Прилетает по ночам ворон он бессонницы моей кормчий

Прилетает по ночам ворон,
Он бессоницы моей кормчий,
Если даже я ору ором,
Не становится мой ор громче.

Он едва на пять шагов слышен,
Но и это, говорят, слишком.
Но и это, словно дар свыше, —
Быть на целых пять шагов слышным!

Ворон и ЛисицаНегде Ворону унесть сыра часть случилось; На дерево с тем взлетел, кое полюбилось. Оного Лисице захотелось вот поесть; Для того, домочься б, вздумала такую лесть: Воронову красоту, перья цвет почтивши.

Черный ворон, белый снегБ. Окуджаве Черный ворон, белый снег. Наша русская картина. И горит в снегу рябина Ярче прочих дальних вех. Черный ельник, белый дым. Наша русская тревога. И звенит, звенит дорога Над.

ВоронВ сизых тучках Солнце золотится — Точно рдеет Уголек в золе… Люди говорят, Что ворон-птица Сотни лет Кочует по земле. В зимний вечер В роще подмосковной, Неподвижен И как перст.

Выпьем, что ли, ВаняВыпьем, что ли, Ваня, С холоду да с горя, Говорят, что пьяным По колено море. Стар теперь я, Ваня, Борода седая, А судьба все та же — Злая да лихая.

По ночам все комнаты черныПо ночам все комнаты черны, Каждый голос темен. По ночам Все красавицы земной страны Одинаково — невинно — неверны. И ведут друг с другом разговоры По ночам красавицы и воры.

«Пять баллов, всего-то пять баллов…»Пять баллов, всего-то пять баллов, Пять горных лавин а обвалов Пять грянувших в небо вулканов, Пять выпитых залпом стаканов Смежаю тяжелые вежды. Вот так провожают надежды Все пять они рухнули.

Ворон на колокольнеНа улице нашей, меж новеньких зданий, Есть древняя церковь одна, Священных легенд и старинных преданий С времен позабытых полна. Одни за другими столетья чредою Уже пронеслися над ней, И веет.

Баллада ВолховстрояСюда с мандатом из Москвы приехали без проездных в казенных кожанках волхвы и в гимнастерках фронтовых. А в сундучках у них лежат пять топоров и пять лопат. Тут без угара.

Осенние журавлиСквозь вечерний туман мне под небом стемневшим Слышен крик журавлей все ясней и ясней… Сердце к ним понеслось, издалека летевшим, Из холодной страны, с обнаженных степей. Вот уж близко летят.

Дама трефЯ знаю, что вы — старомодны, Давно и не девочка вы. Вы разбросили кудри свободно Вдоль лица и вкруг головы. Нашел бы придирчивый критик, Что напрасно вы-в епанче, Что смешон.

О моем старшинеЯ помню райвоенкомат: «В десант не годен. Так-то, брат! Таким, как ты, там невпротык», — и дальше смех, — Мол, из тебя какой солдат? Тебя хоть сразу в медсанбат… А.

Мне ворон черный смерти не пророчилМне ворон черный смерти не пророчил, Но ночь была, И я упал в бою. Свинцовых пуль трассирующий росчерк Окончил биографию мою. Сквозь грудь прошли Расплавленные пули. Последний стон зажав тисками.

Едва вернулся я домойЕдва вернулся я домой, Как мне сейчас же рассказали О том, что друг любимый мой Убит на горном перевале. Я вспомнил длинный (ряд могил (Удел солдат неодинаков!), Сказал: — Хороший.

ГоворятГоворят, и капли не пила, говорят, поллитра выпила, говорят, с парнишкой поплыла, наградила, сука, триппером. Говорят, на острове кусты дикой акации. Ночью светятся истлевшие кресты. Тихое кладбище. Между этих древних.

Смолк соловей, отцвел жасминСмолк соловей, отцвел жасмин. Темнеет вечер все заметней. В глуши разросшихся куртин Застрекотал кузнечик летний. Что день, то громче он поет, Как будто песней время мерит. Ему ответно сердце бьет.

источник

Это стихотворение написано в 1969 году [20]. Оно вошло в первый сборник песен А. Галича, вышедший в издательстве «Посев», ставший официальной причиной исключения поэта из Союза писателей СССР [45]. Предшествующий рассмотренному выше «Письму в семнадцатый век» по дате написания, он расположен позже него в исследуемом романе. Тем не менее, оба произведения объединены общей идеей.

Данное стихотворение состоит всего из двух четверостиший. В отличие от вышеупомянутого «Письма…», нет ни одной смены типа рифмы — на протяжении всего текста она неточная женская параллельная. Более того — во второй строфе появляется ощущение сквозной внутренней рифмы («слышен-слишком-свыше-слышным»), что создаёт эффект единого целого.

Стихотворение не имеет данного автором заголовка, следовательно, перейдём непосредственно к тексту. Первые же два употреблённых существительных («ночь» и «ворон») неразрывно связаны: одно из главнейших значений символа ворона — именно ночь. Значение мудрости и тайного знания в данном контексте не актуализируется, скорее — важна символика смерти и обречённости (скорее воронСуществует библейского происхождения легенда о вороне, проклятом или наказанном Богом или Ноем за то, что он, выпущенный из ковчега, чтобы узнать, закончился ли потоп, не вернулся назад. В наказание за это ворон, бывший когда-то белым как снег и кротким как голубь, стал кровожадным и черным и обречен питаться падалью [6].-падальщик). Еженощное появление птицы, несущей зло, напоминает ежедневное появление орла, который выклёвывал прикованному Прометею печень. Образ ворона приобретает значение тюремщика, карающего за прегрешение перед власть предержащими благородного героя (т.е. лирического героя). Это поддерживается уже в следующей строке: «Он бессонницы моей кормчий» (618). Кормчий — изначально рулевой, управляющий движением судна; здесь же — тот, кто управляет бессонницей; бессонница — это то, что вызывает даже у самого здорового психически человека апатию, бессилие и безволие; знакомые с этим явлением люди знают, что с ней непросто справиться. Идея бессонницы как наказания от каких-то высших сил здесь очень гармонична и естественна.

Лирический герой не смирился, он «орёт ором»Ору ором — экспрессивность, содержащаяся в корне -ор-, еще больше усиливается сознательной тавтологией.. Но посланная с вороном бессонница душит этот крик: «Он едва на пять шагов слышен, Но и это, говорят, слишком». Несмотря на кажущуюся бессмысленность, герой не успокаивается и не сдаётся: «Но и это, словно дар свыше, — Быть на целых пять шагов слышным!» (618)

Возможен и другой вариант прочтения. Бессонница — это, безусловно, ненормальное, болезненное состояние для человека. Но это справедливо для обычных людей; а лирический герой — поэт. Жизнь поэта, как и любого человека искусства, немыслима без вдохновенья. Время вдохновенья — не день, который наполнен светом, суетой и ясной обыденностью, а ночь, т.е. царство изменчивого лунного света, теней и неоднозначности загадки. И бессонница — необходимость для творца прекрасного. Именно ночью бодрствующему (или находящемуся на грани дремы и яви) поэту является муза, без которой невозможно искусство. И некой своеобразной музой здесь является ворон. Ворон — летающая птица, потому связан с небом; вместе с тем его черный цвет и привычка копаться в земле и умерших связывает его с землей. Так ворон становится посредником между небом и землей [6]. Герою птица, прилетающая из темноты с небес, приносит «дар свыше» — возможность выразить чувства и быть услышанным. Именно ворон — «кормчий» бессонницы, он «управляет» ею — а значит, и вдохновением поэта. И то, что герой смог «быть на целых пять шагов слышным» (618), оказывается заслугой в том числе и ворона.

Трактовка образа ворона может быть и отличной от предыдущих двух, причём снова негативной. Если учесть время написания стихотворения и непростые отношения А. Галича с властями, то уместно вспомнить и о т.н. «черном вороне» — машине для перевозки заключенных [18]. Такой ворон мог в действительности однажды появиться во дворе дома Галича. В таком случае, это — символ власти, которая считает, что то, что «ор» поэта «едва на пять шагов слышен», это уже «слишком».

Перейдем к формальной составляющей. Очень чётко виден звукописный компонент структуры стихотворения. Первая строфа она показывает конфликт; основа её — сочетание [о] и [р] в разных комбинациях. Подобная особенность делает звучание жёстким и показывает силу говорящего. Вторая же строфа изобилует согласными [с] и [ш]; они создают ощущение вкрадчивости, убедительности и негромкости. Несмотря на то, что «ор» «едва на пять шагов слышен», он будет услышан людьми и повлияет на них — ведь не может просто так пропасть «дар свыше».

