Страусенок комический с бородавкой на левой ноздре

Кто видел свой смертный час,

Товарищей и друзей.
Пели много других подобных песен. Одной из любимых была песня, про туземца с бородавкой на левой ноздре.

^ Это было под солнцем тропическим

На Сандвичевых, на островах.

Передать этот случай комический

Нелегко в человечьих словах.

Под палящим под солнцем тропическим

Под бананом на мягкой траве.

Жил да был там туземец комический

С бородавкой на левой ноздре.

Надевая на шею пять галстуков,

По томительным по вечерам,

Он ходил на свиданья со страусом,

Так как не было больше там дам.

И от этих свиданий лирических

Под бананом на мягкой траве

Родился страусёнок комический

С бородавкой на левой ноздре.

Наш туземец, весь бледный от ярости,

Был финалом таким удручён.

Убоясь алиментов на старости,

Удавился на галстуке том.
Был и ещё один куплет. Я его не помню, но смысл такой: прошли годы, и единственные обитатели острова – это страусы, и все с бородавками на левой ноздре. Песня исполнялась с залихватским припевом:
^ Тиньдирьям, тиньдирьям офилау!

Эки-эки жирафа ха-ха!
Очень любил эту песню Кронид. Одним из модных наших словечек стало: “Офилау!”. Ещё модным словечком в СОЛА было “мозоля” (с ударением на я). В походах СОЛАвцы перекликались: – “Офилау!” и в ответ: – “Мозоля!”. Это звучало, как боевой клич.

Дик увлекался опереттой. Любимой у него была “Розмари”. Его узнавали издали по насвистыванию мелодий из неё.

Лето 1949-й года. Первый СОЛАвский турпоход по обсерваториям. О снаряжении туристском знаем лишь понаслышке. Ни рюкзаков, ни спальных мешков в глаза никогда не видели. Вместо рюкзака – обычный мешок, а по углам в нём две картофелины, чтобы привязать к нему лямки (на манер солдатского вещмешка). Одеты были – кто в чём. Все тогда так одевались. Как у Жванецкого: “искали не что одеть, а как бы чего одеть”. Маршрут – через Бахчисарай на КрАО. Потом через Орлиный залёт и Ай-Петри в Симеиз. Началось с того, что вечером заблудились в лесу, и как поняли уже утром, всего-то в 2-х-3-х километрах от КрАО. Ночью слышали лай собак, как оказалось, обсерваторских.

Первое знакомство с известными астрономами: Г. А. Шайном, В. А. Амбарцумяном и другими. (Виктор Амазаспович Амбарцумян был женат на дочери Шайна и потому на КрАО бывал часто.) Впервые увидели большие телескопы. Потом такое же знакомство и с Симеизской обсерваторией. За поход получаем значки “Турист СССР”. Такие походы стали традицией. И всё по тому же маршруту. Только с годами стали ходить и в другие места.

Впрочем, не совсем так. Году в 48-м, точно не помню, в районе Карадага упал метеорит. Позднее, в 49-ом или в 50-ом году, В.В., Кронид Любарский и Шура Воронкова отправились на его поиски. Метеорита они не нашли. Обнаружили лишь скол породы на Карагаче, похожий на след удара. Возможно, что метеорит завален обрушившейся породой.… Где-то уже в 60-х годах я и В.В., будучи на Карадаге, попытались подняться на Карагач в этом же месте. Шли налегке, без рюкзаков, а поднялись с трудом. В.В. удивлялся тому, как они, ещё не имея в то время ни малейшего опыта лазания по скалам, сумели туда подняться.

Так текла СОЛАвская жизнь. Летом походы, в остальное время – занятия, наблюдения, изготовление приборов и т.п. Но не забывали и о праздниках. Т.к., учредительное собрание, на котором было провозглашено создание СОЛА, состоялось в конце 48-го года, то годовщины общества отмечали в день зимнего солнцестояния 22 декабря. Когда же многие из СОЛАвцев стали студентами и разъехались по иным городам, перенесли (примерно с 53 -го года) празднование на лето, на 22 июня.

Наукой занимались серьёзно. А, значит, – разные точки зрения. Споры. Для науки это очень важно. Это свидетельство настоящей науки. Споры о методах наблюдений, о способах обработки результатов. Особо яростные споры между В.В. с одной стороны, и Кронидом и Павликом – с другой. Споры выплёскиваются в “Скорпион”. В день выходит 2 – 3 номера газеты. Утром, а мы с Кронидом и Павликом учились во вторую смену, выходил номер газеты, с карикатурами на В.В. Днём же выходил номер с карикатурами на Кронида и Павлика. А вечером опять на В.В. Жаль, что эти газеты не сохранились… Но главное, что в результате этих споров росли наши знания, и совершенствовалась методика наблюдений. А споры, даже с помощью карикатур, не шли дальше научного подхода и не переходили на личности.

Коллектив СОЛА оставался дружным и работоспособным. Кронид и Павлик и после поступления в МГУ, и даже после его окончания, продолжали сотрудничать с нами. Кронид помогал обрабатывать наблюдения метеоров, накопившиеся за много лет.

Кстати о коллективизме. Советская система усиленно насаждала особого рода коллективизм, который более походил на управляемое стадо. Стремление к такому коллективизму вдалбливалось всем, начиная с детского сада, или даже с яслей. Мне повезло, – я не знал ни того, ни другого. И в школе этого не смогли нам привить.

