Мистер о тул в бешенстве запрыгал на месте

«Заповедник гоблинов» (англ. The Goblin Reservation ) — роман Клиффорда Саймака 1968 года в жанре научного фэнтези.

Он отправился в систему Енотовой Шкуры на исходе лета, и холмы все ещё были облачены в тёмно-зелёные одежды, но теперь, в середине октября, они конечно, уже блистают всеми пышными красками осени: винный багрянец дубов, багрец и золото клёнов и пламенеющий пурпур дикого винограда, как нить, сшивающая все остальные цвета. И воздух будет пахнуть сидром, будет пронизан тем неповторимым пьянящим благоуханием, которое приходит в леса только с умиранием листьев. — 2

This time of year, he thought, the hills would be beautiful. It had been late summer when he’d left for the Coonskin system and the hills still had worn their mantle of dark green, but now, in the middle of October, they would have burst into the full color of their autumn dress. There’d be the winy red of oak and the brilliant red and yellow of the maples and here and there the flaming scarlet of creeping vines would run like a thread through all the other colors. And the air would smell like cider, that strange, intoxicating scent that came upon the woods only with the dying of the leaves.

. он видел реку и обрывы за ней, по которым в старину проходила граница штата Айова, — тёмно-лиловые громады в венце молочно-голубого осеннего неба. — 2

. he could see across the river to the bluffs that rose along the border of the ancient state of Iowa-great, dark purple masses rimmed by a pale blue autumn sky.

Всё дело только в колесах, сказал он себе. Ни у какого другого существа в известных пределах вселенной колес не было. Он вдруг увидел перед собой пухлый пудинг, подвешенный между двумя колесами, ось которых проходила примерно через середину туловища. Колеса были одеты мехом, а обод, как он заметил, заменяли роговые затвердения. Низ пудингообразного тела свисал под осью, точно набитый мешок. Но худшее он обнаружил, подойдя поближе: вздутая нижняя часть была прозрачной, и внутри что-то непрерывно извивалось и копошилось — казалось, ты видишь огромную банку, наполненную червяками самых ярких расцветок.
И эти извивающиеся червяки в этом обвислом безобразном брюхе действительно были если и не червями, то, во всяком случае, какими-то насекомыми, какой-то формой жизни, тождественной земным насекомым. Колесники представляли собой организмы-ульи, и их культура слагалась из множества таких ульев, каждый из которых был отдельной колонией насекомых или чего-то, что соответствовало насекомым в представлении землян. — 2

It had been the wheels, he told himself. No other creature in the known galaxy came equipped with wheels. It had been a pudgy creature, a roly-poly suspended between two wheels, the hubs of which projected from its body somewhere near its middle. The wheels were encased in fur and the rims of them, he saw, were horny calluses. The downward bulge of the roly-poly body sagged beneath the axle of the wheels like a bulging sack. But the worst of it, he saw when he came nearer, was that this sagging portion of the body was transparent and filled with a mass of writhing things which made one think of a pail of gaily colored worms.
And those writhing objects in that obscene and obese belly, Maxwell knew, were, if not worms, at least some kind of insect, or a form of life which could equate with that form of life on Earth which men knew as insects. For the Wheelers were a hive mechanism, a culture made up of many such hive mechanisms, a population of colonies of insects, or at least the equivalent of insects.

. он увидел огромную афишу. Набранная старинным крупным шрифтом, она торжественно и с достоинством зазывала почтенную публику:
ВИЛЬЯМ ШЕКСПИР, ЭСК
из Стрэтфорда-на-Эйвоне, Англия
прочтёт лекцию «Как случилось, что я не писал пьес»
под эгидой Института времени
Билеты продаются во всех агентствах. — 2; название лекции у Гуровой «Писал ли я шекспировские пьесы» (см. также комментарий Е. А. Мартинкевич [1] )

… he saw the signboard just beyond the gate to the roadway belts. The sign was large and the lettering was in Old English, screaming with solid dignity:
WILLIAM SHAKESPEARE, ESQ.
Of Stratford-on-Avon, England
«How It Happened I Did Not Write The Plays»
Under the sponsorship of Time College
Tickets available at all agencies

— не бессмертны и в конце концов умирают. Но они долговечны так, что нам и представить это трудно. Рождения у них — редкость, иначе на Земле не хватило бы для них места.
— А всё потому, — сказал мистер О’Тул, — что мы роем глубоко, в самом сердце природы, и не транжирим драгоценную силу духа на мелочные заботы, о которые вдребезги разбиваются жизни и надежды людей. — 3

«Not immortal, for they eventually do die. But long-lived beyond anything we know. Births are few-very few, indeed, for if they weren’t there’d not be room for them on Earth. »
«It is,» said Mr. O’Toole, «because we burrow deep to the heart of nature and do not waste precious vitality of spirit upon those petty concerns which make wreckage of the lives and hopes of humans.»

