ночь безрассветная!

Среди мрака, тобою разлитого,
Как враги, торжествуя, скликаются,
Как на труп великана убитого
Кровожадные птицы слетаются,
Ядовитые гады сползаются… 1

1 Печатается по автографу ИРЛИ (заглавие снято).
Впервые опубликовано: в нелегальной печати — Земля и воля, 1879, 8 апр. № 5, с. 5, без заглавия, с подзаголовком: «Посвящается подсудимым процесса 50-ти»; за границей — ОД, 1882, март, № 47, с. 1; в легальной печати — Сибирская жизнь (Томск), 1898, № 53 (перепечатано: Волжский вестник (Казань), 1905, И ноября, № 4, с. 2, с указанием, что текст получен от лично знавшего Некрасова артиста М. И. Писарева).
В собрание сочинений впервые включено: Ст 1920.
Автографы: 1) первоначальный набросок одной строфы, предваряющий наброски двух строф «Страшного года», — ИРЛИ, ф. 203, № 29; 2) черновой автограф с правкой, дающий окончательный текст стихотворения, на обороте наборной рукописи «Уныния» и «На покосе» (первое заглавие «Современная Франция» зачеркнуто, второе заглавие — «(С французского)»), без даты — ИРЛИ, ф. 203, № 37 (копия с этого автографа, снятая А. А. Буткевич, — ИРЛИ, ф. 134, оп. 11, № 2).
Датируется 1872–1874 гг. Набросок «Гений злобы и бешенства носится…» сделан в 1872 г. одновременно со следующими за ним набросками «Страшного года», под впечатлением чтения сборника Гюго «LAnnee terrible» (ЛН, т. 49–50, с. 407–408J. «Смолкли честные, доблестно павшие…» (под названием «С французского») внесено Некрасовым в список стихотворений, созданных в 1874 г. (ИРЛИ, ф. 203, № 42).
Стихотворение это, как и «Страшный год», является откликом на франко-прусскую войну и подавление Парижской Коммуны. Не рискуя опубликовать свой реквием французским коммунарам, Некрасов 27 мая 1875 г. переписал стихотворение и подарил библиографу П. А. Ефремову, который вклеил его в принадлежавший ему экземпляр «Стихотворений» Н. Некрасова, СПб. 1874, т. III, 1 ч. 6 (хранится: ИРЛИ б, шифр: 18 1/2, заглавие: «С французского»).
В начале 1877 г. поэт сделал попытку напечатать «Смолкли честные, доблестно павшие…» в составе итогового цикла из двенадцати стихотворений (см. ниже, с. 471–472, комментарий к стихотворению «О. А. Петрову»). Сохранились гранки десяти текстов с авторской правкой, на которых после стихотворения «-пу» («Человек лишь в одиночку…») и перед стихотворением «К портрету ***» («Развенчан нами сей кумир…») Некрасов сделал помету: «Вставьте сюда же 1) „2-е декабря“, 2) „Отрывок“ и прилагаемое наберите». Вероятно, набранный по этому указанию корректурный оттиск «Отечественных записок» и видел В. Е. Евгеньев-Максимов, который отметил (см. Евгеньев, с. 210) разночтения ст. 1–3 («Растворилися тюрьмы глубокие… Смолкли честное знамя державшие, За страну неуклонно стоявшие…»). Название «2 декабря 1852 г.» (по воспоминаниям В. Е. Евгеньева-Максимова) как бы несколько вуалировало политическую направленность стихотворения (ЛН, т. 49–50, с. 414). После смерти Некрасова М. И. Семевский хотел опубликовать стихотворение в № 3 «Русской старины» за 1878 г. но это не было разрешено цензурой; корректурный оттиск «Русской старины» хранился в архиве П. А. Ефремова (см. статью В. Е. Чешихина-Ветрииского «Крохи Н. А. Некрасова (Из данных П. А. Ефремова)» в изд. День, 31 дек. а также: ЛН, т. 53–54, с. 156–157).
21 февраля — 14 марта 1877 г. в Петербурге состоялось судебное разбирательство по делу революционеров-народников, известное как «процесс пятидесяти». Выражая сочувствие подсудимым, Некрасов, судя по свидетельству, с одной стороны, В. Н. Фигнер, с другой, В. Богучарского, дважды передал «Смолкли честные, доблестно павшие…» заключенным — один раз через Е. П. Елисееву и В. Н. Фигнер Лидии Фигнер, другой раз, возможно, через адвокатов А. А. Ольхина или А. Л. Боровиковского рабочему Петру Алексееву, произнесшему вместо данного ему последнего слова призывную пламенную речь (см. Фигнер В. Н. Процесс пятидесяти. М. 1927, с. 26; Богучарский В. Активное народничество семидесятых годов. М. 1912, с. 301, а также: Евгеньев-Максимов В. Е. Некрасов в кругу современников. Л. 1938, с. 228). Некоторое время спустя, в дни своей предсмертной болезни, Некрасов подарил это стихотворение вместе с посвящением к сборнику «Последние песни» посетившей его делегации студентов (в архиве Н. К. Михайловского сохранилось письмо В. Звягинцева к нему с копияма обоих подаренных стихотворений — ИРЛИ, ф. 181, оп. 1, № 23)). Таким образом, стихотворение «Смолкли честные, доблестно павшие…» было как бы переадресовано и вошло в сознание нескольких поколений читателей как созвучное русской действительности второй половины 1870-х гг. Подобная переадресовка законченных стихотворений уже практиковалась Некрасовым (см. комментарий к стихотворению «Страшный год» — наст. том, с. 445–446), Газета «Общее дело», публикуя его в 1882 г. сопроводила стихотворение таким примечанием: «Это — одно из последних стихотворений Некрасова. Мучимый жестокой болезнью поэт, как известно, тяжело страдал от мысли, что не всегда был верен своему призванию и не заслужил благодарной памяти лучших людей России. Едва узнала об этом публика, как множество горячих заявлений в уважении, любви и признательности посыпались на него отовсюду и преимущественно со стороны русской молодежи. Тогда-то он и написал эти прекрасные стихи. Они — последняя вспышка благородного гения поэта, осветившая ту беспросветную ночь, о которой говорится в них и среди которой мы живем теперь». Несмотря на ошибочную датировку, послесловие ярко характеризует ту вторую жизнь, которую стихотворение обрело в русском обществе конца XIX в.