Поэтический дар, свободу духа можно пытаться подавить, но уничтожить непросто. Произведение, нёсшее (возможно) изначально политический аспект, потеряло его в итоговом тексте, но идея освобождения осталась и обрела новые оттенки. Тема горнего мира, помогающего лирическому герою быть самим собой в мире дольнем, также не исчезает. Таким образом, социальный аспект преображается и расширяется уже как философский, вряд ли когда-либо потеряющий актуальность в нашем несовершенном мире.

Строки песни, ставшей по сюжету заклинанием, заставляют комнату притихнуть. Слова о ночи произносятся именно ночью, вызывая отклик и в природе («Деревья за окном зашептались, шурша листьями»(618)). Герой романа должен выполнить заведомо непростое задание: он должен магией витража (т.е. стихотворения) погасить свечи, которые находятся на расстоянии «шагов пять, может, шесть», — а ведь «ор» «едва на пять шагов слышен» (618). Когда это удается ему не до конца, он выбирает ход, нестандартный для его окружения, но нормальный для него самого, выделяющегося из остальных — гасит последнюю свечу пальцами. Выход за рамки ожидаемого для него естественен и необходим. И для него именно это, возможно, — «дар свыше».

источник

Где спасенье мое и мое воскресенье!
В этом доме у маяка,
В этом доме все часы — полдни,
И дурные не черны вести,
Где б мы ни были с тобой, помни!
В этом доме мы всегда вместе!
В этом доме у маяка.

ПЕСНЯ
Телефон, нишкни, замолкни!
Говорить — охоты нет.
Мы готовимся к зимовке,
Нам прожить на той зимовке
Предстоит немало лет.
Может, десять, может, девять.
Кто подскажет наперед?!
Что-то, вроде, надо делать,
А вот то и надо делать,
Что готовиться в поход.
Будем в списке ставить птички,
Проверять по многу раз:
Не забыть бы соль и спички,
Не забыть бы соль и спички,
Взять бы сахар про запас.
Мы и карту нарисуем!
Скоро в путь!
Ничего, перезимуем!
Как-нибудь перезимуем.
Как-нибудь!
Погромыхивает еле
Отгулявшая гроза.
Мы заткнем в палатке щели,
Чтобы люди в эти щели
Не таращили глаза.
Никакого нету толка
Разбираться — чья вина?!
На зимовке очень долго,
На зимовке страшно долго
Длятся ночь и тишина.
Мы потуже стянем пояс —
Порастай беда быльем!
Наша льдина не на полюс,
Мы подальше, чем на полюс, —
В одиночество плывем!
Мы плывем и в ус не дуем,
В путь так в путь!
Ничего, перезимуем.
Как-нибудь! Перезимуем
Как-нибудь!
Годы, месяцы, недели
Держим путь на свой причал,
Но, признаться, в самом деле
Я добравшихся до цели
Почему-то не встречал.
Зажелтит заката охра,
Небо в саже и в эоле
Сквозь зашторенные окна.
Строго смотрят окна в окна,
Все зимовки на земле.
И не надо переклички,
Понимаем все не так.
Будем в списке ставить птички.
Не забыть бы соль и спички,
Сахар, мыло и табак.
Мы, ей-Богу, не горюем.
Время — в путь.
Ничего, перезимуем.
Как- нибудь перезимуем,
Как-нибудь.

МЫ НЕ ХУЖЕ ГОРАЦИЯ
Вы такие нестерпимо ражие,
И такие, в сущности, примерные,
Все томят вас бури вернисажные,
Все шатают паводки премьерные.
Ходите, тишайшие, в неистовых,
Феями цензурными заняньканы!
Ну, а если — ни премьер, ни выставок,
Десять метров комната в Останкине!
Где улыбкой стражники-наставники
Не сияют благостно и святочно,
Но стоит картина на подрамнике,
Вот и все!
А этого достаточно!
Там стоит картина на подрамнике —
Этого достаточно!
Осудив и совесть, и бесстрашие
(Вроде не заложишь и не купишь их),
Ах, как вы присутствуете, ражие,
По карманам рассовавши кукиши!
Что ж, зовите небылицы былями,
Окликайте стражников по имени!
Бродят между ражими Добрынями
Тунеядцы Несторы и Пимены.
Их имен с эстрад не рассиропили,
В супер их не тискают облаточный,
«Эрика» берет четыре копии,
Вот и все!
А этого достаточно!
Пусть пока всего четыре копии —
Этого достаточно!
Время сеет ветры, мечет молнии,
Создает советы и комиссии,
Что ни день — фанфарное безмолвие
Славит многодумное безмыслие.
Бродит Кривда с полосы на полосу,
Делится с соседской Кривдой опытом,
Но гремит напетое вполголоса,
Но гудит прочитанное шепотом.
Ни партера нет, ни лож, ни яруса
Клака не безумствует припадочно,
Есть магнитон системы «Яуза»,
Вот и все!
А этого достаточно!
Есть, стоит картина на подрамнике!
Есть, отстукано четыре копии!
Есть магнитофон системы «Яуза»!
И этого достаточно!

* * *
Прилетает по ночам ворон,
Он бессонницы моей кормчий,
Если даже я ору ором,
Не становится мой ор громче.
Он едва на пять шагов слышен,
Но и это, говорят, слишком.
Но и это, словно дар свыше, —
Быть на целых пять шагов слышным!

Ж У Т К О Е С Т О Л Е Т И Е

КРАСНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК
Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать,
Вот стою я перед вами, словно голенький,
Да, я с Нинулькою гулял с тетипашиной,
И в «Пекин» ее водил, и в Сокольники.
Поясок ей подарил поролоновый,
И в палату с ней ходил в Грановитую,
А жена моя, товарищ Парамонова,
В это время находилась за границею.
А вернулась, ей привет — анонимочка,
Фотоснимок, а на нем — я да Ниночка!
Просыпаюсь утром — нет моей кисочки,
Ни вещичек ее нет, ни записочки,
Нет как нет,
Ну, прямо, нет как нет!
Я к ней, в ВЦСПС, в ноги падаю,
Говорю, что все во мне переломано.
Не сердчай, что я гулял с этой падлою,
Ты прости меня, товарищ Парамонова!
А она как закричит, вся стала черная —
Я на слезы на твои — ноль внимания,
И ты мне лазаря не пой, я ученая,
Ты людям все расскажи на собрании!
И кричит она, дрожит, голос слабенький,
А холуи уж тут как тут, каплют капельки,
И Тамарка Шестопал, и Ванька Дерганов,
И еще тот референт, что из «органов»,
Тут как тут,
ну, прямо, тут как тут!
В общем, ладно, прихожу на собрание,
А дело было, как сейчас помню, первого,
Я, конечно, бюллетень взял заранее
И бумажку из диспансера нервного.
А Парамонова, гляжу, в новом шарфике,
А как увидела меня, вся стала красная,
У них первый был вопрос — свободу Африке! —
А потом уж про меня — в части «разное».
Ну, как про Гану — все в буфет за сардельками,
Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами,
А как вызвали меня, то сник от робости,
А из зала мне кричат — давай подробности!
Все, как есть,
ну, прямо, все, как есть!
Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать?
Вот стою я перед вами, словно голенький,
Да, я с племянницей гулял с тетипашиной,
И в «Пекин» ее водил, и в Сокольники,
И в моральном, говорю, моем облике
Есть растленное влияние Запада,
Но живем ведь, говорю, не на облаке,
Это ж просто, говорю, соль без запаха!
И на жалость я их брал, и испытывал,
И бумажку, что я псих, им зачитывал,
Ну, поздравили меня с воскресением,
Залепили строгача с занесением!
Ой, ой, ой,
Ну, прямо, ой, ой, ой.
Взял тут цветов букет покрасивее,
Стал к подъезду номер семь, что для начальников,
А Парамонова, как вышла, вся стала синяя,
Села в «Волгу» без меня и отчалила!
И тогда прямым путем в раздевалку я,
И тете Паше говорю, мол, буду вечером,
А она мне говорит — с аморалкою
Нам, товарищ дорогой, делать нечего.
И племянница моя, Нина Саввовна,
Она думает как раз тоже самое,
Она всю свою морковь нынче продала,
И домой, по месту жительства, отбыла.
Вот те на,
ну, прямо, вот те на!
Я тогда иду в райком, шлю записочку,
Мол, прошу принять, по личному делу я,
А у Грошевой сидит моя кисочка,
Как увидела меня, вся стала белая!
И сидим мы у стола с нею рядышком,
И с улыбкой говорит товарищ Грошева —
Схлопотал он строгача, ну и ладушки,
Помиритесь вы теперь по-хорошему.
И пошли мы с ней вдвоем, как по облаку,
И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку,
Она выпила «дюрсо», а я «перцовую»
За советскую семью, образцовую!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41

источник

ОБРАЗ ВОРОНА В ПОЭЗИИ

Б. ОКУДЖАВЫ, В. ВЫСОЦКОГО И А. ГАЛИЧА

Мир пернатых, отражённый в произведениях Б. Окуд жавы, В. Высоцкого и А. Галича, отличается богатством и разнообразием. «Орнитология» каждого поэта своеобразна; вместе с тем образы некоторых птиц значимы для всех трёх авторов.