Я в своей жизни видел только два коллектива, так не похожих на те, к которым нас призывали, но принадлежностью, к которым могу гордиться. Первый из них это СОЛА. Второй был в Севастополе, в одной фирме, где я работал. Там, а это был 68-й год – конец хрущёвской оттепели, нам удалось добиться победы в борьбе с начальством фирмы, состоящим из отставников. Очень, уж, скверная порода людей! Но по нашему требованию их, таки, убрали из руководства фирмы.

Вернёмся к СОЛА. Даже интенсивная работа и наблюдения оставляли ещё энергии и на другое. В 9-ом классе Кронид, Павлик, Борис и Вадик Щербаков создают нелегальное общество “Союз Науки и Искусства” (СНИ), которое просуществовало несколько лет. В него вступил Феликс Савин, я и ещё несколько человек из класса, но не из СОЛА. Тоже делали доклады, писали статьи в рукописный журнал. Когда в 51-ом году Кронид и Павлик Чугайнов поступили в МГУ, (Феликс Савин уже там учился), то СНИ некоторое время продолжало существовать уже в Москве и в Питере.

Но там ими заинтересовалось МГБ (цепочка последовательных по времени названий НКВД – МГБ – КГБ). Видимо, донёс один из стукачей нашего класса, которого мы вычислили. Он поступил в ЛГУ, на филфак. В ЛГУ же поступили Борис Владимирский и Вадик Щербаков на физ. и хим. факи соответственно. Я не буду называть его фамилию, просто – он. Дело прошлое. После школы, т.е., более 50 лет, как я его ни разу не видел, не слышал о нём, даже не знаю, жив ли он. Но помню его хорошо. Он, видимо, был из тех, о ком Игорь Губерман сказал: “…романтики обосранной мечты”. Учась в Питере, он заходил на квартиру к Владимирскому, у которого в чемодане хранилась часть журналов СНИ, и, как выяснилось, это и стало известно органам. Когда его вычислили и припёрли к стенке, он сказал, что “своих не трогает”. Кто были для него “свои” не пояснил. А может и в МГУ или в ЛГУ, в их тамошнем кругу и кроме него нашлись свои “умелые уши”. Тогда эти самоходные подслушивающе-подглядывающие устройства были внедрены повсюду.

Спасло то, что это уже было начало 53-го года и вскорости, по смерти главного пахана, их оставили в покое. Но нервы потрепать успели. Дальше же Москвы и Питера волна не успела пойти.

Из наших ребят только Самойлова арестовали в феврале 53-го, а в июне уже освободили. Разговоров на эту тему он избегал, и мы так ничего и не знаем о том, что же с ним тогда произошло. Знаем только, что арестован он был в Питере на Финляндском вокзале, и что Вадика Щербакова вызывали на его опознание.

Кстати о стукачестве. Оно было широко внедрено повсюду, начиная со школы. В любом коллективе – в ВУЗе ли, на работе ли, – но везде были свои сексоты (сокращение от словосочетания – секретный сотрудник). Многих, особенно молодёжь, вероятно, привлекала “романтика”, да и “сребренники” тоже. Ведь издавалось несметное количество литературы о шпионах.

Уже во времена перестройки меня поразило сообщение, что в феврале 53-го года в ведомости на зарплату в МГБ числилось (штатных и внештатных сотрудников) более 10 миллионов человек. А это же почти 10% взрослого населения страны! Бывало ли, могло ли быть такое ещё в какой-либо стране? Странновато после таких цифр слышать о якобы “высокой нравственности” этого советского общества…

Опять же история. Был я классе в 5-ом или в 6-ом. На улице разговорился со мной какой-то “дядя”. Расспрашивал о школе. Я рассказывал о наших шалостях. Он сказал, что ему нужно зайти на работу и пригласил меня с собой. Поднялись мы с ним на второй или третий этаж. Он попросил подождать его в коридоре, а сам зашёл в какой-то кабинет. Потом вышел и, сказав, что ему ещё нужно остаться, проводил меня на выход. Через много лет я, увидев на этом здании вывеску “Медицинская библиотека”, вспомнил и о том, что бывал в этом доме, и об этом эпизоде. Потом узнал, что в те послевоенные годы там располагалось МГБ. Могу только догадываться, что привёл он меня туда с целью вербовки. Но по какой-то причине, толи по малолетству моему, а я ещё вдобавок ко всему был самым маленьким в классе и выглядел, вероятно, не более чем третьеклассником, толи ещё по чему-то, но… что-то меня спасло тогда.

После школы для многих из нас выбор ВУЗов был ограничен. Один из приятелей Гайдышева послал документы в МФТИ. Документы вернулись с сообщением о невозможности допущения его к приёмным экзаменам, по причине пребывания в оккупации.

У многих были и другие препоны. Процветал, да и поныне не исчезает, государственный антисемитизм, были высланы целые народы. Об этом пишут и наслышаны многие. Но мало кто сейчас знает о том, что десятки миллионов человек, из-за бездарности руководства страны, оказавшихся на оккупированной территории, находились под подозрением и были, слишком, мягко говоря, ограничены в правах. В числе их и те, кто был в те годы детьми… Вероятно, будь Сибирь побольше, не избежать бы всем нам депортации. Так что в те годы это было клеймом и сломало судьбы очень многим.