слушать, скачать аудио стихотворение
СМОЛКЛИ ЧЕСТНЫЕ, ДОБЛЕСТНО ПАВШИЕ… Некрасов Н.А.
к общему сожалению, пока аудио нет

Смолкли честные, доблестно павшие,
Смолкли их голоса одинокие,
За несчастный народ вопиявшие,
Но разнузданы страсти жестокие.

Вихорь злобы и бешенства носится
Над тобою, страна безответная.
Всё живое, всё доброе косится.
Слышно только, о ночь безрассветная,
Среди мрака, тобою разлитого,
Как враги, торжествуя, скликаются,
Как на труп великана убитого
Кровожадные птицы слетаются,
Ядовитые гады сползаются!

Стихотворение Некрасова Н.А. — Смолкли честные, доблестно павшие.

Смуглянке
Черны, черны тени ночи, Но черней твоя коса И твои живые очи, Ненагля.

Современная ода
Украшают тебя добродетели, До которых другим далеко, И — беру небеса.

источник

Честные люди, дорогой тернистою
К свету идущие твердой стопой,
Волей железною, совестью чистою
Страшны вы злобе людской!

Пусть не сплетает венки вам победные
Горем задавленный, спящий народ,-
Ваши труды не погибнут бесследные;
Доброе семя даст плод.

Сбудутся ваши святые желания,
Хоть не дождаться поры этой вам
И не видать, как все ваши страдания
Здесь отольются врагам.

Вестники правды, бойцы благородные,
Будете жить вы в правдивых сердцах,
Песню могучую люди свободные
Сложат о ваших делах…

Возвысьте голос, честные люди!Над лесом ранняя осень простерла Крыло холодной зари. Гнев огненным комом стоит у горла И требует: — Говори! Приспело время, гневной и горькой, Взять правде свои права. В Париже, в.

Он шел безропотно тернистою дорогойОн шел безропотно тернистою дорогой, Он встретил радостно и гибель и позор; Уста, вещавшие ученье правды строгой, Не изрекли толпе глумящейся укор. Он шел безропотно и, на кресте распятый, Народам.

Смолкли честные, доблестно павшиеСмолкли честные, доблестно павшие, Смолкли их голоса одинокие, За несчастный народ вопиявшие, Но разнузданы страсти жестокие. Вихорь злобы и бешенства носится Над тобою, страна безответная. Все живое, все доброе косится….

Спите, людиСпите, люди, Отдохните. Вы устали. Отдохните от любви и маеты. Млечный Путь усеян звездными кустами, Ваши окна отцветают, как цветы. Наработались, устали ваши руки, Нагляделись И наискрились глаза, И сердца.

О, люди-рыбы! Люди-птицы!О, люди-рыбы! Люди-птицы! В пространстве бесконечном ночи куда плывете? куда летите? что узрил там ваш ум пророчий? Была дана вам вся планета, как в Книге Бытия, как в сказке. В.

Все люди, люди. тьма людей!Все люди, люди. тьма людей. Но присмотрись, голубчик, строго, Меж ними искренних друзей Найдешь, голубчик, ты не много! Я не хочу тем оскорбить Святое чувство человека, Что не способен он.

На церкви древней вязью: «Люди — братья»На церкви древней вязью: «Люди — братья». Что нам до смысла этих странных слов? Мы под бомбежкой сами как распятья Лежим среди поваленных крестов. Здесь просто умирать, а жить не.

Люди спят; мой друг, пойдемЛюди спят; мой друг, пойдем в тенистый сад. Люди спят; одни лишь звезды к нам глядят. Да и те не видят нас среди ветвей И не слышат — слышит только.

ЛюдиЛюди, В общем, Мало просят, Но дают довольно много. Люди Многое выносят: Если надо — ходят в ногу, Устают, недоедают, Но уж если взрыв за взрывом,- Этот ад надоедает Даже.

Люди добрые, скажитеЛюди добрые, скажите, Люди добрые, не скройте: Где мой милый? Вы молчите! Злую ль тайну вы храните? За далекими ль горами Он живет один, тоскуя? За степями ль, за морями.

«Люди видели Тебя, и насказано…»Люди видели Тебя, и насказано так, что вся твоя парсуна дегтем мазана. Или это от забот дня рабочего набрехали, что Тебя скособочило? Чем же, дескать, были вы очарованный? Ведь у.

Не поймут бесскорбные людиНе поймут бесскорбные люди Этих масок, смехов в окне! Ищу на распутьи безлюдий, Веселий — не надо мне! О, странно сладки напевы… Они кажутся так ясны! А здесь уже бледные.

Люди говорили морюЛюди говорили морю: «До свиданья», Чтоб приехать вновь они могли — В воду медь бросали, загадав желанья, — Я ж бросал тяжелые рубли. Может, это глупо, может быть — не.

К… (Милы очи ваши ясны…)Милы очи ваши ясны И огнем души полны, Вы божественно прекрасны, Вы умно просвещены; Всеобъемлющего Гете Понимаете вполне, А не в пору вы цветете В этой бедной стороне. Ни ко.

Нет безлюдных домов, есть бездомные людиНет безлюдных домов, есть бездомные люди… Как сказать! Погляди хоть на это село, Толстый иней на ставнях лежит, словно студень, И сугробы на каждый забор намело. Не зальется петух, не.

источник

«Я родился в 1822 году в Ярославской губернии. Мой отец, старый адъютант князя Витгенштейна, был капитан в отставке. »

«Я родился в 1821 году 22 ноября в Подольской губернии в Винницком уезде в каком-то жидовском местечке, где отец мой стоял тогда с своим полком. »

Он родился 28 ноября (10 декабря по старому стилю) 1821 года в украинском местечке (городке, по нынешнему раскладу) Немирове. [Один из современных исследователей полагает, что местом рождения Некрасова была деревня Синьки в нынешней Кировоградской области.]

Украинство, впрочем, отзовется не только местом рождения.