— А теперь, — сказал Дух, обращаясь к Максвеллу, — пожалуйста, объясните нам, что вы такое. По-видимому, вы не дух, или же процесс их изготовления значительно улучшился с той поры, когда человек, которого представляю я, сбросил бренную оболочку.
— Насколько можно судить, — начал Максвелл, — перед вами результат раздвоения личности. Один из меня, насколько я понял, стал жертвой несчастного случая и умер…
— Ни на земле, ни на небесах нет ничего невозможного, — объявил Дух.
— Цитатка-то заезженная! — заметил Оп. — И к тому же ты её переврал [2] . — 4

«And now,» said Ghost to Maxwell, «please tell us what you are. You are no ghost, apparently, or if you are, there’s been a vast improvement in procedure since the man I represent shuffled off his mortal coil.»
«It seems,» Maxwell told them, «that I’m a split personality. One of me, I understand, got in an accident and died.»
«But that’s impossible,» said Carol. «Split personality in the mental sense-sure, that can be understood. But physically. »
«There’s nothing in heaven or earth,» said Ghost, «that is impossible.»
«That’s a bad quotation,» said Oop, «and, besides, you misquoted it.»

— Что ни говорите, а эта ваша цивилизация куда приятнее давних эпох. В моей жизни не было дня счастливей того, когда экспедиция из Института времени утащила меня сюда как раз в тот момент, когда несколько моих любящих соплеменников вздумали подзакусить мною. Впрочем, у меня к ним нет никаких претензий. Зима выдалась долгая и суровая, снег был очень глубоким, и дичь совсем исчезла. К тому же кое-кто из племени имел на меня зуб — и не без основания, не буду вас обманывать. Меня уже собирались тюкнуть по затылку и, так сказать, бросить в общий котел…
— Каннибализм! — с ужасом произнесла Кэрол.
— Естественно, — утешил её Оп. — В те безыскусственные первобытные деньки в подобной ситуации не было ничего особенного. Но, разумеется, вам этого не понять. Ведь вы ни разу не испытывали настоящего голода, верно? Такого, чтобы кишки сводило, чтобы совсем иссохнуть…
Он умолк и обвёл глазами зал.
— Наиболее утешительный аспект этой культуры, — продолжал он, — заключается в изобилии пищи. В старину у нас была чересполосица: ухлопаем мастодонта и едим, пока нас не начнет рвать, после чего опять едим и…
— На мой взгляд, — предостерегающе сказал Дух, — эта тема не слишком подходит для разговора за столом.
Оп поглядел на Кэрол.
— Во всяком случае, вы должны признать, — объявил он, — что я прямодушен. Когда я имею в виду рвоту, я так и говорю — «нас рвало», а не «мы срыгивали». — 5

«Say whatever you will of it, this civilization of yours is a vast improvement over the days of yore. It was the luckiest day of my life when a Time team snatched me hence just at the point when some of my loving brother tribesmen were about to make a meal of me. Not that I blame them particularly, you understand. It had been a long, hard winter and the snow was deep and the game had been very scarce. And there were certain members of the tribe who felt they had a score or two to settle with me-and I’ll not kid you; they may have had a score. I was about to be knocked upon the head and, so to speak, dumped into the pot.»
«Cannibalism!» Carol said, horrified.
«Why, naturally,» he told her. «In those rough and ready days, it was quite acceptable. But, of course, you wouldn’t understand. You’ve never been really hungry, I take it. Gut hungry. So shriveled up with hunger-»
He halted his talk and looked around.
«The thing that is most comforting about this culture,» he declared, «is the abundance of the food. Back in the old days we had our ups and downs. We’d bag a mastodon and we’d eat until we vomited and then we’d eat some more and-»
«I doubt,» Ghost said warningly, «that this is a proper subject for dinner conversation.»
Oop glanced at Carol.
«You must say this much for me,» he insisted. «I’m honest. When I mean vomit, I say vomit and not regurgitate.»