У нас в Крымском Педагогическом Институте (КПИ) практические занятия по физике вёл Серафим Григорьевич Кислов. Это был очень талантливый человек с глубокими знаниями по физике, но… путь в аспирантуру для него был закрыт по той же причине – пребывание в оккупации. Он начал пить. Был изгнан из института. Год преподавал физику в 9-й школе. Показывал на своих уроках такие опыты, что на его занятия приходили не только студенты, но и школьники из других классов. Весь город был наслышан о нём. Он вернулся в институт в качестве преподавателя по ремесленной практике, когда мы были уже на 4-ом курсе. У него и руки были золотые.… И здесь ему было чему научить нас. Потом он до конца своих дней работал в Институте Минеральных Ресурсов, имел печатные работы, но защищаться не стал.

Другая сломанная судьба – Александр Владимирович Фокин. С ним я встретился уже в Севастополе. Блестящий учёный, один из создателей теории нелинейных инвариантных систем автоматического регулирования. Ему тоже по причине пребывания в оккупации долгое время были перекрыты дороги в науку. Результат тот же: надлом, алкоголь.… Только после 56-го он защитил кандидатскую по небесной механике, а в дальнейшем занялся кибернетикой, где успел сделать немало. На его идеях, брошенных им по пьянке, защищено несколько десятков кандидатских и с десяток докторских диссертаций. Его и поили-то ради идей. Он генерировал их непрерывно, будучи и трезвым и пьяным. А идеи очень стоящие. Как-то он сказал мне, что ему не нужны аспиранты со своими идеями, а такие, чтобы хотя бы смогли оформить его идеи. Слишком много было задумок у него, а времени не хватало. Докторской он так и не сделал, имея свыше сотни первоклассных печатных работ по кибернетике, по физике, по хемотронике, да и не только.

Кстати, в 64-м году на лекции по теории автоматического регулирования, которые нам читал Фокин, я окончательно понял обречённость социализма. Я увидел графики переходных процессов в системе, с недостаточным количеством обратных связей, и они мне напомнили графики марксовских кризисов. Я понял, что это одно и тоже. Увеличивая поток информации, можно эти колебания снять. В социалистической же экономике вообще нет обратных связей (рынка), и поэтому на устойчивое развитие она не способна. Она противоестественна. Не даром их главарь говорил, что крестьянство, предоставленное самому себе, порождает капитализм. Порождается то, что естественно и закономерно. Стало ясно, что насилие, творимое системой, – это попытка выжить тому, что нежизнеспособно, – номенклатуре. Не было допущено иных ошибок, кроме одной – самой попытки построения коммунизма. Я не знал, когда падёт социализм, но понял, что он непременно рухнет, что у него нет будущего. Последние иллюзии, навеянные ХХ съездом, исчезли.

Но вернёмся к СОЛА… О том, как сложилась судьба того первого поколения СОЛАвцев. Кронид и Павлик, увы, уже оба покойные, окончив МГУ, стали астрономами. Кронид работал в Ашхабаде вместе с Воронковой, окончившей физмат КПИ и, ставшей Любарской. Она и поныне работает в Ашхабаде. Чугайнов работал на КрАО. Феликс Савин стал физиком, Саша Поляков – врачом. Инна Горбань, кажется, биологом, но связь с ней потерялась и о её судьбе не знаю. Бежко стал специалистом по телескопам и работает на КрАО. Возможно, он сам расскажет о себе и о кружке до 48-го года. Вадим Гарагуля стал историком и до августа 2003 года, до последних дней своих работал в нашем Республиканском Этнографическом Музее.

Я окончил физмат Крымского Педагогического Института (КПИ) по специальности физика и астрономия, но позже, уже после армии, окончил вечернее отделение Севастопольского Приборостроительного Института по специальности – автоматика и телемеханика, т.е., кибернетика, и стал инженером электронщиком. Следы других СОЛАвцев того времени, к сожалению, затерялись.

Конечно же, и это стало ясно нам с годами, что одну из главнейших ролей в жизни СОЛА сыграла личность самого В.В.. Без него не было бы того СОЛА, которое мы знаем, которому В.В. посвятил всю свою сознательную жизнь, которым руководил, но никогда не был начальником. Мы варились в собственном соку, но зато доверяли друг другу. Такое доверие и в семье-то редкость. Мы взаимно влияли друг на друга: и В.В. на нас и мы на него. Именно так же строятся и научные школы. Такие же отношения были и в СОЛА. И это шло от В.В. Таких отношений, как в СОЛА принципиально не могло быть в советской школе, по крайней мере, в те годы.

В.В. был лидером не только потому, что начал заниматься астрономией чуть раньше нас и успел приобрести некоторый опыт, в том числе и организаторский, но и потому, что он был очень разносторонним человеком. Это передавалось и нам. А нас интересовала не только наука, хотя она и была на первом месте. Не последнюю роль сыграло и то, что В.В. был ещё и художником. В СОЛА, в отличие от других кружков приучались к разносторонности, к широте взглядов, интересов.

После окончания учёбы многие из нас разъезжались, но нам на смену подходило следующее поколение, воспитанное в той же традиции. Ведь в СОЛА, в отличие от других кружков, не было окончания срока обучения, и можно было добровольно оставаться в СОЛА на долгие годы. Такова же специфика научной работы, к которой мы и приобщались в СОЛА.

Это всё и создавало СОЛАвскую атмосферу, которая сохранилась и поныне. Поэтому, очень важно сейчас, после его ухода, сохранить этот настрой, без которого СОЛА может выродиться в обычный кружок, каких везде пруд пруди.