Поздние же довольно смятенные свидетельства, записанные с чужих слов, — попытка воспоминаний о дне рождения, который не помнится, и о месте рождения, которое не знается.

Дважды Некрасов собирался поведать о своей жизни и оба раза в кризисные смертные моменты: в 1855 году, считая себя смертельно больным, и двадцать лет спустя, в 1877 году, будучи смертельно больным. В 1855 году не собрался: может быть, потому что болезнь не оказалась смертельной. В 1877 — не успел.

Вероятно, в любом случае мы не получили бы точных данных, да и толкало оба раза не желание оставить такие сведения: как раз им-то значения придавалось мало — автобиография нужна была для автоисповеди: «Мне пришло в голову писать для печати, но не при жизни моей, свою биографию, т. е. нечто вроде признаний или записок о моей жизни — в довольно обширном размере. Скажи: не слишком ли это — так сказать — самолюбиво?»

Это Некрасов в одном из писем спрашивал Тургенева, на котором тогда он проверял почти все. И Тургенев, который тогда, в 1855 году, почти все понимал, засвидетельствует:

«Вполне одобряю твое намерение написать свою биографию; твоя жизнь именно из тех, которые, отложа всякое самолюбие в сторону, должны быть рассказаны — потому что представляют много такого, чему не одна русская душа глубоко отзовется».

К тому времени Тургенев уже, слава Богу, знал толк в русских душах, а в 1856 году, все более узнавая русскую душу Некрасова, прямо настаивал: «Ты за границей непременно должен написать свою биографию, это почти, можно сказать, твой долг». В 1877 году речь могла идти о рассказе уже только в самом прямом смысле. В стихах, обращенных к жене, еще произносилось: «Пододвинь перо, бумагу, книги. », нов руках уже почти не держались ни бумага, ни перо. А сам рассказ, если и прерывался, то не сосредоточивающим молчанием, а страдальческим криком.

«Как мне досадно, — посетовал позднее один из некрасовских журнальных сотрудников, — что я не взялся писать некрасовские литературные воспоминания! Тот сам об этом говорил, и самому ему было желательно. Обратился он с этим, должно быть, месяца полтора до смерти ко мне и к Н. К. Михайловскому. «Вот, — говорит, — господа, вы молодые, приходите ко мне и записывайте, что я буду говорить; много интересного. Только вот беда: кричу я иногда от боли по целым дням, так что часов определенных никак не могу назначить». Переглянулись мы с Н. К., да тем и кончилось; а очень стоило потрудиться».

Да, потрудиться очень и очень стоило. Хотя всего скорее раскинулось бы не столько поле наших знаний, сколько — размышлений и осмыслений. Так, вряд ли бы много узнали о родовой жизни.

Историю рода Некрасовых не писали, хотя кое-что, конечно, передавалось, а до нас дошло и совсем уж в клочках и отрывках воспоминаний отца поэта, тетки. Во всяком случае, мы знаем, что род этот был чисто русский, как раньше говорили, великорусский, коренной, можно было бы назвать мужицким словом — кондовый, если бы речь шла не о дворянстве. Правда, род Некрасовых за отсутствием у них документов не был занесен в ту, шестую часть родословной книги дворян Ярославской губернии, куда помещалось столбовое дпорянство, и официальный счет идет во второй части от 1810 года — по первому офицерскому чину Алексея Сергеевича Некрасова. А недавно найден и герб Некрасовых, утвержденный императором Николаем II уже перед самой революцией, вanреле 1916 года.

О прапрадеде поэта, рязанском помещике, жившем московским барином, Якове Ивановиче Некрасове, в семье, наверное, неплохо помнили и потому, что он был «несметно богат». Хотя уплыло богатство довольно быстро и, видимо, довольно темными путями. Впрочем, всего скорее и приплыло не очень светлыми: одно время Яков был воеводою в Сибири. Большими деньгами смягчалась случившаяся из-за «строгости его жены» и, очевидно, жутковатая история.

От Якова же Ивановича прослеживается и наследственная некрасовская страсть — карты. В результате его сыну Алексею досталось уже только одно — и последнее — рязанское имение. Правда, вскоре дела были поправлены надежным старым способом: выгодною женитьбою. С получением Алексеем Яковлевичем за женою (в девичестве Прасковьей Борисовной Нероновой) в числе прочего приданого села Грешнева Некрасовы укрепились на ярославской земле. Не очень твердою ногою: если прадед не успел проиграть всего, то уж получивший от него еще приличное состояние сын не оставил почти ничего, а, заложив на срок ярославское Грешнево, лишился и его. Сын Сергея Алексеевича, Алексей Сергеевич, рассказывая славную родословную своему сыну-поэту, резюмировал: «Предки наши были богаты. Прапрадед ваш проиграл семь тысяч душ, прадед — две, дед (мой отец) — одну, я — ничего, потому что нечего было проигрывать, но в карточки поиграть тоже люблю».

И уже только сын Алексея Сергеевича, Николай Алексеевич, первым, так сказать, переломил судьбу. Необузданную, дикую родовую страсть к картам он обуздал. Правда, особым способом. Нет, играть он не перестал, но, кажется, последний в атом ряду, игравших, он стал первым — не проигрывавшим. Все проигрывали — он один отыгрывал. И отыграл очень много. Если не на миллионы, то уж на сотни тысяч счет шел. В автобиографических заметках поэт не без иронии сообщил: «Великая моя благодарность графу Александру Владимировичу Адлербергу. Он много проиграл мне денег в карты». Действительно, генерал-адъютант Адлерберг, известный государственный деятель, могущественный временщик, министр двора и личный друг императора Александра II, оказался постоянным карточным партнером и приятелем Некрасова.