В творчестве поэтов, чутких к народной традиции, важное место занимает образ ворона, обладающий глубокой мифологической семантикой. Питающаяся падалью, издающая зловещий крик чёрная птица связана с царством мёртвых, со смертью, с кровавой битвой. В европейской культуре ворон с давних пор фигурирует как птица, приносящая не счастье, гибель; в средневековой христианской традиции он становится олицетворением сил ада [1].

Ворон у Окуджавы, Высоцкого и Галича [2] предстаёт птицей смерти. Связь с традицией очевидна; в то же время мы имеем дело с разными вариациями исходного мифологического образа.

У Б. Окуджавы образ чёрной птицы появляется в связи с темой войны. К полям сражений слетается вороньё, воронам уподобляются вражеские самолёты. Из представителей семейства вороновых именно ворон предстает символом войны (шире — смерти), причём более обобщённым и зловещим, чем в народной традиции, где он является предвестником гибели человека (или группы людей), обычно в сражении. Два текста Окуджавы («Примета» и «Чёрный ворон сквозь белое облако глянет. »), где этот образ является центральным, открываются упоминанием известной пр иметы: «Если ворон в вышине — дело, стало быть, к войне»; «Чёрный ворон сквозь белое облако глянет — // значит, скоро кровавая музыка грянет». Ворон у Окуджавы не столько вестник, сколько причина глобальной человеческой трагедии. Власть ворона, взирающего с высоты на побоище, распространяется не только на живых — с него «взоров не сводят» даже мёртвые.

Воплощая некую злую силу, которой люди не могут противиться, ворон у Окуджавы не представлен активным деятелем. Зловещая птица, как правило, не вступает в контакт с человеком, редко издаёт крик, а движения её обычно сводятся к кружению. Отметим, что ст упень обобщённости данного образа у Окуджавы связана с мерой активности ворона и близости его к земной поверхности и людям. Наиболее приземлённым — в прямом и переносном смыслах — оказывается вороньё, которое целенаправленно перемещается в поисках пищи, находя её на полях сражений, где и «жиреет». Образ ворона, который «над Переделкином чёрную глотку рвёт», с одной стороны, предстает вполне конкретным, «земным» (птица находится в определённой географической точке, в непосредственной близости от героя), активно ведёт себя, с другой — обладает некоторой обобщённостью, на что указывает сравнение как персонаж из песни. Высокая степень обобщённости присуща образу ворона в «Примете» и стихотворении «Чёрный ворон. ». Птица, находящаяся на значительном расстоянии от земли, не проявляет выраженного интереса к происходящему, не издаёт звуков и практически не двигается. Одного её присутствия оказывается достаточно для воцарения на земле ада. Пребывание ворона в вышине показано поэтом как вечное, не ограниченное временными рамка ми: ворон находится там с прадедовых самых времён.

В контексте творчества Окуджавы данный образ амбивалентен. В лирике поэта он отражён и как образ «предсказателя, провидца, пророка, вещуна», на что справедливо указывает И. А. Соколова [3]. Именно с вороном сравнивает себя лирический герой «Работ ы»: «Определяю день и час, // события изобретаю, // как ворон, вытаращив глаз, // над жертвою очередной витаю».

У В. Высоцкого ворон значительно более приближен к человеку и активен по отношению к нему. Для героя песни «Ошибка вышла» врачебный осмотр выглядит одновременно и земным, и адским действом. Герой чувствует себя истязуемым на допросе, который рисуется ему шабашем нечисти («рыжую чертовку ждут // С волосяным кнутом»; «самый главный // Вздохнул осатанело»). В воспалённом сознании героя, чувствующего себя на границе жизни и смерти, появляется такой же «пограничный» — инфернальный и в то же время земной — образ ворона (реминисценция из Э. По):

Раздался звон — и ворон сел
На белое плечо.
И ворон крикнул: «Nevermore!» —
Проворен он и прыток, —
Напоминает: прямо в морг
Выходит зал для пыток.

Ворон у Высоцкого, как и у Окуджавы, оказывается спутником войны — но именно спутником, а не причиной. Его голосом озвучена картина разорённой войной земли. Упоминая в «Аистах» о лязганье брони, стонах земли, поэт отмечает: «Певчих птиц больше нет — вороны!».

Особо значим для Высоцкого при характеристике птиц цветовой контраст, прежде всего универсальная оппозиция чёрного и белого. Если у Окуджавы и Галича птичий мир разноцветен, то у Высоцкого маркированы только чёрный и белый. К чёрному цвету примыкает столь же негативно оцениваемый поэтом серый. Чёрный человек в костюме сером вызывает у читателя ассоциации с представителем семейства вороновых и по внешним приметам (цвет), и по сущностным признакам. «Плохому» цвету воронья противополагается белый как «положительный». В «Белом безмолвии» автор рисует вольный мир, где «Снег без грязи — как долгая жизнь без вранья»: там летают белые чайки и «не водится воронья». Особую значимость обретает данное противопоставление в стихотворении «В плен — приказ — не сдаваться. ». На смену чёрным воронам, чьё кружение «над трупами наших бойцов» воспринимается как алогизм, прилетают белые птицы, вороны же начинают виться, «словно над падалью», над живыми врагами, что представляется герою справедливым.

В частушках к спектаклю «Живой» Высоцкий, прибегая к каламбуру, рисует образ человека-ворона: Пашка-Ворон, которому адресуется вопрос из народной песни «Чёрный Ворон, что ты вьёшься. », предстаёт фигурой зловещей («Воронку бы власть — любого // Он бы прятал в “воронки”»), но не пугающей героя.

Ворон у Высоцкого предстаёт существом из того же земного мира, что и человек. Он отличается от статичного и почти безмолвного ворона Окуджавы — совершает определённые действия, издаёт звуки, в том числе и речевые, идёт на контакт с человеком. В то же время этот образ сохраняет извечную связь со смертью (появление над головами людей как знак их скорой гибели, кружение над трупами).

В текстах А. Галича ворон принадлежит скорее земле, чем небу. Если у Окуджавы ворон, как правило, удалён от земной поверхности, отчуждён от мира человека, то у Галича он оказывается в непосредственной близости от людей, располагаясь, к примеру, на плетне или под окном. Птица посещает героя:

Прилетает по ночам ворон,
Он бессонницы моей кормчий;
сообщает ему некую информацию:
. выкаркивает мне номера
Телефонов, что умолкли давно.

В «интеллектуальной» характеристике ворона (глупый) можно увидеть апелляцию к образу ворона как мудрой, вещей птицы. В «Колыбельном вальсе» ворон обращается к человеку с вопросом «Хорошо ль тебе в петле?». Здесь актуализируются такие компоненты семантики образа ворона, как связь со смертью и враждебность человеку.

Значимым признаком ворона, как и в целом птиц у Галича, является голос. Птицы с громкими, резкими голосами маркированы в творчестве поэта как «плохие». Так, петух, относимый традицией скорее к «хорошим» птицам (связь с солнцем, утром, способность петушиного крика прогонять нечистую силу), у Галича предстаёт двойником отрицательного персонажа, причём в основе сопоставления лежит голосовая характеристика (гогочет, как кочет). С голосами птиц семейства вороновых ассоциируются и звучащие из репродукторов пафосные речи:

. А над нами с утра, а над нами с утра,
Как кричит вороньё на пожарище,
Голосят рупора.

— и герой испытывает желание «Посшибать рупора, посбивать рупора — // И услышать прекрасность молчания. ».