— Что происходит, когда раса разумных существ достигает конца своего развития, когда она как раса минует пору детства и зрелости и вступает в пору глубокой старости? Раса, подобно человеку, умирающая от дряхлости. Что она тогда предпринимает? Разумеется, она может просто умереть. Это было бы наиболее логично. — 8

«What happens when a race reaches an end, when, as a race, it has passed through childhood and middle age and now has reached old age? A race dying as a man does, dying of old age. What does it do, then? It could die, of course. That’s what one would expect of it.»

— Они забрали мой сажальный камень, — гневно объявил мистер О’Тул, — со злобным и коварным намерением обречь меня на пешее хождение.
— Пешее? — переспросил Максвелл.
— Вы, как я вижу, лишь слабо постигаете смысл случившегося. Мой сажальный камень, на который я должен взобраться, чтобы сесть на спину Доббина . Без сажального камня верховой езде приходит конец, и я обречен ходить пешком с большими страданиями и одышкой. — 16

«My mounting stone they took,» raged Mr. O’Toole, «with malicious intent of putting me afoot.»
«Afoot?» asked Maxwell.
«You comprehend most feebly, I see. My mounting stone, up which I must scramble to get astride Old Dobbin. Without a mounting stone there gets no horseback riding and I must trudge afoot unhappily, with much pain and puffing.»

— Бард подумывает остаться здесь, — сообщил Оп. — Ему у нас понравилось.
— Да нет, не бард, — ответил Шекспир. — Не называйте меня так. Я всего лишь честный мясник и торговец сукном.
— Извините, — сказал Оп. — Мы уж так привыкли…
— Да, да, знаю, — сказал Шекспир. — Одна ошибка, следуя по пятам за другой, углубляет её след. [1] — 20

«The Bard is thinking of staying here,» said Oop. «Of settling down among us.»
«Nay, not the Bard,» said Shakespeare. «I will not have you call me it. I be no more than an honest butcher and a dealer in the wool.»
«A mere slip of the tongue,» Oop assured him. «We have grown so accustomed. »
«Aye, aye, I know,» said Shakespeare. «One mistake treads hard upon the footsteps of the one it follows.»

— Горстка жуков-вонючек, и ничего больше. Можете вообразить? Галактическая раса жучков-вонючек! И они нагнали на нас страху! — 23

«Nothing but stink bugs. Can you imagine that? A galactic race of stink bugs! And they had us scared!»

Мистер О’Тул в бешенстве запрыгал на месте.
— А жучки?! — неистовствовал он. — А что будет с жучками? Вы не допустите их в эль, я знаю, пока он будет бродить. Уж эти мне гнусные правила санитарии и гигиены! А чтобы октябрьский эль удался на славу, в него должны падать жучки и всякая другая пакость, не то душистости в нём той не будет!
— Мы набросаем в него жучков, — пообещал Оп. — Наберем целое ведро и высыпем в чан.
О’Тул захлебывался от ярости. Его лицо побагровело.
— Невежество! — визжал он. — Жуков вёдрами в него не сыплют. Жуки сами падают в него с дивной избирательностью и…. — 24

Mr. O’Toole bounded up and down in wrath. «And the bugs!» he shouted. «What about the bugs? Exclude them from the ale I know you would when it was brewing. All nasty sanitary. To make October ale, bugs you must have falling into it and all other matters of great uncleanliness or the flavor you will miss.»
«We’ll put in bugs,» said Oop. «We’ll go out and catch a bucket full of them and dump them into it.»
The O’Toole was beside himself with anger, his face a flaming purple. «Understand you do not,» he screamed at them. «Bugs you do not go dumping into it. Bugs fall into it with wondrous selectivity and—»

Оркестранты сидели рядком на бревне у опушки и играли, а утренние лучи солнца блестели на их радужных крылышках и на сверкающих инструментах. Но на лужайке фей не было. Там танцевала только одна пара, которую Максвелл никак не ожидал увидеть в этом месте. Две чистые и простые души, каким только и дано танцевать под музыку фей.
Лицом друг к другу, двигаясь в такт волшебной музыке, на лужайке плясали Дух и Вильям Шекспир. — 24

The orchestra sat in a row upon a log at the edge of the green and played away, the morning light flashing off the iridescent wings and the shiny instruments.
But there were no fairies dancing on the green. Instead there were two others he never would have guessed. Two such simple souls as might dance to fairy music.
Facing one another, dancing to the music of the fairy orchestra, were Ghost and William Shakespeare.