«Скажу еще об Абазе, — продолжал поэт. — Этот симпатичный человек проиграл мне больше миллиона франков, по его счету». Может быть, «симпатичный человек» Александр Агеевич Абаза, став министром финансов, и хорошо считал государственные деньги, но свои, видимо, гораздо хуже, ибо, добавил Некрасов, «по моему счету, так и больше». А ведь даже и миллион франков по курсу того времени означал четверть миллиона очень тогда полноценных рублей. Кстати сказать, в библиотеке Конгресса США сохранился неведомый у нас экземпляр книги стихов Некрасова 1869 года издания с теплой дарственной надписью поэта Абазе: книга перекочевала в Америку в составе знаменитого юдинского собрания еще до революции. Так что, видимо, отношения Некрасова с будущим министром финансов, как и с министром двора, тоже были дружественными. Кстати, некоторые партнеры и приятели Некрасова самого высокого сановного ранга просто не знали, что имеют дело с самого высокого ранга поэтом. Андрей Иванович Сабуров, попросивший однажды Некрасова «поправить» какие-то свои салонные стишки, признался, что лишь недавно разговоры о Некрасове как лучшем поэте Европы услышал во Франции. А ведь Сабуров был директором императорских театров (это ранг министра), знал Пушкина. Вот так иные попечители русских искусств узнавали о русских демократических поэтах в парижских аристократических салонах. К финансисту Абазе это, впрочем, не относится.

источник

Николай Алексеевич Некрасов последнее десятилетие непопулярен в России. Объясняется это отчасти официозной его интерпретацией на школьных уроках в советское время, а отчасти— пафосом перестройки, охватившим интеллигенцию на переломе от восьмидесятых к девяностым годам. Сейчас же, когда господство бюрократии и коррупция в невиданных размерах принуждают обратиться от Толстого и Достоевского к Щедрину и Некрасову, то у них мы находим поистине пророческие предвидения социальных бед и бюрократического тупоумия.

Один из нынешних идеологических кумиров, В.В. Розанов, в свое время утверждал, что «Некрасов— человек без памяти и традиций, человек без благодарности к чему-нибудь, за что-нибудь в истории. Человек новый и пришлец— это первое и главное. »[1]

Это неудивительно прочитать у Розанова, способного на любую безоглядную фальсификацию, в зависимости от того, для какого органа он писал. Приведенные слова взяты из его статьи в «Новом времени», так что удивляться им не приходится. Следует напомнить забывчивым читателям восторженные строки о ПетреI в поэме «Несчастные» и не менее восторженные— об Александре II в первой редакции поэмы «Тишина»— они говорят о его интересе к истории. Конечно, Некрасов жил своей современностью, жил болями и обидами пореформенной страны, но ее историю он помнил и с горечью писал о том, что «нужны столетья, и кровь, и борьба, чтоб человека создать из раба» («Саша»).

Для него исторически значительными были революционные или реформаторские периоды истории. Отсюда интерес к Петру, к декабристам, к реформам Александра II, а не к Смутному времени или тирании Ивана Грозного.

Поэзия Некрасова, как известно, всегда была предметом ожесточенной литературно-политической борьбы. Споры о Некрасове не утихали с появления его стихов в середине 1840-х годов и продолжались и после смерти. Без них не обошлись и похороны поэта— Достоевский тогда же написал об этом в своем «Дневнике писателя»:

«На похороны Некрасова собрались несколько тысяч его почитателей. Много было учащейся молодежи. Процессия выноса началась в 9 часов утра, а разошлись с кладбища уже в сумерки. Много говорилось на его гробе речей, из литераторов говорили мало. Между прочим, прочтены были чьи-то прекрасные стихи. Находясь под глубоким впечатлением, я протеснился к его раскрытой еще могиле, забросанной цветами и венками, и слабым моим голосом произнес вслед за прочими несколько слов. Я именно начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его. Высказал тоже мое убеждение, что в поэзии нашей Некрасов заключил собою ряд тех поэтов, которые приходили со своим “новым словом”.

В этом смысле он, в ряду поэтов (то есть приходивших с “новым словом”), должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Когда я вслух выразил эту мысль, то произошел один маленький эпизод: один голос из толпы крикнул, что Некрасов выше Пушкина и Лермонтова и что те были всего только “байронисты”. Несколько голосов подхватили и крикнули: “Да, выше!”»[2].

Г.В. Плеханов, позднее один из вождей русской социал-демократической партии, был на похоронах и выступил от имени общества революционеров-народников «Земля и воля». В ответ на слова Достоевского Плеханов и его единомышленники закричали: «Он выше Пушкина!»[3]

О Некрасове спорящие стороны не могли между собой столковаться по вопросу, который и не возникал применительно к его великим предшественникам: спорили о том, вообще поэт ли Некрасов или просто ловкий рифмоплет,— поэзия ли то, что он пишет, или в лучшем случае стихотворное изложение определенного круга идей, им усвоенных у его сотрудников-публицистов.

Было что-то в поэзии Некрасова, что затрудняло ее восприятие, требовало от читателей, воспитанных на уже ставших к тому времени классиками Пушкине и Лермонтове, преодоления привычных представлений о поэзии и поэтическом. Для поколений русской молодежи 1860—1880-х годов, для тех, кто пел его стихи, ставшие песнями, и разделял его убеждения, эта поэзия была чем-то большим, чем просто литература. Поэзию Некрасова поколения русской молодежи на протяжении целого полустолетия воспринимали как часть своей жизни, как одно из условий своего существования и потому готовы были спорить с Достоевским.

Споры о Некрасове в 1860—1880-е годы касались не только его литературного поведения. Он был слишком популярен, слишком на виду, чтобы его противники, да и поклонники не включились в этот спор. Некрасову не могли простить вопиющего противоречия между теми картинами народных страданий, которые он неустанно воспроизводил в своих стихах, и его образом жизни богатого петербуржца, завсегдатая аристократического Английского клуба, где он вел крупную карточную игру. Такой образ жизни никак не совмещался с образом поэта— «печальника горя народного», как его называли в демократической журналистике.

Такого рода упрекам Некрасов мог дать повод не столько даже своим образом жизни, сколько тем, что он сделал это противоречие поэта и человека в себе содержанием своей лирики, своих поэтических признаний и самоукоризны.