Образ ворона (как и воронья) сопутствует образам антигероев Галича. Подлец и шибер из «Переселения душ» предстаёт вороном в перьях сокола. С упоминания о вороне начинаются речи вертухая с овчаркою и вертухая прилизанного (пословица «Ворон ворону глаз не выклюет»). Отметим, что образ ворона — один из самых частотных у Галича.

Образ ворона занимает особое место в картине птичьего мира у всех трёх авторов. Опираясь на традиционную символику, поэты актуализируют в своём творчестве разные её компоненты. Преобладающим является представление о вороне как о зловещей птице: это вестник смерти, а также её причина (у Окуджавы), аналог антигероя (у Высоцкого и особенно у Галича). Наиболее обобщённым образ ворона выглядит в творчестве Б. Окуджавы — это символ войны как общечеловеческой трагедии, скорее мистическое существо, нежели реальная птица. Даже «обычный» ворон, летающий над посёлком, вызывает у героя Окуджавы «фольклорные» ассоциации. Ворон у Высоцкого и Галича предстаёт более земной птицей. Для героя возможна ситуация своеобразного диалога с ним, причём инициатором контакта оказывается птица. Таким образом, в творчестве поэтов находит своё отражение народное представление о вороне как «плохой» птице. Соответствующие компоненты семантики ока зываются особенно важными для Высоцкого и Галича, с их пристальн ым вниманием к негативным сторонам жизни человека и общества. Хара ктерным для этих авторов является уподобление ворону отрицательного персонажа. Подобное сопоставление нетипично для Окуджавы, в произведениях которого яркий образ врага отсутствует. В некоторых окуджавских контекстах и сам ворон не враждебен человеку.

Представляется справедливым в отношении Б. Окуджавы, В. Высоцкого и А. Галича говорить не о простом следовании фольклорной традиции, а о творческом её освоении.

[1] Мифы народов мира / Под ред. С. А. Токарева. М., 1987. С. 245. [2] Произведения названных поэтов цит. по изд.: Окуджава Б. Чаепитие на Арбате. М: ПАN, 1996; Высоцкий В. С. Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997; Галич А. Облака плывут, облака. / Сост. А. Костромин. М., 1999. [3] Соколова И. А. Фольклорная традиция в лирике Б. Окуджавы // «Свой поэтический материк. » М.: МГУ, 1999. С. 36.

источник

Что же, здравствуй, друже. О чем тебе
Написать? О том ли, что снег с небес?
Или, может, о том, что с утра свежо.
Что за хлебом близко. Что дом чужой.

На бездарно белом листе двора
Он стоит торжественной запятой.
Возле дома пахнет большой бедой.
В доме — пахнет едой, что была вчера.

Это люди строили глупый рай
Из того, что выискалось вблизи.
А один дурак прошептал: «Пора!» —
Из его окна до сих пор сквозит.

Мы расселись все по своим углам
И глядим — кто вороном, кто сычом:
Из окна сквозит — ну а я при чем?
Я пойду, прости. У меня дела.

Что мне делать, друже, в таком краю?
Я сама не ведаю, что пою.
И прогорклый воздух хватая ртом,
Мне в потемках вторит незнамо кто.

И почти не холодно на ветру,
И привычен пепельный вкус во рту —
Потому что уже не хватает рук
В небесах нащупывать пустоту.

Впрочем, ладно. Все это не стоит свеч.
И отсюда можно урок извлечь:
Мол, черно кино, да экран цветной,
Мол, по горло мы сыты чужой виной.

Может, так и жить, не крича: «Доколь?»,
И принять как данность — подъезд, пролет.
Только дворник под окнами колет лед,
И звенит стекло под его рукой.

Имена — по восемь в ряд.
Ощетинилась земля
Дулами.
Голос дрогнул — не успеть.
На нечаянную спесь
Иней сел.
И темнеет синева,
И стою я среди вас
Дурою —
Не считающей года,
Ожидающей, куда
Вынесет.

Мерзну, кутаюсь в пальто.
Не сужу — да кто о том
Ведает?
Не оплаканный никем,
На осиновой руке
Высох лист.
Дотлевает мой Содом.
Вы любили-то с трудом,
Бедные —
Прячась белкой в колесе.
А на ненависть совсем
Выдохлись.

Что ж теперь-то? Забывать,
Зимним горлом завывать
Да сипеть.
Сколько волка ни корми —
Он все в лес да напрямик
К маменьке.
И стою я среди вас,
Ни убита, ни жива —
Так себе.
И уходит из-под ног
Шарик стынущий, земной,
Маленький.

Все опять возвратится на тот же круг —
Ничего не поделать, не убежать.
Улетела синица из теплых рук,
Как однажды из тела рванет душа.
Что ж, бывает, любезный мой Августин.
Поворачивай к дому, пали очаг —
Будем вновь любоваться с немых холстин
На хозяйскую трапезу при свечах.

Так навяз на зубах затяжной мотив,
Что от каждого звука охота выть.
«Уходи, — говорит она, — уходи».
«Я умру, — говорит она, — от молвы».
Он — читает, срывается на курсив,
Где не знают имен, где не помнят лиц.
«Ты красив, — говорит она, — так красив!» —
И дрожащими пальцами гладит лист.

Он молчит. Он смеется и пьет вино.
Он в глаза ей не смотрит который век.
«Сирано! — говорит она, — Сирано!» —
И невидящий взгляд ускользает вверх.
Он уходит. Негромко звенит засов.
Ни строки, ни признания, ни следа.

. Мы — всего лишь портреты. Нам снится сон.
Так что все это выдумки, господа.

. Итак, в начале мира были шумеры,
А после — аккадцы, хетты и ассирийцы.
А дальше — такая бездна времени прошумела,
Что мы, раздумывающие, где бы нам поселиться,
Никак не могли найти достойного места —
Ведь в наших краях ни Тигра нет, ни Евфрата.
И гул цивилизаций сужался до тихой фразы,
До понимания с полувзгляда и полужеста.
И вся история — со всеми ее витками,
Со всеми ее богами и спазмами революций —
Текла сквозь пальцы водой под лежачий камень,
И дальше — из горькой чаши — чаем на блюдце.
Душа обрастала усталостью, всяким вздором,
И мы наконец осели в седой столице,
Где бог — один. Но если ему и молиться,
То только молча, и только за тех, кто дорог.
Вот так и жили. Ходили по улицам занесенным
И знали, что этот воздух не по плечу ихтиандрам,
Что жизнь, поставленная неведомым режиссером,
Сведется в конце концов к анатомическому театру.
И нам, виновато отчаянным, бесполезным,
За то, что мы так похожи, платить сверх меры.
Ты помнишь? В начале мира были шумеры.
А после — аккадцы. А дальше — такая бездна.

Бесполезность свою не прячу —
Да и разве все дело в ней?
Пальцы скрещены на удачу,
Утро вечера мудреней.

Не забудется, не простится
Наплетенное во хмелю.
Завтра память моя проспится —
Стисну зубы да заскулю.

Боже правый, какого черта
Мы здесь делаем? Погляди:
Позабыт, обожжен, зачеркнут
Город, стынущий впереди.

Там неписаные законы,
Там несчитаные года.
Там до одури все знакомо —
Даже птицы на проводах.

Я туда не ходок, избавьте.
Я теперь о другом пою.
. Помнишь? Маленький акробатик
Балансирует на краю.

. Помнишь? Ветер швыряет змея.
. Помнишь? Холодно — просто жуть.
Я туда не ходок. Не смею.
Не сумею. Не удержу.

В общем, будем! Глоток горячий
Обрывается изнутри.
Бесполезность свою не прячу —
Подходи, кто не трус. Смотри,

Как, наверно, могло быть хуже,
Как неважно мне — глух ли, нем.
Как поэт засыпает в луже
С дивным видом на Вифлеем.

Извините меня. Я не знаю, о чем говорить.
Разве только — по буквам, мучительно выдохнуть имя.
Разве только заполнить скупыми словами своими
Тот кусочек пространства, что давит и жжет изнутри,
Словно воздух в метро. Никогда, никого, ни о чем.
Маска, я тебя знаю! — Такую бы память на лица,
Чтоб не словом, так ею — найти, дотянуться, продлиться,
И узнать. И простить. И остаться за правым плечом.
Все, наверно, не так, как нам видится издалека —
Очертания резче, цвета холодней и контрастней.
Одиночество стынет в иконных глазах старика.
Затянулось на тысячи лет ожидание казни.
Ум без горя. Пророк без отечества. Дым без огня.
Шумно дышит толпа, увлеченная жаром азарта.
«Право слова, — кричат, — говори!» — только что мне сказать-то?
Я не знаю, о чем говорить. Извините меня.