Мы были самоорганизующейся системой. Это очень интересно с точки зрения кибернетики. Налицо самоорганизация! Например, МАН был задуман сверху, как и любые другие кружки, и поэтому, даже при некоторой схожести, его нельзя сравнить с СОЛА.

Удивительно, что это ещё в начале 50-х понял Найговзин. Тогда это было трудно разглядеть, особенно со стороны. Много позже, уже в 70-х, когда Найговзин вернулся в Крым (его в конце 50-х перевели в Москву), при встрече со мной рассказал, что побывал в разных кружках на КСЮТ. И только с СОЛАвцами он мог вдоволь наговориться. С ними можно было говорить о чём угодно. Всё-то их интересовало. Интересы же технических кружковцев не шли дальше того, чем они занимались непосредственно. Не даром СОЛАвцы разных поколений так легко находят общий язык, узнают друг друга чуть ли не по первым произнесённым словам. Духовное родство. И это тоже от В.В.

Далеко не все СОЛАвцы пошли в науку, а уж тем более в астрономию, но, пожалуй, почти все, кто пробыл в обществе несколько лет, стали порядочными людьми. И это не удивительно: СОЛАвская атмосфера и В.В. не могли не сделать этого.

В СОЛА нам это удавалось, в том числе, в основном, благодаря В.В.

И ещё одно важное обстоятельство. Одна из самых скверных черт, по крайней мере, нашей российской формы развитого интернационал-социализма – это безответственность. Но мы, выросшие в войну, были свободны от этого недостатка. Безответственные люди тогда просто не смогли бы выжить. Поэтому мы даже и не слыхивали в те годы об инфантильности. Для нас чрезвычайно обидным было подозрение в отсутствии самостоятельности. Таких людей называли “маменькиными сынками”. Никто из наших родителей никогда не приходил в СОЛА.

И ещё мы приучались к хорошим винам, знали в них толк. Конечно, употребляли только старшие и всегда соблюдали меру. Сам В.В. был большим знатоком вин. Одно время кто-то нам рассказал, что к хересу можно так привыкнуть, что не будет желания пить никаких иных вин. До такого никто из нас вроде бы не дошёл, но херес для многих старых СОЛАвцев стал одним из любимых вин. Очень большим знатоком вин стал Кронид Любарский. Уже в свою бытность журналистом “Нового времени”, он написал целый цикл статей “Путешествие с бутылкой” о винах. Этот цикл вошёл и в книгу “Кронид”, посвящённую его памяти.

Очень интересная пора для СОЛА началась в 53-ем году. Я тогда был студентом физмата КПИ и дружил с ребятами из группы на курс моложе меня. Это была очень сильная группа. Я их сагитировал, и они почти всёй компанией пришли в общество. В это время Кронид и Павлик уже учились в МГУ и не могли активно у нас работать. Поэтому приход, и в большом количестве, студентов – будущих физиков, уже имеющих представление о серьёзности научных исследований (а они были на втором курсе), очень хорошо сказался на работе в СОЛА. Они давали пример школьникам. Некоторые из них, стали профессиональными астрономами. Это Леонид Левицкий, Вадим и Галина Курбасовы. И работают они ныне на Симеизской обсерватории. Вместе с ними (из их же группы) пришли Белла Гольдберг и Гета Зарева, которые позднее ещё несколько лет работали в СОЛА.

К тому времени у СОЛАвцев уже был большой опыт наблюдений метеоров, было получено множество фотографий и даже несколько снимков метеорных спектров. Кроме того, было накоплено много наблюдений и Солнца, и планет, и др.

В эти же годы к нам пришли школьники: Александр Паленный, Евгений Гидалевич, Галина Панкратова, Людмила Подлепа, Кира Коробицина, Володя Васильчиков (он же Заречнев), Марк Генхель, Ольга Ниякина и другие. Тогда же появился и ещё совсем маленький, по сравнению с остальными, кажется тогда ещё ученик 4-го класса, – Лёня Пушной. Это те, кто остался в СОЛА на несколько лет и немало сделал для общества. Паленный, ныне покойный, стал математиком, Гидалевич – астрономом, специалистом по галактической астрономии. Мне удалось разыскать его через Интернет. Он профессор Тель-Авивского университета. Нашёл там же его электронный адрес и переписываюсь с ним. Генхель стал мастером спорта по туризму, а первый свой поход он совершил в бытность СОЛАвцем. Лёня Пушной, тоже ныне покойный, стал специалистом по астрономической оптике. Ольга Ниякина в течение нескольких лет была председателем СОЛА, а после окончания КПИ работала воспитателем в детском саду. Володя Васильчиков стал специалистом по ракетостроению, к сожалению, по военному.

Ещё кружковцы до 48-года стали вести базисные наблюдения метеоров. Два метеорных патруля с “Тукорами”. Один патруль во дворе у В.В. на Бетховена 18, а второй бывал в разных местах города. Году в 50-ом, вероятно, он был на горке, где теперь улица маршала Жукова. Там на подъёме на горку стояли частные домики, а наверху пасли коз. Кто-то из СОЛАвцев, кто это был, не припоминаю, жил в том районе, и у него хранили аппаратуру для наблюдений. А вечером тащили всё это на горку и устанавливали патруль. Обычно там наблюдали Кронид, Павлик Чугайнов, Шура Воронкова и тот, кто там жил. Однажды во время наблюдений было пасмурно и, в ожидании погоды, заснули. Разбудили их козы, обнюхивающие фотокамеры. Позже, года с 53-го по 55-й второй патруль был у меня дома, на ул. Братской 53-А. Мой патруль был электрифицирован и, поэтому была возможность использовать обтюратор. На нескольких камерах стояли призмы для получения спектров, что хоть и крайне редко, но удавалось. На то время во всём мире было снято менее 5-ти спектров, из них, кажется, 2 получено в СОЛА. Число же метеорных фотографий исчислялось уже десятками.