Дракон расположился на зубчатой стене замка, и солнце озаряло его многоцветное тело. Далеко внизу, в долине, река Висконсин, синяя, как уже забытое летнее небо, струила свои воды между пламенеющими лесными чащами. Со двора замка доносились звуки веселой пирушки — гоблины и тролли, на время забыв вражду, пили октябрьский эль и распевали древние песни, сложенные в те далёкие времена, когда такого существа, как Человек, не было ещё и в помине. — 25

The dragon perched upon the castle wall, its multicolored body glittering in the sun. Far below, in its valley, the Wisconsin River, blue as a forgotten summer sky, flowed between the shores of flaming forests. From the castle yard came sounds of revelry as the goblins and the trolls, for the moment with animosity laid aside, drank great tankards of October ale and singing ancient songs that had been composed long before there had been such a thing as Man.

Сильвестр довольно замурлыкал и устроился рядом с Максвеллом, тесно к нему прижавшись.
— Вы похитили моего кота. Можно, я сяду рядом и тоже им попользуюсь? — 25

Sylvester purred contentedly and settled down beside him, leaning hard against him.
«You’ve kidnaped my cat. Can I sit down and share him?»

Четвероногий друг, подумал Максвелл. Не бог, а домашний зверь. И всё-таки вряд ли это так просто и плоско. Когда люди научились конструировать биомеханические организмы, кого они создали в первую очередь? Не других людей — во всяком случае, вначале, — не рабочий скот, не роботов, предназначенных для одной какой-нибудь функции. Они создали четвероногих друзей. — 25

A pet, thought Maxwell. Not a god, but a simple pet. And yet, perhaps, not so simple as it sounded. When men had first made the bio-mechs, what had they created? Not other men, at least at first, not livestock, not freaks engineered to specific purposes. They had created pets.

Сильвестр поглядел на дракона, разлёгшегося на зубчатой стене, и зарычал.
Дракон опустил голову на гибкой шее и посмотрел тигрёнку прямо в глаза. И показал ему длинный раздвоенный язык. — 25; конец романа

Sylvester looked up at the dragon perching on the castle wall and snarled.
The dragon lowered its head on its sinuous neck and looked him in the eye. It stuck out at him a long and forked tongue.

И. Г. Гурова, 1972 (с некоторыми уточнениями)

Забавно, колледжи Саймака не походят на те, что существуют сегодня — с бунтующей молодёжью, маршами протеста , но на более легкомысленные колледжи 1920-х годов, а точнее на те, которые видела в них романтическая литература того времени: студентов, много веселящихся и немного учащихся, буйствующих лишь по чисто учебным делам, студенток, дерзких и авантюрных, но, по сути, добропорядочных, и преподавателей, которые вместо борьбы за федеральные средства спокойно что-либо обсуждают да попивают нежное имбирное пивко или эль.

Amusingly, Simak’s colleges do not resemble those of today with their youth-in revolt, protest marchers, but the more frivolous colleges of the 1920’s, or rather those colleges as the romantic literature of that day viewed them: students interested a lot in fun and a little in learning, riots over purely school matters, pert and adventurous but essentially respectable coeds, and faculty members (instead of fighting over federals funds) tranquilly speculating and imbing together — gentle beer or ale. [3]

Изобретательно построен, [но] стилистически хуже.

Imaginatively constructed [but] stylistically inferior. [4]

Хотя роман этот в определённом смысле старомоден, читателей это, однако, ничуть не смущает. Опрос подписчиков журнала Galaxy, где роман печатался , показал, что он получил значительно больше голосов, чем все его соперники (включая полдюжины самых лучших книг «новой волны»), и поэтому был удостоен ежегодной премии журнала. [5]

источник

Инспектор Дрейтон сидел за письменным столом, как несокрушимая скала, и терпеливо ждал. Он был костляв, а его лицо словно вырубили тупым топором из узловатого чурбака. Глаза его, больше всего напоминавшие кремневые наконечники стрел, время от времени, казалось, тускло поблескивали – он был сердит и расстроен. Но Питер Максвелл знал, что такой человек никогда не допустит, чтобы его раздражение вырвалось наружу. Он будет делать свое дело с бульдожьим упорством и хваткой, игнорируя все окружающее.