Вот и прошло… Вот и оплавилось…
Что разглядишь в нынешнем гневе-то?
Это вопрос. Я с ним не справилась.
Это ответ. Экая невидаль!

Дремлет алкаш около «Сокола».
Треплет народ сплетни газетные.
Ну, поищи в этом высокое! –
Так ведь найдешь… И не посетуешь…

Что тебе в них, дурочка, деточка?
Что им в твоей ритмике-тактике?
Это Москва – в линию, в клеточку –
Лупит под дых: вот тебе, так тебе!

С правом судьи, с ликом начальницы,
С вечным своим «Блин, понаехали!».
Будешь, мол, знать, как тут печалиться,
Жизнь отмерять странными вехами…

Только потом – что им останется?
Гам площадей… Небо над крышами…
Я, не родня, я, бесприданница, —
Я вас люблю, слышите? Слышите.

Когда поэту не о чем писать,
Но вдохновенье рушится на плечи –
Он говорит о том, что время лечит,
Что дождь шумит, что хмуры небеса,

Что кровь, любовь, морковь… И осень вновь…
И дождь шумит… А впрочем, это было.
Любимая давно его забыла,
А он все помнит, и глядит в окно,

И пишет, пишет, черт его возьми!
Бумагу терпеливую марает
И засыпает (или умирает?),
Чтоб утром оклематься до восьми

И труд продолжить. Господи, за что
Его ты создал эдаким уродцем?
Ведь будет жить и, видимо, бороться,
И уходить, не застегнув пальто…

«…От памяти, рождающей слова,
Я заслонюсь судьбою угловатой –
Как будто бы ты в чем-то виновата,
Как будто я ни в чем не виноват…»

Прилетает по ночам ворон.
Он бессонницы моей кормчий.
Если даже я ору ором —
Не становится мой ор громче.
Он едва на пять шагов слышен,
Но и это, говорят, слишком.
Но и это, словно дар свыше —
Быть на целых пять шагов слышным.
Александр Галич

Не смотрите на меня, люди.
Не толпитесь у моих окон.
Мне разбитая моя лютня
Подмигнула голубым оком,
Усмехнулась: кто кому должен?
Промолчала: кто кого предал?
. Дольше жизни, дольше нас, дольше
Обложного моего бреда,
Дольше песни этот мир длится.
То ли голос, то ли шум с моря.
Прилетает по ночам птица,
Не по-птичьи на меня смотрит.
Вот и жгу я до утра свечи,
Рассыпаю словеса-бусы,
Ведь на целых пять шагов певчих,
На огромных пять шагов — пусто.
Полно, птица! Улетай, птица,
Неотступная моя, злая!
То ли вижу, то ли мне снится —
В небе черная кружит стая.
Извините, не могу хором.
Это низко — всей толпой к небу.
Полно, ворон! Улетай, ворон!
У меня к тебе обид нету.

На пороге горечи, на краю
Ойкумены, скомканной до предела —
Вы делили хлеб на пятьсот краюх,
И рука дающего не скудела.

Не узнать в лицо. Не найти приют.
Быть поэтом — или не быть поэтом.
Вы делили хлеб на пятьсот краюх,
И казалось — дело совсем не в этом.

Где была я, суетная, тогда?
Занимала очередь в бакалею?
Постигала суть? Отвечала — «да»?
Никого мы, в сущности, не жалеем.

Я писала письма — про дом, про юг,
Про года, бесцельные и пустые.
Вы делили хлеб на пятьсот краюх.
И кололо в сердце. И руки стыли.

Бестолковой осенью был потоп —
Я пыталась верить, что понарошку.
Я пыталась веровать — а потом.

А потом воробьи доклевали крошки.

Пересуды да кривотолки,
Коммунальная болтовня.
Запах липкий да отзвук долгий,
Что вам надобно от меня?
Или я не сполна платила?
Или просто не всем хватило
Неспособности обвинять?

Я, конечно, почти отсюда —
Из соседского не-тепла,
Из растрескавшейся посуды,
Из несобственного угла,
Из народа. Пишу курсивом:
Здесь бывало почти красиво.
Как легко-то я солгала.

Не бывало. Бывала — скрипка,
Гаммы, шарканье, беготня.
Отзвук долгий да запах липкий,
Что вам надобно от меня?
На растопку пошла раскраска,
Первобытная, злая сказка,
Детство, куколка, западня.

Скулы свело от скупого «сколько?».
Было смешно, потому что — скользко.
Было досадно. «Да как вы смели?!».
Было плевать — наяву, во сне ли.

Тусклый вокзал. Непокой вполуха.
«Ох, извиняюсь. Я думал — шлюха».
Бедно одетый, чудно обутый.
«Вы не серчайте. Видать — напутал».

Поезд приполз и дыхнул заботой.
(Образ банален. Прием заболтан).
Поезд молчал и манил разлукой.
(Жил-был старик со своей разрухой.

Жил-поживал, ни черта не нажил. )
Все, что забылось — уже не наше.
Все, что запомнилось: «Адлер — Киев».
. Господи, кто же мы все такие?

Не забуду, Господи, но прощу.
По его изношенному плащу,
По его молчанию, по следам
Я узнаю его и там.

Я узнаю его и пойду за ним,
Потому что горло от слов саднит –
На обиду, насмерть, на край Земли, —
Потому что так нарекли.

Захлебнется скрипка, замрет труба.
Это имя – горечью на губах.
Это имя – гарью или игрой…
Рассчитайсь на первый-второй!

Скажет первый, иже на небеси:
«Трудно жить и горе в себе носить.
Из одной хлебнули мы с ним реки.
Сбереги его, сбереги!

Сохрани тревожный его покой,
Заслони его хоть одной строкой.
Вдруг теперь получится? Клином клин! –
Потому что так нарекли».

И застынет звук между «ми» и «фа»,
И споткнется краденая строфа,
Потому что имя не сходит с губ,
Потому что – не сберегу…

Мой поезд подступал к Новосибирску –
На ощупь, наугад, затертый снегом,
Затянутый по горло темнотой.
И город наползал нерезким кадром,
Фрагментом карты, мыслями о школьных
Уроках географии. Тогда
Казалось мне, в далеком южном детстве,
Что никакой Сибири не бывает,
Что наш учитель тронулся умом
И сам придумал странные названья –
Холодные, завьюженные, злые…
Андрей Михалыч, я посрамлена.
Мой поезд подступал к Новосибирску.
Уют плацкартный олицетворяя,
В казенной вазе ерзал по столу
Оранжевый искусственный букетик.
И черт меня (видать, от скуки!) дернул
Пересчитать тряпичные цветы…
Один, два, три… Их было восемнадцать.
И я еще подумала – к чему бы?
(И только утром поняла, к чему,
Когда мобильник ожил и заплакал,
Попавшийся в невидимые сети…
А я смотрела в стылое окно…)
Мой поезд подступал к Новосибирску.
И думалось: а вдруг и в самом деле
Все это – не взаправду, не всерьез,
И я сижу себе за школьной партой,
Не выучив какого-то урока –
Важнейшего, быть может, за всю жизнь…

8.02.2005г.
поезд №9 «Иркутск – Москва»

Под обложкой – сотня страниц.
Чем тебе не дело, дружок?
Почитай да посторонись,
Разберемся, кто здесь чужой.
Много ты напел, дуралей…
Что тебе до наших святынь?
На холодной этой земле
Не растут такие цветы.

Не растут цветы, говорю.
Да и календарь – к январю…

Старая, дурацкая роль.
Зрители давно по местам.
Столько лет ты верил в добро –
Только вот счастливей не стал.
Столько за три моря ходил –
И не разучился прощать…
Тоже мне, Синдбад-Аладдин, —
Или как тебя величать?

Дряхлая принцесса твоя
Улетела в злые края.

Так что – посиди, помолчи.
Хочешь, даже водки налью.
По ночам хмельные врачи
Сумасшедшим песни поют.
Плохонько – зато от души,
Как писали в книжке одной.
Слышишь? Это сердце шуршит
Мышкой в мышеловке грудной.

Выпей-ка, зверек, молока.
На свободу рано пока…

«Это яблоко? Нет, это облако.
И пощады не жду от тебя».
С. Гандлевский

У меня леденеют ладони.
Куклы плачут и смотрят в окно.
Это Гоцци? Нет, это Гольдони.
Мне казалось, что это смешно.