Летом в наблюдениях принимали участие и наши старые СОЛАвцы – студенты: Кронид и Павлик. Так на наблюдениях метеоров в 55-ом году Кронид прочёл нам наизусть поэму Твардовского “Тёркин на том свете”. Сказал, что, к сожалению, это никогда не будет напечатано. К счастью, он ошибся, и уже через несколько лет, ещё при Хрущёве, поэма была опубликована.

Кроме метеоров, регулярно наблюдали Солнце телескопом, подаренным Скворцовым. Также ходили в походы по тем же маршрутам. Также пели песни из того же репертуара.

Я уже говорил, что основным поделочным материалом было дерево. Все СОЛАвцы, в обязательном порядке, занимались в столярном кружке, который мы так и называли “столярно – астрономическим”. Выпускным экзаменом по столярному делу стало изготовление огромного двухъярусного и двухсекционного шкафа. Этот шкаф мы соорудили вшестером месяца за полтора. В нашей тогдашней комнате он располагался вдоль двух стен и до потолка. А В.В. расписал его фанерные дверцы астрономическими пейзажами. Жаль, что эта роспись не сохранилась. Можно было бы сохранить хотя бы эти листы фанеры с его картинами. Вероятно, они пропали при переезде в построенную обсерваторию.

В 1954-ом году было полное затмение Солнца. Мы поехали наблюдать двумя группами: одна в Новомосковск, километров в 25 км. от Днепропетровска, под руководством самого В.В., другая в Днепропетровск. Второй группе не повезло, – перед самой полной фазой, Солнце закрыло облачко, и нам довелось наблюдать лишь наступившую темноту. В Новомосковске же получили хорошие фотографии короны.

В 1955-ом году была первая, совместная с москвичами метеорная экспедиция. Тогда к нам приехали Игорь Зоткин, Лена Семакова, Жанна, кажется, Павлова и, тоже покойная ныне, Марина Южанская. Были базисные наблюдения. Один пункт, где были В.В., Зоткин и Семакова, был на КрАО. На втором около села Бодрое – Южанская, Павлова, Генхель и я. По утрам мы (из Бодрого) относили кассеты на КрАО, где их проявлял сам В.В. Мы тогда опробовали разные способы повышения чувствительности фотопленки. Где-то вычитали, что можно повысить её, добавив в раствор чернила. Никаких рецептов, естественно, не нашли. И В.В. решил на одной из партий плёнок опробовать идею. Получились синие негативы. Потом долго смеялись.

Москвичи привезли светосильные камеры с объективами “Ксенон”. Камеры, в отличие, от наших, были изготовлены профессионально из металла, на станках, а не вручную, как наши. Мы, конечно, не могли не завидовать им, по-хорошему. Уезжая, они подарили их нам. Это был царский подарок.

По достижении 18 лет СОЛАвцы вступали в ВАГО (Всесоюзное Астрономо-Геодезическое Общество), симферопольское отделение которого было создано ещё Е.Ф. Скворцовым. Это дало нам возможность не вариться в собственном соку, а выходить на широкое общение с другими астрономами, притом не только с любителями, но и с профессионалами. В этом отделении кроме СОЛАвцев были школьные учителя и кое-кто из института. Через ВАГО был решен вопрос и о строительстве обсерватории. С начала 1956-го года нам на счет нашего отделения ВАГО, стали поступать деньги на её строительство. Я в 56-ом году уже не принимал активного участия во всём этом, т.к., кончал институт, а сразу же по его окончании попал в армию. После армии, я уехал в Рязань, потом в Севастополь. Когда я в 61-ом году приехал в отпуск, обсерватория уже стояла и работала.

Скворцов умер в 52-ом году. И когда я поступил на физмат, преподавать астрономию в институте стал его бывший аспирант Даниил Гавриилович Стамов. Эта личность уникальна по-своему. Поэтому расскажу и о нём. Назвать его интеллектуалом – язык не поворачивается. Мы, и в институте, и в СОЛА говорили, что диссертацию он высидел. В то время мы ещё не знали прозвище Молотова – “каменная задница”. Это очень соответствовало Стамову. Работоспособность его была потрясающая, именно за счёт этой части тела. Его диссертация называлась “О поляризации света неба и мутности атмосферы”. Он проделал гигантское количество измерений и вычислений. Такая работа сделала бы честь любому… бухгалтеру.

Когда мы перешли на третий курс, преподаватель термодинамики КПИ, уехал из Крыма и читать нам этот курс стало некому. Взялся Стамов. Он пришёл к нам на лекцию и сказал: “Термодинамику вам буду читать я. Я её не знаю, буду сам учиться и вас учить. Я молодой кандидат наук и должен расти, поэтому и взялся за это”. Он завёл себе огромную тетрадь толщиной сантиметров в пять, называл её “талмудом”. Туда писал всё, что вычитывал в книгах, а нам на лекциях, не отрываясь от неё, зачитывал. Оттуда же срисовывал формулы для доски. Любил притворяться рассеянным профессором, но актёр он был никудышный. На консультациях он записывал вопросы, чтобы на следующий раз найти нужное место в “талмуде” и зачитать. Так же, сверяя с записями в “талмуде”, принимал экзамены. Но на экзамене я его блестяще надул. Одного вопроса я не знал, но исписал лист какими-то формулами, близкими по содержанию и начал уверенно нести чушь. Он лихорадочно рылся в тетради и, конечно, ничего подобного не находил. Моей задачей было не дать ему меня перебить. Когда я кончил отвечать, то сказал, что это новейшие сведения, что у меня дома есть журнал УФН со статьёй об этом, и пообещал ему его принести. Он поставил мне пятёрку, а журнал ему я до сих пор несу.