Внимательные исследователи показали, что для поэтического словаря Некрасова характерен необычный подбор эпитетов и понятий. Об эпитетах особого склада у Некрасова писал Корней Чуковский: «Эти эпитеты так органически связаны с поэзией Некрасова, что их можно назвать некрасовскими. Они встречаются в его стихах постоянно». Чуковский называет: угрюмый, унылый, суровый. Корман расширяет этот некрасовский словарь, он пишет: «Нам кажется, что в этот же круг слов входят также грусть, мука, печаль, скука, тоска, хандра, встречающиеся в лирике Некрасова очень часто и в разнообразнейших сочетаниях. Вместе со словами, указанными К.И. Чуковским, они образуют в лирике Некрасова очень устойчивую эмоциональную среду»[4].

В монографии К.И. Чуковского показано еще, что «специфически осмысленным словом было в поэзии Некрасова слово злоба, озлобленность, злость, которым он с демонстративной настойчивостью окрасил всю свою раннюю лирику»[5].

Это понятие злоба и производные от него повторяются с поразительной частотой. От 1845 года, когда оно появляется в стихотворении «Огородник» («И что злоба во мне и сильна и дика, / А хватаюсь за нож— замирает рука»), до 1877 года в стихотворении «Муза» («Пусть увеличит во сто крат / Мои вины людская злоба. ») оно появляется более сорока раз. Конечно, оно служит поэту различными способами. Иногда оно характеризует его персонажей, иногда— какое-либо явление жизни.

Злоба у Некрасова получает различное значение и различную направленность. Одно из этих направлений— самоосуждение, выражение презрения к самому себе у героя лирики:

Я за то глубоко презираю себя,

Что потратил свой век, никого не любя,

Что любить я хочу. что люблю я весь мир,

А брожу дикарем, бесприютен и сир,

И что злоба во мне и сильна и дика,

А хватаюсь за нож— замирает рука!

В стихотворении «Родина» (1846) злоба получает другую направленность— не внутрь сознания, а вне его, приобретает социальное звучание:

Воспоминания дней юности— известных

Под громким именем роскошных и чудесных, —

Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,

Во всей своей красе проходят предо мной.

Тут показательно, что рядом со злобой появляется хандра как непременное соучастие того душевного состояния, которое вызывает злобу.

Через несколько лет, когда Некрасов окончательно сформировался как поэт, в стихотворении «Муза», полемическом по отношению к одноименному стихотворению Пушкина, производное от злобы, обобщенное определение становится главным врагом поэта, предметом его поэтической вражды:

Но с детства прочного и кровного союза

Со мною разорвать не торопилась Муза:

Чрез бездны темные насилия и зла,

Труда и Голода она меня вела.

Такое определение смысла и содержания поэзии вызвало у Аполлона Майкова поэтическое опровержение:

С невольным сердца содроганьем

И перед пламенным признаньем,

Нет, ты дитя больного века!

Пловец без цели, без звезды!

И жаль мне, жаль мне человека

Дружный «хор» поэтов и критиков корил Некрасова за присутствие злобы в его стихах.

То, что сказал Достоевский на похоронах о Некрасове, справедливо, но недостаточно и неполно. Сострадание у Некрасова почти всегда соседствует с осуждением причин этого страдания, с ненавистью и злобой.

Злая ирония звучит в «Размышлениях у парадного подъезда»:

Впрочем, что ж мы такую особу

Беспокоим для мелких людей?

Не на них ли нам выместить злобу?—

В 1998 году в томе «Revue des études slaves», посвященном Е.Г.Эткинду, я поместил заметку «Происхождение одной поэтической формулы: Гоголь и Некрасов»[7]. Я предположил, что в стихотворении «Блажен незлобивый поэт» его ключевая формула

воспроизводит в слегка видоизмененной форме слова Герцена в его брошюре «О развитии революционных идей в России» (1851).Там Герцен о своем поколении писал: «Надо было уметь ненавидеть из любви, презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гордостью, чтобы с кандалами на руках и ногах высоко держать голову»[8].

В приведенном выше стихотворении А. Майков откликнулся именно на это сочетание ненависти и любви в поэзии Некрасова:

Вторая строка этого «обличения» относится к стихотворению «Памяти Гоголя» с его памятным сочетанием любви и ненависти.

Я при этом предполагал, что Некрасов «. отлично понимал, что им изображенный поэт-обличитель, поэт отрицанья является его, Некрасова, собственной литературно-общественной декларацией, а не поэтическим портретом Гоголя»[9].

Недавно в своей статье «О генезисе поэтической формулы: любовь— ненависть»[10] С. Гурвич-Лищинер указывает, что таким источником могла быть глава «После грозы» из книги «С того берега», о чтении которой Некрасовым у нас есть точные сведения[11].

Разумеется, ненависть не является синонимом злобы, столь часто высказываемой Некрасовым, но близость этих понятий очевидна, а сопоставление любви и ненависти, несмотря на всю парадоксальность этого сближения, помогает нам понять содержательность злобы у Некрасова.

«Любовь до мучения», о которой сказал Достоевский,— парафраз того, что писал о себе и своей поэзии сам Некрасов, причем в таких стихах, где меньше всего можно было предположить, что поэт об этом заговорит.

Одно из самых оптимистических его стихотворений «Крестьянские дети» (1861), куда входит ставшая хрестоматийно известной встреча рассказчика с мальчиком, работающим наравне с отцом, заканчивается неожиданным высказыванием, которое даже самым строгим критикам не показалось бы «красноречивой прозою»:

На эту картину так солнце светило,

Ребенок был так уморительно мал,

Как будто все это картонное было,

Как будто бы в детский театр я попал!

Но мальчик был мальчик живой, настоящий,

И дровни, и хворост, и пегонький конь,

И снег, до окошек деревни лежащий,

И зимнего солнца холодный огонь —

Все, все настоящее русское было,

С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,

Что русской душе так мучительно мило,

Что русские мысли вселяет в умы,

Те честные мысли, которым нет воли,

Которым нет смерти— дави не дави,

В которых так много и злобы и боли,

В которых так много любви!

Так впервые у Некрасова, да, пожалуй, и во всей русской поэзии была названа оппозиция злоба / любовь и дано ей объяснение. Злоба у Некрасова не личное чувство, как и любовь, это не любовь к женщине или к матери— оба члена оппозиции ориентированы социально и обращены к народу, к России в целом, к страданиям и долготерпению народа, к неспособности его порвать с наследием веков рабства. Кстати, отмечу здесь «бенедиктовский» оксюморон холодный огонь.