Именно такой ситуации Максвелл и надеялся избежать. Но теперь ему стало ясно, что он тешил себя пустыми иллюзиями. Конечно, он с самого начала понимал, что на Земле не могли не встревожиться, когда полтора месяца назад он не появился на станции своего назначения, и, естественно, у него не было никаких шансов вернуться домой тихо и незаметно. И вот сейчас он сидит напротив инспектора, и ему во что бы то ни стало нужно сохранять спокойствие и держать себя в руках. Он сказал:

– Я, право, же, не понимаю, почему мое возвращение на Землю могло заинтересовать службу безопасности. Меня зовут Питер Максвелл, я профессор факультета сверхъестественных явлений Висконсинского университета. Вы ознакомились с моими документами…

– У меня нет никаких сомнений касательно того, кто вы такой, – сказал Дрейтон. – Может быть, я удивлен, но сомнений у меня нет ни малейших. Странно другое. Профессор Максвелл, не могли бы высказать мне поточнее, где вы находились все это время?

– Но я и сам почти ничего не знаю, – ответил Питер Максвелл. – Я был на какой-то планете, однако мне не известны ни ее название, ни координаты. Может быть, до нее не больше светового года, а может быть, она находится далеко за пределами нашей Галактики.

– Но как бы то ни было, – заметил инспектор, – вы не прибыли на станцию назначения, указанную в вашем билете?

– Не могли бы вы объяснить, что произошло?

– Только предположительно. Я полагаю, что моя волновая схема отклонилась от заданного направления, а может быть, ее перехватили. Сначала я приписал это неполадкам в передатчике, но потом усомнился. Передатчиками мы пользуемся уже сотни лет, и малейшая возможность ошибки была исключена давным-давно.

– То есть вы полагаете, что вас похитили?

– И все-таки не хотите мне ничего сказать?

– Но я же объяснил, что говорить, в сущности, нечего.

– А эта планета никак не связана с колесниками?

– Точно сказать не могу, но вряд ли. Во всяком случае, там их не было. И я не заметил никаких признаков того, что они могли бы иметь ко всему этому хотя бы малейшее отношение.

– Профессор Максвелл, а вы когда-нибудь видели колесников?

– Всего один раз. Это было несколько лет назад. Кто-то из них стажировался в Институте времени, и я однажды столкнулся с ним в коридоре.

– Так что вы узнали бы колесника, если бы увидели его?

– Судя по вашему билету, вы намеревались посетить одну из планет системы Енотовой Шкуры?

– Ходили слухи о драконе, – объяснил Максвелл. – Правда, ничем не подтвержденные. И довольно смутные. Но я подумал, что имело бы смысл установить…

– О драконе? – переспросил он.

– Вероятно, человеку, далекому от моей науки, трудно оценить все значение дракона, – сказал Максвелл. – Пока еще не обнаружено ни одного реального подтверждения того, что подобное существо действительно где-нибудь когда-нибудь обитало. А ведь легенды о драконах – одна из характернейших черт фольклора Земли и некоторых других планет. Феи, гоблины, тролли, банши – их всех мы обнаружили во плоти, но драконы по-прежнему остаются легендой. И любопытно, что у нас на Земле эта легенда бытовала не только среди людей. Легенды о драконах есть и у маленького народца холмов. Мне иногда кажется, что наши сказания о драконах мы заимствовали именно у них. Но все это лишь предания, и нет никаких фактов, подтверждающих…

Он умолк. Какое дело лишенному воображения полицейскому до легенд о драконах?

– Извините, инспектор, – сказал он. – Боюсь, я несколько увлекся.

– Мне приходилось слышать, что в основе этих легенд лежат воспоминания о динозаврах, унаследованные от предков.

– Да, я знаю о таких предположениях, – ответил Максвелл. – Но ведь этого не могло быть. Динозавры вымерли задолго до того, как появились самые отдаленные предки человека.

– Возможно, – перебил Максвелл, – но маловероятно. Я хорошо знаком с обитателями холмов и разговаривал об этом с ними. Их род, несомненно, гораздо древнее нашего, но нет никаких данных, что их предки уже существовали в дни динозавров. Во всяком случае, никаких воспоминаний об этом у них не сохранилось, хотя их легенды и сказания восходят к событиям давностью в несколько миллионов лет. Они очень долговечны, почти бессмертны по нашим меркам, но, конечно, в свой срок они тоже умирают. При подобном положении вещей изустные предания, переходящие от поколения к поколению, как правило, сохраняются…

Дрейтон нетерпеливо отмахнулся от драконов и от маленького народца холмов.

– Вы отправились в систему Енотовой Шкуры, – сказал он, – но не попали туда.