Вторая история с ним. На третьем же курсе, а это был 55-й год, ещё до ХХ съезда, я очень захотел написать курсовую работу по космологии. Я обратился к Стамову с идеей. Он, видимо, о космологии знал мало, поэтому не возразил. В то время идеологический пресс ещё не успел ослабеть, и говорить о расширении Вселенной было довольно-таки опасно. Красное смещение, в угоду философам, пытались объяснить “старением фотонов”. Парадоксы Ольберса и Зеелигера, – так называемой, “иерархической структурой” Вселенной. О тепловой же смерти Вселенной говорили не иначе, как о поповских бреднях. Я в курсовой изложил все эти “дозволенные теории”, а в самом конце всего в нескольких фразах показал, что все они полностью опровергаются наблюдениями. Расчёт мой был на то, что Стамов ничего не поймёт. Так оно и получилось.

Отношения СОЛАвцев с ним ничем не напоминали отношения со Скворцовым. Никаких симпатий к нему у нас не было. Естественно, что он входил и в совет ВАГО. Но там подавляющее большинство всегда было у СОЛАвцев, и ему доставались только такие должности, где бы он никак не мог вмешиваться и влиять на СОЛАвские дела.

В 56-ом я попал в армию. Это не имеет отношения к СОЛА, но характеризует эпоху. Поэтому расскажу немного и об этом. Начну с того, что я никогда не испытывал расположения ни к армии, ни к людям в форме. С детства я почему-то их не любил. Это не детские страхи, я их не боялся, а просто не нравились они мне и всё. Ещё до войны. Почему – не знаю. Война не изменила моего к ним отношения. Сначала довелось во множестве увидеть немцев. Потом пришли наши, но отношение моё к солдатам осталось таким же.

В 56-ом году был “целинный набор”. Армия была брошена на уборку первого огромного целинного урожая. Убрали. Но инфраструктура не была готова к этому и значительная часть этого невиданного тогда урожая, только в Казахстане в миллиард пудов, сгнила на токах. Потом поздней осенью, когда начались заморозки, бурты пшеницы обливали керосином и сжигали.

Там же на целине увидел, как офицеры воруют. До этого знал только о воровстве в торговле и общественном питании. А тут армия! Когда после целины попал в школу авиамехаников в Латвии, то поделился увиденным с одним молодым офицером. И он меня просветил, объяснив, что и в армии воровство всегда процветало и процветает.

После школы авиамехаников меня послали в Семипалатинск. Когда подъезжали к городу увидели странный железнодорожный состав, состоящий из одних паровозов. Насчитали 26 штук. В первый же день в части нас “старички” позвали смотреть. Что не объяснили. Сначала мы увидели вдали два удаляющихся самолёта. Потом они исчезли из поля зрения, а ещё чуть позже ослепительная вспышка. А где-то минут через десять начало разрастаться грибообразное облако. Мы всё поняли. Это был семипалатинский ядерный полигон.

Подземных взрывов в те годы ещё не было. Сбрасывали бомбы с самолётов ТУ-16 над полигоном, километрах в 180-ти от Семипалатинска. Туда же на этот полигон и шли, виденные нами раньше, паровозы. Позже я не раз видел полигон сверху, и даже однажды мы садились на нём, когда отгоняли туда списанный самолёт Ил-12. Сверху вся степь была, как язвами, покрыта выжженными рыжими пятнами диаметром в сотни метров. На этих пятнах даже зимой снег не лежал, тая от выделяющегося тепла радиоактивного заражения.

Ближе к полигону, километрах в 80 от него, был военный городок, который у нас тогда называли точкой. Сейчас это город Курчатов. Когда проводились испытания, мы перелетали туда. Внутри самолёта была установлена этажерка с приборами. Нам давали индивидуальные дозиметры, а минут через 15-20 после взрыва мы взлетали и шли к эпицентру взрыва. Нам необычайно везло. Ни разу за два года моей тамошней службы, да и до того, ни один самолёт из нашей части не попадал в радиоактивный след взрыва. Иначе, может и некому, было бы писать эти воспоминания. У нас была маленькая часть – отдельная транспортная эскадрилья, и мы летали на малой высоте. Выше летали другие типы самолётов из других частей, и там многим везло, куда как меньше, чем нам. Госпиталь в Курчатове был переполнен.

Запомнилось это на всю жизнь. Увиденное мной естественно не способствовало появлению у меня симпатий к армии. Наоборот, ещё более стойкое отвращение ко всему, связанному с войной и военщиной.

Из приятного было лишь то, что летали не только на полигон, но и по стране. Чаще всего в Москву. Повидал много мест, куда иначе попасть вряд ли бы довелось.