…И по горло – туман да трясина,
И прилипла к ногам глубина…
Вот-те, бабка, и три апельсина…
Приплыла ко мне рыбка, спросила:
«Старче, милый, чего тебе на…»

Ничего. Над мясными рядами –
Запах гнили и полчища мух.
Это Андерсен? Это Родари.
…Синий поезд уходит во тьму…

Все запуталось, перемешалось.
То ли ведаем? То ли творим?
И не слабость – невинная шалость:
Забывать, что вчера отражалось
В тех осколках под сердцем твоим.

Что ни скажешь – все было когда-то
Кем-то сказано. Будем молчать.
Это мир. Ниже – подпись и дата.
Это Гете?
…Боюсь, это Данте.
Интересная, первая часть…

Кто для него пожалел тепла?
Ночь ли холодной такой была?
Шепот ли бабки всея Руси
Дрогнул на «Господи, упаси»?
Кто от него не отвел беды?
Вьюга разматывала бинты…

Как же я страшно тогда спала –
В снах этих немощна и стара,
Обескуражена и нема,
Спряталась, выжила из ума,
Выжгла на сердце ошметки слов:
«Боже, возьми для него тепло!».

Как же наутро мне молодой
Горько дышалось его бедой,
Как же не плакалось тяжело…
«Боже, возьми для него тепло!».
В высохших веках толкалась резь…
«Боже, возьми все, что только есть. »

Как же потом, у другой межи,
Осознавая: «Он будет жить!» —
Счастлива, выстужена, пуста,
Я становилась одной из ста,
Тысячи, двух, четырех, восьми…
Как же ревела я, черт возьми…

Когда я была маленькой,
Мама как-то сказала:
«Твой учитель по гитаре тобой доволен.
Ты обязательно будешь музыкантом.
Береги руки, пожалуйста –
Ну, хотя бы на дерево во дворе
Больше не залезай.
Да и насчет заборов…
На вот, отнеси в комнату –
(Это она о кастрюле с супом) –
Да смотри не расплескай по пути!».
Я больше не лазила по деревьям
И обходила заборы.
Я не стала музыкантом.
Я расплескала по пути музыку…
Мама, что мне теперь беречь?

Уходила – как в монастырь…
Отвечала – как в пустоту…
Как красиво горят мосты,
Если сам ты не на мосту,

Если куришь невдалеке,
Незадачливый полубог,
Если прячешь в большой руке
Черный спичечный коробок…

Одна дама из Южной Кореи
Утверждала, что все мы – евреи.
А глаза, мол, узки от великой тоски
По непознанной Гиперборее.

Пожилой джентльмен из Техаса
Кушал рябчиков и ананасы,
Но на этих харчах совершено зачах
Весь – от профиля и до анфаса.

Музыкант по фамилии Кастро
Не имел у себя каподастра
И на заднем дворе брать учился «барре» —
Так per aspera, в общем, ad astra.

Молодую богатую кралю
Позапрошлой зимой обокрали:
Кольца и жемчуга, да еще мужика
Унесли. И не ждите морали.

Две девицы из города Фрязино
Увлекались лечебными грязями.
В этих грязях они проводили все дни
И смотрелись зело безобразенно.

Тетя Барбара из Конотопа
Постигала азы автостопа,
И вдогонку водилам она дули крутила
И грозила всемирным потопом.

Некий физик по имени Боря
Возомнил себя стрелкой в приборе.
Он гудел и дрожал – так он изображал
Колебания уровня моря.

Каэспешник Иван Держиморда
Знал на память четыре аккорда
И на Красной на Пресне пел туристские песни –
Одиноко, фальшиво и гордо.

Гардеробщица Марья Петровна
Родилась под созвездием Овна.
Потому ли она посылала всех на
И плевалась во всех поголовно?

Поэтесса Уварова Эмма
Посвятила большую поэму
Описанью ночей, в кои жгучих очей
Не смыкала Уварова Эмма.

Древний римлянин Публий Назоний
Обожал отдыхать на газоне.
Но за эти проказы был серьезно наказан
И отправлен работать на зоне.

На границе России с Китаем
Есть район, не вполне обитаем.
Там пасутся стада. Там пройти – ерунда.
Ну а нет – хоть овец нахватаем.

Итальянец Джованни Боккаччо
Был весьма мускулист и накачан.
Но однажды в обед сочинил он сонет,
Чем напуган был и озадачен.

Сумасшедшая бабка Аксинья
Запевала, когда не просили,
И по пять часов кряду выводила рулады,
Хоть страдала от этого сильно.

Гениальный актер из Казани
Не терпел никаких приказаний.
И поэтому скоро он прибил режиссера
Реквизитной бадьей «Мукузани».

В голове у Владимира Гусева
Развернулась большая дискуссия:
Как он ест колбасу, ковыряет в носу,
И простит ли за все это Русь его?

Лица из прошлого, тени из сна.
Все-то им каяться, плыть по течению.
Сгинет в детекторе мысль изреченная —
Нам ли не знать?

Будем отстаивать наши права
На понимание, на возвращение,
Требовать писем, гадать под Крещение,
Тратить слова.

Сблизит ли заново глупый пароль
«Слушай, а помнишь. » — и дальше без умолку,
Не замечая, как пристальны сумерки
Этой порой.

Не замечая, как некто в углу
Плачет и горбится, точно наказанный.
Хватит, я помню, молчи, не рассказывай,
Спрячься во мглу!

Не вылезай за косую черту.
Пахнет рассвет табаком или ладаном.
Дымно? И пепел по полу? Да ладно вам.
Я подмету.

Говорю, говорю. Словно старые карты в руках неумело тасую.
Словно кто-то глядит на меня — и не видит, а видит цыганку босую,
Видит нищенку, ведьму, плясунью, суёт торопливо измятый полтинник.
«Не гадай мне! — кричит. — Вот, возьми! За молчанье гадалкам еще не платили.

Не гадай мне! — кричит. — Я и так заигрался, запутался, сбился со счета.
Сколько лет я брожу по расхристанным этим дворам и проулкам мощеным?
Сколько лиц я сменил? Сколько женщин в плечо мне дышали теплом, засыпая?
Что ты знаешь об этом, дуреха, актерка, провидица полуслепая?»

Ничего я не знаю. Не мне обижаться, не мне же обид сторониться,
Я ведь тоже гляжу на него — и не вижу, а вижу пустые страницы,
Вижу ластиком стертую жизнь — до истрепанных дырок в дешевой тетради,
И оттуда опять же сквозит пустотою. И нечем неловкость загладить.

Искаженная явь разъедает глаза. Не прошу, не пляшу, не гадаю —
Изо всех своих маленьких сил я его навсегда покидаю.
Он стоит посреди ничего, угловат, как сутулая, страшная птица.
Но и это простится.

По кромке, по грани, по зыбкому краю — к чужому порогу.
Смотреть и не верить: у древнего бога — одежда сырая,
Простуженный голос, лукавые речи, глаза голубые.
Нам в детстве читали. Мы всё позабыли. Так, видимо, легче.
Мы всё позабыли. Так, видимо, проще — ни флейты, ни хора.
Цепляясь зонтами, торговцы и воры выходят на площадь.
И пляшет девчонка в хитоне лиловом толпе на потребу,
И словом латинским взрывается небо, и греческим словом:
Ну что же вы, Гермий, в такую погоду — да в наши пределы?
У нас — суета, и томление тела, и жажда свободы,
И ветер, и местного царства Аида соцветие линий,
И рамки приличий, и — видите? — ливень. Какая обида.
Зачем вам все это, о, душеводитель и душеваятель?
Слепые и смертные любят не глядя — и вы не глядите
На треснувший город, на свары и своры, на этих — и прочих:
Торговцы и воры выходят на площадь. Торговцы и воры.
И снова с начала: ( — Дорогу, дорогу!) — Дурачась, играя,
По кромке, по грани, по зыбкому краю — к чужому порогу.
И небо светлеет над теми, кто вышел, и кружит над ними
Лиловой планеты античное имя и солнце — чуть выше.

Не волшебство — просто обман прозренья.
Кто нас учил этому повзросленью?
Нет бы — кричать: «Брось эту гадость, детка!» —
С видом отца (или другого предка) —

И по рукам, и за ремень, и в угол.
Школьный мелок перекрошился в уголь.
Не по доске, не по асфальту стилус.
Так за меня мне же и отомстилось.

Так и стою, брошена, у порога.
Маска — фигня, глупость времен барокко,
Имя мое (вот!) прирастает к нику.
Вечный аэд начал другую книгу.