Как пришел Некрасов к такому сочетанию противоречий? Почему он отказался следовать тому, что в свое время сказал Пушкин, выразив романтическое представление о поэзии, которая возвышается над противоречиями существенности:

Служенье муз не терпит суеты,

Прекрасное должно быть величаво.

Не было гармонии ни в жизни, ни в стихах Некрасова, как не было гармонии между поэзией его современника Фета и его жизнью, но Фет отгородил для поэзии особый круг чувств и впечатлений, куда прозе жизни доступа не было.

В 1852 году в стихах о Гоголе, только что умершем, Некрасов определил то, что ему казалось необходимым и неизбежным сочетанием противоречивых чувств в душе современного поэта, тот разлад, который он сделал содержанием своего творчества.

Он восхищался в этих стихах не Гоголем— автором «Выбранных мест из переписки с друзьями», а Гоголем-сатириком, беспощадным обличителем мерзости и пошлости русской жизни. У него он нашел то противоречивое сочетание любви и злобы (в данном стихотворении злоба представлена синонимом), какое ощущал в себе:

Со всех сторон его клянут

Как много сделал он, поймут,

И, может быть, еще более откровенно об этом сказано и потому осталось в черновике в варианте к стихотворению «Праздник жизни— молодые годы»:

Та любовь, что умножает муки,

Над чужим страданьем слезы льет,

Такое автообъяснение поможет нам понять столь частое у Некрасова применение понятия злоба. Некрасов не употребляет, подобно Тютчеву, это понятие как всеобщую характеристику мироздания:

Во всем разлитое, таинственное зло. [12]

У Некрасова злоба почти всегда социально объяснима. Так, в стихотворении «Я за то глубоко презираю себя. » очень многозначительна концовка:

И что злоба во мне и сильна и дика,

А хватаюсь за нож — замирает рука!

Оба эти понятия— и злоба, и нож — даны не в своем конкретном, предметном значении. Оба понятия приобретают символическое значение. Злоба ведь заключает в себе любовь, желание любить:

Что любить я хочу. что люблю я весь мир,

А брожу дикарем, бесприютен и сир.

И нож здесь не является орудием предполагаемого убийства, ведь им не убьешь «весь мир», нож здесь предметное выражение крайнего, страстного отчаяния и неуверенности в себе, в своих силах.

Как пример некрасовского понимания любви и злобы К.И.Чуковский приводит стихотворение Михайлова:

Скорбный лик твой говорит:

«Что ж молчит в вас, братья, злоба,

Братья! Пусть любовь вас тесно

Сдвинет в дружный ратный строй,

Пусть ведет вас злоба в честный

Сам же Некрасов позволял себе свободное обращение с понятием злобы, оно у него превращается в демоническую силу, приобретает общее, безмерное значение:

Вихорь злобы и бешенства носится

Над тобою, страна безответная.

(«Смолкли честные, доблестно павшие. »)

Такая символизация понятия злоба сделала возможным истолкование этого стихотворения как отклика на гибель Парижской коммуны, и через несколько лет оно было переадресовано самим поэтом участникам «процесса пятидесяти» (1877).

В литературе, посвященной теме «Некрасов и Блок», есть странное упущение. Так, Скатов[13] не обратил внимание на явно «некрасовскую» по происхождению злобу у Блока в «Двенадцати»:

Черная злоба, святая злоба.

У Блока, как мы видим, отведено этой теме целое четверостишие, а самому понятию придан эпитет «святая»— эпитет для Блока, при всем его антиклерикализме, первостепенной важности.

Во всяком случае, у Некрасова «злоба» никогда не теряла своего социального смысла, своей роли в жизненной борьбе поэта.

[1] Цит. по: Чуковский К. Мастерство Некрасова. 2-е изд., доп. М., 1955. С. 40. «Новое время». 1916. № 4308. 8 января. [2] Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 26. Л., 1984. С. 112. [3] Чуковский К. Мастерство Некрасова. С. 331—334. [4] Корман Б.Ю. Лирика Некрасова. Воронеж, 1964. С. 274. [5] Чуковский К. Мастерство Некрасова. С. 318. [6] Майков А.Н. Избранные произведения. Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. Л., 1977. С. 635. [7] Serman I. Происхождение одной поэтической формулы: Гоголь и Некрасов // Revue des études slaves. T. 7. F. 3. L’Espace poétique. En homage à Efim Etkind. Paris, 1998. P. 641—647. [8] Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 224. [9] Серман И. Происхождение одной поэтической формулы. С. 647. [10] Gurvich-Lishchiner S. О генезисе поэтической формулы: любовь—ненависть // Jews and Slavs. Volume 14. Festschrift Professor Ilya Serman. Иерусалим; М., 2004. [11] Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений. Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. Л., 1957. С. 124. [12] Чуковский К. Мастерство Некрасова. С. 320. [13] Скатов Н.Н. Некрасов в поэтическом мире Александра Блока // Некрасов. Современники и продолжатели. М., 1986. С. 234—293.

источник

Какие известны литературные мистификации, связанные с творчеством Некрасова?

Свои произведения, посвященные русской жизни и обличавшие русскую реакцию, Н.А. Некрасов не раз помечал как переведенные с того или иного языка. Он сам говорит об этом: «В прежнее время иные мои стихотворения не прошли бы, если бы я не выдал их за переводы с какого-нибудь малоизвестного языка».

Так, в подзаголовке к «Отрывкам из путевых заметок графа Гаранского» указано: «перевод с французского» (хотя этот язык и нельзя назвать малоизвестным!) и добавлено для пущей достоверности длиннейшее название (по-французски) мнимого сочинения мнимого графа, которое якобы вышло в 1836 г. в Париже в 8 томах. Чернышевский писал Пыпину, что перевод этого названия с русского языка Некрасов поручил ему. Оно гласило: «Три месяца в отчизне. Опыты в стихах и прозе, сопровождаемые рассуждениями о мерах, способствующих развитию нравственных начал в русском народе и естественных богатств Российского государства. Сочинение россиянина, графа де Гаранского».