И с начальством повезло. Был у нас удивительный человек – командир части полковник Михаил Андреевич Лиманский. Ныне вымершая, или истреблённая порода военных интеллигентов. За два года моей службы там, ни я, ни кто другой, не слышал от него не то что мата, а даже грубого слова. Для армии, по крайней мере, советской – это совершенно уникальный случай. Он был не только командиром части, но и лётчиком, командиром экипажа, в котором я был бортмехаником. Находясь в одном экипаже, мне с ним приходилось общаться много. С ним можно было просто побеседовать на самые различные темы. При этом не ощущалась дистанция в положении. Больше офицеров, ведущих себя так в служебной обстановке, мне встречать не доводилось.

Позднее, уже в Севастополе мне довелось сдружиться ёще с одним офицером, капитаном первого ранга Вадимом Беляевым. Он занимался научной работой. Форму одевал только на работе. Военного в нём ничего кроме формы, пожалуй, и не было. Он с радостью, когда подошёл срок, ушёл в отставку и пошёл работать в Херсонесский музей. Будучи ещё на службе, он с друзьями каждый отпуск проводили на севере, в Архангельской области. Там они собирали иконы, книги. Реставрировали и сдавали в Пушкинский музей. Делали это лишь для того, чтобы успеть что-то сохранить.

Но эти единичные случаи, и изменить моё отношение к военным, вообще, не могли. Подобное отношение к военным, вероятно, типично для СОЛАвцев. Никто, из впитавших в себя дух СОЛА, не избрал для себя военной стези.

Может возникнуть вопрос о патриотизме. Мне, как и многим нормальным людям, глубоко чужд любой показной, а тем более “квасной патриотизм”. Чувство любви к родине глубоко личное. И я никогда не отождествлял родину и государство. Для меня родина – это Крым, мои друзья, СОЛА в том числе, и т.п. Я, даже живя в Рязани, испытывал ностальгию по Крыму. А всю громадную страну своим домом никогда не считал. Только Крым. В любой командировке за пределами Крыма считал дни оставшиеся до возвращения.

После армии уехал я в Рязань. Потом перебрался в Севастополь. Только в конце 69-го я вернулся в Симферополь. После этого я общался с В.В. и с СОЛАвцами, но уже активного участия в жизни СОЛА не принимал, хотя и завёл себе друзей и в новом поколении СОЛАвцев, ходил с ними в походы, помогал, в чём мог: знаниями, опытом. Но об этих годах подробнее расскажут другие, а я расскажу лишь вкратце.

В 60-е годы на СОЛАвской обсерватории появился очень интересный человек Георгий Викторович Григорьев, которого все звали просто дядей Жорой. Он был рабочий-токарь и слесарь высокой квалификации, словом – золотые руки. До Симферополя он работал на строительстве КрАО, участвовал в монтаже телескопов. Работа в СОЛА для него была не средством заработка, а потребностью души, т.к., был он ещё и страстным любителем астрономии. Устанавливал и юстировал все СОЛАвские телескопы. Учил этому ребят. Он устанавливал и самый большой из нынешних наших телескопов – полуметровик. И до конца своих дней он работал в СОЛА.

Моему менее активному участию в жизни СОЛА был ряд причин. Я уже говорил о свободомыслии СОЛАвцев. Нам повезло, что в сталинские времена мы были молоды и не успели попасть в поле зрения “всевидящего ока” или в зону слышимости “умелых ушей”. Позже, при Н.С. Хрущёве, наступили времена, когда свободомыслие перестало быть “большим грехом”. Попытка же правителей повернуть историю вспять пришлась на время, когда мы уже были взрослыми людьми и имели обширный круг друзей и вне СОЛА. Естественно, что СОЛАвцы стали, если уж и не диссидентами, то сочувствующими им, разделяющими их взгляды. Особо здесь проявил себя Кронид Любарский. Он стал одним из самых известных правозащитников. В январе 72-го он был арестован, а после отбытия срока в 77-м был вынужден уехать в ФРГ, где стал издавать журнал “Страна и мир”. На суде над Кронидом в зале сидел Борис Владимирский, с упрятанным на животе магнитофоном, на который и удалось записать речь Кронида. Только в 92-м году Кронид вернулся уже не в Союз, а в Россию и стал первым заместителем главного редактора журнала “Новое время”, а 23 мая 96-го года трагически погиб в Индонезии.

В те годы и я попал в поле зрения недремлющего ока КГБ и даже был исключён из КПСС. Занесла же меня туда нелёгкая! Поверил ХХ-му съезду! Случилось это в армии. Как говорил Остап Бендер, меня “охмурили под сладкий лепет мандолины”. Не знал я тогда и даже не подозревал, что “на гражданке” для вступления интеллигента в партию, ему предстоит пройти через унижение – отстоять в очереди на вступление. Знай я такое, – не заманили бы меня туда ни коим образом!

А в те же годы (после ХХ-го съезда) появилась, и стала популярной точка зрения, что беда не в самой идее, а в исполнителях. Возникла мечта о социализме с “человеческим лицом”. После армии, уже работая, я увидел и экономические промахи. Но ещё рассматривал экономику и политику порознь (котлеты отдельно, мухи отдельно). Прозрение пришло быстро, как только сумел взглянуть на всё это с точки зрения кибернетики, и понял, что обречена сама система. А, значит, быть соучастником её построения аморально… “Кýсать, конечно, хочется”, но… На эти темы я много беседовал с Кронидом в его, последние перед посадкой, приезды в Симферополь в 70-ом и 71-м годах. И в этом наши взгляды совпали. Для себя же я решил никогда, ни при каких условиях, не работать на военных, чему и следовал до самой пенсии.