В ней будет всё так же, но только лучше.
В ней повторятся все — и свое получат.
Каждому — по любви и по чувству долга.
Я же застряла здесь — и, видать, надолго.

Я — персонаж, выдумка, недописка.
Автор ушел к радостям утописта —
Лишь бы не видеть, как тяжело и ржаво
Нету во мне гордости за державу.

Ты знала, чего оно стоит,
Нехитрое наше житье.
Смотри же, какой немотою
Заходится сердце твое!
Смотри же, кривляйся, юродствуй —
Господь милосердный простит.
Неузнанный камень сиротства
Баюкай в пустынной горсти.
И в этой убогой квартире —
(Где нет тебя, нет тебя, нет!) —
Почувствуй, что сил не хватило
Отречься от прежних примет.
Здесь плыли соседок гримасы,
На кухне цвела толкотня,
Здесь бабушка пела романсы,
Бездонным сопрано звеня.
Здесь чашки с отбитою ручкой
Носили пиал имена.
Здесь верили будто бы лучшим,
Поскольку такая страна.
Здесь было два шага до рынка,
Здесь был целый мир до угла,
Здесь ты, продувная дурында,
Все это терпеть не могла.
Так что же теперь остается
Твоей удивленной душе?
Ничто никогда не вернется
И прежним не будет уже.
Банально, смешно, неуместно,
Делимо на «после» и «до»
Нежданное общее место —
Как кухня, сортир, коридор.

источник

Баллада Судьбы
(«Я играю с судьбой…»)

Волшебная скрипка
(«Милый мальчик, ты так весел…»)

Зелёненький дракончик
(«Зелёненький дракончик, послушный на…»)

Император
(«Лопнула струна, рухнула стена…»)

Крокодилам весело
(«Я лежу на дне залива…»)

Мой генерал
(«Прошу прощения, мой генерал…»)

Орочья народная
(«Там, за Андуин-рекой, да за рекой…»)

Рико Франко
(«Веселой тешились охотой…»)

Серые глаза – рассвет…
(«Серые глаза – рассвет…»)

Снайпер
(«А ну-ка пей-ка, кому не лен…»)

Текст из «Витражей Патриархов»
(«Прилетает по ночам ворон…»)

Художник
(«Кем они были в жизни…»)

Я иду босиком
(«Я иду босиком, падших звезд собирая…»)

Я играю с судьбой,
Я играю судьбу по аккордам,
Чтобы пальцы – огнём, чтобы дни – вязью нот,
Чтобы жизнь, как вино, через край.
Но пристрастен отбор –
Сзади тени незримым эскортом…
Может, кто мне былое обратно вернёт
Или память сумеет украсть?

Я в дыханье ветров слышу голос волны, крики чаек.
К горизонту дорожкой уводит карминовый блик.
Но я рыцарь обманчивых снов, и мой образ печален.
Резкий профиль на фоне окна, тень с бокалом Шабли.

Моя дама мертва.
Сердце бьется едва.
Я не знаю, зачем я?
Пусть дорога крива,
Смерть – последний привал.
Я бродяга.
Кочевник.

Я играю в судьбу.
Я играю с судьбой сотни партий.
И фигуры замрут под рукой игрока,
Ожидая сигнала начать.
В море сброшенный буй
Станет точкой отсчёта на старте,
И опять вдоль фронтов по извивам рокад,
Подчиняясь тоске книжных чар.

Я не сплю по ночам и слежу, как дожди моют крыши.
Я умею летать, если крылья не сдали в утиль.
Ведь я рыцарь неспетых баллад, и мой голос неслышен.
Но я помню о бурях, как данность приняв полный штиль.

Моя дама мертва.
А слова – лишь слова.
Они дёшево стоят.
Пыль былого в отвал,
Если я рисковал…
Впрочем,
Это пустое.

Я играю в судьбу.
Я играю судьбою на вычет.
Так играют с котёнком, гоняя моток,
Так бездумно теряют свой шанс.
Огибая мыс Бурь,
Возвращаюсь с богатой добычей,
Но как только на рейде подводят итог,
Понимаю, опять ни гроша.

Я открою окно и увижу маяк в Трапезунде,
И расправят ветра занавески потрёпанный стяг.
Но я рыцарь несозданных книг, и мой образ безумен.
Я в обрывках баллад собираю свой мир по частям.

Моя дама мертва…
Залежалый товар –
Верность людям и клятвам.
Лгут дорог кружева,
Поздно переживать.
– Мы увидимся?
– Вряд ли.

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой; под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, –
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу – ты смеёшься, эти взоры – два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

Зелёненький дракончик
Послушный на руках.
Дракончик тоже хочет
Резвиться в облаках,
Но мирно пьёт из плошки,
Клюёт с руки овес,
Что делать, он немножко,
Немножко не дорос.

Драконов настоящих
Боятся все кругом,
У них наряд блестящий
И голос, будто гром,
Дракончик и синичку
Не тронет нипочём,
Его берут как спичку –
Он фыркает огнём.

Смущен дракончик очень,
Твердит который год,
Что если он захочет –
Так тоже подрастет.
Он в детстве был упрямым,
Никак не мог понять,
Что надо слушать маму
И кашу доедать.

Лопнула струна, рухнула стена, Am
Но звенит ручей, но шумит сосна, Dm E
И сегодня ты принимаешь бой, Am G C
Нету стен, есть мир за твоей спиной! Dm E Am

Наползает мгла, умирает свет, Am
Вот он – твой зарок, вот он – твой ответ, Dm E
Раз пришла пора, расплатись собой. Am G C
Боли нет, есть мир за твоей спиной! Dm E Am

Хлещет кровь из ран, зло стучит в висках G C G C
Замерзает жизнь кораблём во льдах, Dm E
Меч еще в руке, ты еще живой… G C G C
Смерти нет, есть мир за твоей спиной! Dm E Am

Чей-то крик «держись», пламя маяка, Am
И уже к тебе тянется рука, Dm E
Проломив твой лед, кто-то встал с тобой, Am G C
Смерти нет, есть друг за твоей спиной. Dm E Am

Так, спина к спине на кресте дорог… G C G C
Не понять кто ты – смертный или бог, Dm E
И звенят миры сросшейся струной, G C G C
«Смерти нет, есть жизнь за твоей спиной»! Dm E Am

Лопнула струна, рухнула стена, Am
Но звенит ручей, но шумит сосна… Dm E

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Всё, что мимо проплывёт –
Всё отправится мне в рот!

Крокодилам – весело,
Крокодилам – здорово!
Видишь мясо – съешь его!
Ты ведь парень с норовом…

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Проплывал вчера карась –
Я открыл пошире пасть.

Крокодилам – весело,
Крокодилам – здорово!
Видишь рыбку, съешь её,
Ты ведь парень с норовом…

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Проплывает пеликан –
Он вкуснее, чем баклан.

Крокодилам – весело,
Крокодилам – здорово!
Видишь птичку, съешь её,
Ты ведь парень с норовом…

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Проплывал с утра пигмей –
Лучше б был он пожирней.

Крокодилам – весело,
Крокодилам – здорово!
Видишь негра, съешь его,
Ты ведь парень с норовом…

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Проплывает Арагорн,
А… все равно он был тупой.

Крокодилам – весело,
Крокодилам – здорово!
Видишь эльфа, съешь его,
Ты ведь парень с норовом…

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Проплывает бегемот –
Он назад не поплывёт!

Крокодилам – весело,
Крокодилам – здорово!
Видишь зверя, съешь его,
Ты ведь парень с норовом…

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Проплывает Палпатин… ой!
Я ушел поглубже в тину.

Палпатину весело,
Остальным – не здорово,
А джедаи глупые,
И с дурацким норовом.

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Проплывает пароход –
Он теперь на дно идёт!

Крокодилу весело,
Крокодилу здорово,
И команда вкусная,
Жалко, что без норова…
И команда вкусная,
Но, увы – без норова…

Я лежу на дне залива,
А кругом полно поживы.
Пролетает вертолёт,
Я открыл пошире рот… тьфу!

Квакадилам весело,
Квакадилам здолово!
Ну, и што, што без жубов –
Без жубов, но с ноловом!

Я лежу на дне залива,
А клугом полно поживы…
Жубы новые растут –
И дела большие ждут!

Крокодилам – весело,
Крокодилам – здорово!
Видишь мясо – съешь его!
Ты ведь парень с норовом…

Прошу прощения, мой генерал,
Но мне кажется – ты слишком сильно устал,
Весь мир в кармане твоем, но ты стоишь у окна,
И даже точка на карте тебе не видна.