В сохранившейся тетради стихотворений Некрасова, переписанных им в 1855 г. набело, французский подзаголовок отсутствует; вместо него – другой: «Из путевых заметок по России русского барина, долго жившего за границей». Видимо, сначала поэт не собирался выдавать эту сатиру за перевод, но потом решил прибегнуть к маскировке. Впрочем, она не избавила эти стихи от цензурных купюр и искажений: несмотря на фиговый листок «перевода», цензура неизменно выбрасывала из всех изданий сочинений Некрасова те строки «Отрывков», где говорилось о расправе крестьян с угнетавшим их барином. Вычеркивался также рассказ о четырех незамужних сестрах-помещицах, которые ежегодно подкидывали внебрачных детей своим крепостным.

Стихотворение «Пророк», посвященное судьбе Чернышевского, Некрасов снабдил сначала подзаголовком «из Байрона», затем «из Ларры» и, наконец, поставил: «из Барбье».

…Не говори: «Забыл он осторожность,

Он будет сам судьбы своей виной!»

Не хуже нас он видит невозможность Служить добру, не жертвуя собой.

…Его еще покамест не распяли,

Но час придет – он будет на кресте,

Его послал бог Гнева и Печали Царям земли напомнить о Христе.

Стихотворение это появилось в 1874 г., когда Чернышевский еще томился в вилюйском остроге. В печати нельзя было не только упоминать его имя, но даже намекать на него.

И Некрасов замаскировал свои пламенные стихи под перевод: сначала с английского, затем с испанского и, наконец, с французского. Кто этот пророк, о котором пишет Байрон (или Ларра, или Барбье)? Переводчик не обязан это знать. Где и когда он жил? Опять-таки неизвестно; во всяком случае не в России! И цензура пропустила стихотворение, заставив только заменить в последней строчке «царям» на «рабам», несмотря на бессмысленность такой

правки. Значилось «с французского» и над следующим стихотворением Некрасова:

Смолкли честные, доблестно павшие,

Смолкли их голоса одинокие,

За несчастный народ вопиявшие,

Но разнузданы страсти жестокие.

Вихри злобы и бешенства носятся Над тобою, страна безответная.

Все живое, все доброе косится…

Слышно только, о ночь безрассветная,

Среди мрака, тобою разлитого,

Как враги, торжествуя, скликаются,

Как на труп великана убитого Кровожадные птицы слетаются,

Для еще большей маскировки в одном из вариантов этого стихотворения, при жизни Некрасова не опубликованного, к подзаголовку «с французского» было добавлено: «2 декабря 1852 г.». Это имело целью убедить власти, что стихи посвящены годовщине переворота, совершенного Луи Бонапартом, беспощадно убравшим политических противников со своей дороги к трону. Однако К. Чуковский установил, что эти стихи были написаны Некрасовым в 1874 г. и, по-видимому, связаны с Парижской Коммуной.

Под «убитым великаном» поэт подразумевал Коммуну, а под «доблестно павшими» – последних коммунаров, расстрелянных на кладбище Пер-Лашез.

Но читатели видели в этих стихах иное и предполагали, что речь в них идет о русских революционерах, участниках «процесса пятидесяти», состоявшегося в 1877 г. Редакция зарубежной «Земли и воли», опубликовав это стихотворение в 1879 г., произвольно дала подзаголовок: «Посвящается подсудимым процесса 50-ти». Ни за какой перевод с французского это стихотворение уже не выдавалось.

источник

НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ НЕКРАСОВ

Родина (1846)
Песня народного борца (1868)
Смолкли честные, доблестно павшие. (между 1872 и 1874)
Н. Г. Чернышевскому (Пророк) (1874)

И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства,
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег.
Воспоминания дней юности — известных
Под громким именем роскошных и чудесных, —
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной.

Вот темный, темный сад. Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
Я знаю, отчего -ты плачешь, мать моя!
Кто жизнь твою сгубил… o! знаю, знаю я.
Навеки отдана угрюмому невежде,
Не предавалась ты несбыточной надежде —
Тебя пугала мысль восстать против судьбы,
Ты жребий свой несла в молчании рабы.
Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;
Она была горда, упорна и прекрасна,
И всё, что вынести в тебе достало сил,
Предсмертный шепот твой губителю простил.

И ты, делившая с страдалицей безгласной
И горе и позор судьбы ее ужасной,
Тебя уж также нет, сестра души моей!
Из дома крепостных любовниц и псарей
Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила
Тому, которого не знала, не любила…
Но, матери своей печальную судьбу
На свете повторив, лежала ты в гробу
С такой холодною и строгою улыбкой,
Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.

Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, —
А встарь. Но помню я: здесь что-то всех давило.
Здесь в малом и в большом тоскливо сердце ныло.
Я к няне убегал… Ах, няня! сколько раз
Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час;
При имени ее впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье.

Ее бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой…
Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но всё, что, жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым, —
Всему начало здесь, в краю моем родимом.

И, с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор –
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликований
Глухой и вечный гул подавленных страданий
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил…

Некрасов Н. А. Стихотворения. М., 1856, под загл. «Старые хоромы (Из Ларры)», с посвящением Валериану Панаеву.

Вольная русская поэзия XVIII-XIX веков. Вступит. статья, сост., вступ. заметки, подг. текста и примеч. С. А. Рейсера. Л., Сов. писатель, 1988 (Б-ка поэта. Большая сер.)

ПЕСНЯ НАРОДНОГО БОРЦА

Душно без счастья и воли,
Жизнь бесконечно длинна, —
Буря бы грянула что ли!
Чаша с краями полна.

Грянь над пучиною моря!
В поле, в лесу засвищи!
Чашу народного горя
Всю расплещи.

Некрасов Н. А. Стихотворения. Ч. 4. Спб., 1869, без загл. и с фиктивным подзагол. «Из Гейне». Печ. по «Работник». Женева, 1875, № 11/12, без подписи.

Вольная русская поэзия XVIII-XIX веков. Вступит. статья, сост., вступ. заметки, подг. текста и примеч. С. А. Рейсера. Л., Сов. писатель, 1988 (Б-ка поэта. Большая сер.)