Я не слишком скрывал свои новые взгляды. Призыву А.И. Солженицына “жить не по лжи” я стал следовать задолго до того, как он это сформулировал. Со времени окончания КПИ я ни разу не бывал на демонстрациях, не участвовал в официальной общественной работе. Уже позднее, когда я работал на телезаводе, как-то на профсоюзном собрании мою кандидатуру предложили в редакцию стенгазеты. Я встал и сказал всего одну фразу: “меня мама с детства приучила ничего на стенах не читать, а тем более не писать” и сел. Мою фамилию тут же вычеркнули безо всякого обсуждения.

Начальство очень быстро поняло, что я не их человек и… последовало моё исключение из КПСС. Но нет худа без добра! Зато могу сказать, перефразируя Высоцкого: “горжусь формулировкой!”. А она такова: “за способствование протаскиванию буржуазной идеологии”. А исключён я был за любовь к бардовской песне и анекдотам, за песни Галича и Высоцкого. Зато теперь на вопрос: “зачем вступал?” отвечаю, что ради такой формулировки это стоило сделать.

По окончании СПИ я получил рекомендацию на поступление в аспирантуру, но не воспользовался ей. Фокина к этому времени изгнали из института, а больше идти мне было не к кому. А уж после исключения дорога в аспирантуру мне была закрыта. Хотя почти все годы я занимался научной работой, но быть соискателем и не пытался. Для этого надо было бы сдать кандидатский минимум. Но заставить себя сдавать экзамен по марксистской философии я не смог бы. Лгать не хотел. Тем более что это был не столько экзамен, сколько проверка на лояльность.

И ещё о СОЛАвцах. Аналогичные истории были и с другими нашими ребятами старших поколений. Игорь Губерман в своём романе “Штрихи к портрету” описывает историю нелегального перезахоронения Нины Николаевны Грин. Он не сообщает фамилий участников. Вероятно, он их и не знает. Двое, из совершивших этот поступок, – СОЛАвцы. Это Виктор Павленко и Николай Турчанинов. Губерман упоминает студента, ведшего, по неопытности в делах конспирации, дневник. Этим студентом и был В. Павленко. Меня они тоже звали участвовать в этом, но я был старше их, и понимал, что при желании властей, это может быть легко квалифицировано, как уголовное преступление, и потому отказался. Моё участие только бы усугубило их положение. А так, они сравнительно легко отделались. Лишь “…боль по крыльям перебитым”.

В.В. знал и о Крониде, и об этой истории, и о моих делах, и о многих других подобных историях. Естественно, что В.В. понимал нас и придерживался близких взглядов, но… noblesse oblige. Он нёс ответственность за судьбу СОЛА и вынужден был избегать публичных высказываний на скользкие темы. СОЛА в этих условиях могли бы просто запретить. Общение со старшими поколениями СОЛАвцев, стало для СОЛА опасным. Поэтому и В.В., и мы стали осторожны в контактах. И только во времена перестройки мы стали общаться чаще и уже безбоязненно. Но непосредственного участия в работе СОЛА уже не принимали.

Я уделил много внимания эпохе. И СОЛА, и все мы вплетены в ткань времени. И важно чтобы нынешние СОЛАвцы узнавали об эпохе не только из учебников, но и на СОЛАвскоом примере. Ведь важно не только, каким было и есть СОЛА, а как оно смогло стать таким. Мы жили в тяжело больной стране, зачастую не подозревая об этом, в эпоху, о которой Игорь Губерман сказал:
^

во весь размах ума и плеч,

но есть эпохи, когда главное –

И это не просто красивые слова. Мы смогли сберечь и себя, и СОЛА.

Я уже говорил о лжи царящей в советском обществе. Дети очень хорошо чувствуют фальшь. И мы это видели, ощущали и в школе, и в быту. В таких случаях люди нередко пытаются уйти от этого или в себя, как йоги, или в монастыри и т.п. Но те уходы – в пассивное состояние. Мы же уходили в актив, в науку, где, по крайней мере, в точных науках, фальши не могло быть. И ложь не затрагивала нас.

Мы росли в войну и были прагматиками. Иначе было не выжить, и, тем не менее, мы бросились в науку столь далёкую от повседневности. (Никто не предполагал тогда в сороковых, что уже при нашем поколении начнётся освоение космоса). Редко кто мог на такое решиться в то время. Нужно было быть в какой-то, но очень небольшой мере чудаком, слегка не от мира сего. Таким, в какой-то мере, был В.В., и такими же были мы.

Об уникальности СОЛА и Василия Васильевича Мартыненко говорит и такой факт. Проститься с ним пришло человек 200 – 250. Из них не более 5% сослуживцев. Остальные – те, кто когда-либо был СОЛАвцем. Да и среди пришедших сослуживцев таких было более половины. Дай Бог любому учителю, руководителю кружка, чтобы на прощание с ним учеников пришло больше, чем сослуживцев, вынужденных прийти из вежливости. Так провожают только тех людей, которых искренне уважают и любят.

Что ждёт СОЛА? Сейчас тоже, как и в послевоенные годы, обществом движет прагматизм, хотя и иного толка, чем в наше время. Но и сейчас, как и тогда, находятся люди, которых интересует астрономия. Поэтому думается, что такие люди будут появляться всегда, и СОЛА сохранится.

Но это уже совсем другая история… Слово следующему поколению СОЛАвцев!

источник