Прошу прощения, мой генерал,
Свою победу последнюю долго ты ждал,
Но выбегаешь на улицу, бросив свой дом,
Чтоб поделиться трофеем с последним врагом.

Еще играет оркестр, и кирасиры в строю,
Пусть свою душу оставил ты в этом бою,
Звучит команда «Вперед!», и строй идет как стена,
А ты сидишь на балконе с бутылкой вина.

Прошу прощения, мой генерал,
Пока не выключен свет, еще не кончился бал,
Но ты латаешь свой виды видавший колет,
И на плечах у тебя нет золотых эполет.

Прошу прощения, мой генерал,
Поверь, я знаю – в бою ты не славы искал,
Но будто в тысячный раз на эшафот к палачу
Ты зачем-то идешь на осмотр ко врачу.

Еще стучит барабан, и офицеры в строю,
Пусть свое сердце оставил ты в этом бою,
Звучит команда «Вперед!», лавиной катится строй,
Но своих верных солдат ты не звал за собой.

Прошу прощения, мой генерал,
Не поберег ты себя и трое суток не спал,
В кармане нет сигарет, уже бутылка пуста,
И вот в партере зияют пустые места.

Прошу прощения, мой генерал,
На свете много врагов – тех, что ты не достал,
Но ты своё оттрубил, твои манжеты чисты,
И на клумбе весной ты сажаешь цветы.

Еще сверкают штыки, смотри – я тоже в строю,
Пусть свою жизнь мы оставили в этом бою,
Послушай, мой генерал, вокруг так много измен,
Если ты покинешь поле битвы сейчас, бойцы разбегутся со стен.

Прошу прощения, мой генерал…
Прошу прощения, мой генерал…

ОРОЧЬЯ НАРОДНАЯ
(Ролевая переделка старой студенческой песни)

Там за Андуином за рекой, да за рекой
Орки пьют, гуляют.
Эш назг!
Потерял Элронд покой, Элронд покой –
Ему не наливают.
Эш назг!
Потерял Элронд покой, Элронд покой –
Ему не наливают.

Там за Андуином широка, да широка –
Рохана равнина.
Эш назг!
Повстречаю эльфа я, да эльфа я
Там за Андуином.
Эш назг!
Повстречаю эльфа я, да эльфа я
Там за Андуином.

Ятаганом рубану, да рубану
По эльфийской роже.
Эш назг!
А коня себе возьму, себе возьму –
Конь всего дороже.
Эш назг!
А коня себе возьму, себе возьму –
Конь всего дороже.

Я поеду в Барад-Дур, да в Барад-Дур,
Продам вороного.
Эш назг!
А потом в кабак пойду, в кабак пойду –
Выпью там хмельного.
Эш назг!
А потом в кабак пойду, в кабак пойду –
Выпью там хмельного.

Допьяна напьюсь мордорского вина,
Не смешав с водою.
Эш назг!
Эту ночку проведу я, да без сна
С эльфийкой молодою.
Эш назг!
Эту ночку проведу я, да без сна
С эльфийкой молодою.

Друг мой верный акинак, да акинак,
С полным стрел колчаном.
Эш назг!
Пропадешь ты, как дурак, да как дурак,
Коль не будешь пьяным.
Эщ назг!
Пропадешь ты, как дурак, да как дурак,
Коль не будешь пьяным.

РИКО ФРАНКО
(Народная испанская песня, перевод Валерия Брюсова)

Веселой тешились охотой
Король и рыцари его;
Веселой тешились охотой
И не убили ничего.

Все сокола их разлетелись,
И утомил бесплотный путь,
Все сокола их разлетелись, –
Настало время отдохнуть.

Поблизости был древний замок,
Там где кончался темный лес;
Поблизости был древний замок,
И в нем прекрасная Иньес.

Ее увидел рыцарь Рико –
И все на свете позабыл;
Ее увидел рыцарь Рико –
И деву страстно полюбил.

Наутро замок покидая,
Еще при блеске ранних рос,
Наутро замок покидая,
Коварно деву он увез.

– Не об отце ль, Иньес, ты плачешь?
Забудь: не встанет больше он.
О брате ли, Иньес, ты плачешь?
Моим мечом он поражен.

– Не плачу я, сеньор любезный,
Но мне наряд мешает мой,
Мне дайте нож, сеньор любезный:
Я древний шлейф обрезу свой.

Тогда учтиво рыцарь Рико
Кинжал толедский подает,
Тогда учтиво рыцарь Рико,
Полет коня замедлив, ждет.

Лицо Иньес к нему склоняет,
Чтоб взор ее он видеть мог,
И в грудь Иньес ему вонзает
В Толедо кованный клинок.

СЕРЫЕ ГЛАЗА – РАССВЕТ…
(На стихи Киплинга, перевод Константина Симонова)

Серые глаза – рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.

Черные глаза – жара,
В море сонных звезд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.

Синие глаза – луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.

Карие глаза – песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полета.

Нет, я не судья для них,
Просто без суждений вздорных
Я четырежды должник
Синих, серых, карих, черных.

Как четыре стороны
Одного того же света,
Я люблю – в том нет вины –
Все четыре этих цвета.

А ну-ка пей-ка, кому не лень,
Вам жизнь копейка, а мне мишень.
Который в театрах, давай на спор,
Я на сто метров, а ты в упор.

Не та раскладка, но я не трус
Итак, десятка, бубновый туз,
Ведь ты же на спор стрелял в упор,
Но я ведь снайпер, а ты сапер.

Куду вам деться, мой выстрел хлоп,
Девятка в сердце, десятка в лоб.
И черной точкой на белый лист
Легла та ночка на мою жизнь.

Прилетает по ночам ворон.
Он бессоницы моей кормчий.
Даже если я ору ором –
Не становится мой ор громче.

Он всего на пять шагов слышен,
Но и это, говорят, слишком.
Но и это, словно дар свыше –
Быть на целых пять шагов слышным.

ХУДОЖНИК
(На стихи Роберта Рождественнского)

Кем они были в жизни – величественные Венеры?
Надменные Афродиты – кем в жизни были они.
Раскачиваясь, размахиваясь, колокола звенели.
Над городскими воротами бессонно горели огни.

Натурщицы приходили в нетопленные каморки.
Натурщицы приходили – застенчивы и чисты.
И превращалась одежда в холодный ничей комочек.
И в комнате становилось теплее от наготы…

Колокола звенели: «Все в этом мире тленно. »
Требовали: «Не кощунствуй!… Одумайся. Отрекись. »
Но целую армию красок художник гнал в наступленье!
И по холсту, как по бубну, грозно стучала кисть.

Удар! И рыхлый монашек оглядывается в смятенье.
Удар! И врывается паника в святейшее торжество.
Стекла дрожат в соборе… Удар! И это смертельно
Для господина бога и родственников его…

Колокола звенели. Сухо мороз пощелкивал.
На башне, вздыбленной в небо, стражник седой дрожал…
И хохотал художник! И раздавал пощечины
Ханжам, живущим напротив, и всем грядущим ханжам!

Среди откровенного холода краски цвели на грунте.
Дул торжествующий ветер в окна, как в паруса.
На темном холсте, как на дереве, зрели теплые груди.
Мягко светились бедра. Посмеивались глаза.

И раздвигалась комната. И исчезали подрамники.
Величественная Афродита в небрежной позе плыла.
А натурщицам было холодно. Натурщицы тихо вздрагивали.
Натурщицы были живыми. И очень хотели тепла.

Они одевались медленно. Шли к дверям. И упорно
В тоненькие накидки не попадали плечом
И долго молились в церкви. И очень боялись бога…
А были уже бессмертными. И бог здесь был ни при чем.

Я иду босиком,
Падших звезд собирая осколки.
Я иду сквозь туман,
Заплутав меж дорог сентября.
Жизни вечный закон –
Ты не знаешь, отпущено сколько.
Кто-то сходит с ума
И, наверное, тоже не зря.

Я мечтаю о снах,
Что бывают прекраснее яви.
Я сплетаю венки,
Сочетая по цвету слова.
И брожу допоздна –
Мне луна – бриллиантом в оправе,
Город – в устье реки,
Там за морем лежат острова.

Я иду босиком,
Под ногами багряные листья.
Сочиняю сонет
О турнирах и гордости дам.
До утра далеко,
Здесь и я – в Зазеркалье Алиса, –
Мир в прозрачном окне
Сетью трещин не скроют года.

источник