***
Посвящается подсудимым процесса «50-ти»

Смолкли честные, доблестно павшие;
Смолкли их голоса одинокие,
За несчастный народ вопиявшие…
Но разнузданы страсти жестокие.
Вихорь злобы и бешенства носится
Над тобою, страна безответная!
Всё живое, всё честное косится…
Слышно только, о ночь безрассветная,
Среди мрака, тобою разлитого,
Как враги, торжествуя, скликаются…
Так на труп великана убитого
Кровожадные птицы слетаются,
Ядовитые гады сползаются!

«Земля и воля» Спб. 1879, № 5, 8 апр., с ред. примеч.: Из неизданных стихотворений Н. А. Некрасова. «Собрание стихотворений». Спб., 1879; «Общее дело». Женева, 1882, № 47, март, с рядом искажений; «Новый сборник революционных песен и стихотворений». Париж, 1898.

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Не говори: «Забыл он осторожность!
Он будет сам судьбы своей виной. »
Не хуже нас он видит невозможность
Служить добру, не жертвуя собой.

Но любит он возвышенней и шире,
В его душе нет помыслов мирских,
Жить для себя возможно только в мире,
Но умереть возможно для других.

Так мыслит он, и смерть ему любезна,
Не скажет он, что жизнь его нужна;
Не скажет он, что гибель бесполезна;
Его судьба давно ему ясна.

Его еще покамест не распяли,
Но близок час — он будет на кресте;
Его послал бог гнева и печали
Рабам земли напомнить о Христе.

«Отечественные записки». 1877, № 1, под загл. «Пророк»: (Из Барбье), без последней строфы, подпись: Н. Н. «Общее дело». Женева, 1882, № 50, авг., с примеч. ред.: «Это стихотворение помещено в Полном собрании сочинений Некрасова под заглавием „Пророк». (Из Барбье) и без четвертого куплета, не пропущенного цензурой»; «Правда». Женева. 1883, 3 янв., № 16, без загл., с рядом вар., из которых особенно существен вар. ст. 16: Царям земли напомнить о Христе, в тексте воспоминаний П. Безобразова о Некрасове.

Родина. Печ. по Некрасов Н. А. Стихотворения. 3-е изд. Спб., 1863. Ч. 1. Наборная рукопись — авториз. копия под загл. «Старые хоромы. (Из записок ипохондрика)», с зачеркнутым посвящением В. Г. Б му. — Пушкинский дом; другая авториз. копия — Гос. библиотека им. Ленина, под загл. «Старое гнездо (с испанского, из Ларры)». Подзаг. «Из Ларры» многократно использовался Некрасовым в целях ценз. маскировки (см.: Рейсер С. А. Некрасов и испанский сатирик Ларра //«Некрасовский сборник». М.; Л., 1960. Вып. 3. С. 346—348). Различные вар. загл. тоже были вызваны ценз. соображениями: слово «Родина» представляло собой гораздо более ответственное по своей обобщенности название (см.: Гаркави А. М. Новые материалы о Н. А. Некрасове //«Учен. зап. Калининград. пед. ин-та». 1955, вып. 1. С. 57—58). Ст-ние предназначалось для № 2 С за 1847 г., но, очевидно, из-за ценз. запрета напечатано не было. В изд. ст-ний Некрасова 1856 и 1861 гг. был ряд купюр. В изд. 1856 г. ст-ние было посвящено инженеру-путейцу В. А. Панаеву (1824—1899), двоюродному брату И. И. Панаева. Ст-ние особенно понравилось Белинскому, который распространил его еще в 1845 г. Полные списки ст-ния (без ценз. купюр) широко обращались в революционной среде: известны копии А. И. Герцена (ЦГАЛИ), П. Л. Лаврова (ЦГАОР) и др. Отдельные вар. по спискам и поправкам читателей см.: Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Л., 1981. Т. 1. С. 474— 476. Ст-ние построено на автобиографическом материале и описывает быт родового имения – с. Грешнева (Ярославской губ.).

Мать моя – Е. А. Некрасова (рожд. Закревская, ум. 1841), жизнь которой с грубым и жестоким крепостником, отцом поэта – А. С. Некрасовым (1788-1862), представляла собою цепь мучительных страданий и унижений. Сестра души моей! – сестра Елизавета (1821?-1842), вышедшая в 1841 г. замуж за пожилого подполковника С. Г. Звягина.

Песня народного борца. Загл. принадлежит ред. газеты «Работник». Окончательный текст см. в изд.: Некрасов Н. А. Стихотворения. 6-е изд. Спб., 1873. Т. 2. Ч. 4.

Смолкли честные, доблестно павшие. Впервые в легальной печати: «Сибирская жизнь». Томск. 1898, № 53. Уточненный текст см. в изд.: Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Л., 1982. Т. 3, там же (с. 447) обоснование датировки. Написанное как отклик на франко-прусскую войну и подавление Парижской коммуны (первые загл. «Современная Франция», «С французского»; один из вар. в целях ценз. маскировки имел загл. «2-е декабря 1852 г.», т. е. отсылал читателя к провозглашению Луи Бонапарта императором), оно было переадресовано подсудимым «процесса 50-ти». Через Е. П. Елисееву ст-ние было передано В. Н. Фигнер — для ее сестры, Л. Н. Фигнер, которая была в числе осужденных (см.: Фигнер В. Н. Процесс «50». 1877 г. М., 1927. С. 26). Существует и другая версия о том, что ст-ние (возможно, через адвокатов) было передано для Петра Алексеева — одного из главных героев «процесса 50-ти», произнесшего знаменитую речь (см.: Богучарский В. Активное народничество семидесятых годов. М., 1912. С. 301). Во всяком случае, современники были уверены, что ст-ние написано в связи с процессом.

Н. Г. Чернышевскому. Печ. по «Общему делу». Уточненный текст см. в изд.: Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Л., 1982. Т. 3; там же в примеч. И. А. Битюговой (с. 461—464) подробно излагаются различные мнения о загл. ст-ния и его датировке.

источник

Вихрь злобы и бешенства носиться

Добавить комментарий Отменить ответ