– Совершенно верно. Я оказался на той планете, о которой говорил. На хрустальной планете, заключенной в оболочку.

– Из какого-то камня. Может быть, из кварца. А может, и из металла. Я видел там металлы.

источник

Инспектор Дрейтон сидел за письменным столом как несокрушимая скала и терпеливо ждал. Он был костляв, а его лицо словно вырубили из сучковатого чурбака. Глаза его, напоминавшие кремневые наконечники стрел, время от времени тускло поблескивали – он был сердит и расстроен. Но Питер Максвелл знал, что такой человек никогда не допустит, чтобы его раздражение вырвалось наружу. Он будет делать свое дело с упорством и бульдожьей хваткой, не обращая внимания ни на что.

Именно такой ситуации Максвелл и надеялся избежать. Но теперь ему стало ясно, что он тешил себя пустыми иллюзиями. Конечно, он с самого начала понимал, что на Земле не могли не встревожиться, когда полтора месяца назад он не появился на станции своего назначения, и, естественно, у него не было никаких шансов вернуться домой тихо и незаметно. И вот сейчас он сидит напротив инспектора, и ему во что бы то ни стало нужно сохранять спокойствие и держать себя в руках. Он сказал:

– Я, право же, не понимаю, почему мое возвращение на Землю могло заинтересовать службу безопасности. Меня зовут Питер Максвелл, я профессор факультета сверхъестественных явлений Висконсинского университета. Вы ознакомились с моими документами…

– У меня нет никаких сомнений в том, кто вы такой, – сказал Дрейтон. – Может быть, я удивлен, но сомнений у меня нет ни малейших. Странно другое. Профессор Максвелл, не могли бы вы сказать мне поточнее, где вы находились все это время?

– Но я и сам почти ничего не знаю, – ответил Питер Максвелл. – Я был на какой-то планете, однако мне неизвестны ни ее название, ни местонахождение. Может быть, до нее не больше светового года, а может быть, она находится далеко за пределами нашей Галактики.

– Но как бы то ни было, – заметил инспектор, – вы не прибыли на станцию назначения, указанную в вашем билете?

– Не могли бы вы мне объяснить, что произошло?

– Только предположительно. Я полагаю, что моя волновая схема отклонилась от заданного направления, а может быть, ее перехватили. Сначала я приписал это неполадкам в передатчике, но потом усомнился. Передатчиками мы пользуемся уже сотни лет, и малейшая возможность ошибки была исключена давным-давно.

– То есть вы полагаете, что вас похитили?

– И все-таки не хотите мне ничего сказать?

– Но я же объяснил, что говорить мне, в сущности, нечего.

– А эта планета никак не связана с колесниками?

– Точно сказать не могу, но вряд ли. Во всяком случае, там их не было. И я не заметил никаких признаков того, что они могли бы иметь ко всему этому хотя бы малейшее отношение.

– Профессор Максвелл, а вы когда-нибудь видели колесников?

– Всего один раз. Это было несколько лет назад. Кто-то из них стажировался в Институте времени, и я однажды столкнулся с ним в коридоре.

– Так что вы узнали бы колесника, если бы увидели?

– Судя по вашему билету, вы намеревались посетить одну из планет системы Енотовой Шкуры?

– Ходили слухи о драконе, – объяснил Максвелл. – Правда, ничем не подтвержденные. И довольно смутные. Но я подумал, что имело бы смысл установить…

– О драконе? – переспросил он.

– Вероятно, человеку, далекому от моей науки, трудно оценить все значение дракона, – сказал Максвелл. – Ведь пока еще не обнаружено ни одного реального подтверждения того, что подобное существо действительно где-нибудь когда-нибудь обитало. А ведь легенды о драконах – одна из характернейших черт фольклора Земли и некоторых других планет. Феи, гоблины, тролли, баньши – их всех мы обнаружили во плоти, но драконы по-прежнему остаются легендой. И любопытно, что у нас на Земле эта легенда бытовала не только среди людей. Легенды о драконе есть и у маленького народца холмов. Мне иногда кажется, что наши сказания о драконах мы заимствовали именно у них. Но все это лишь предания, и нет никаких фактов, подтверждающих…

Он неловко умолк. Какое дело лишенному воображения полицейскому до легенд о драконах?

– Извините, инспектор, – сказал он. – Боюсь, я несколько увлекся.

– Мне приходилось слышать, что в основе этих легенд лежат воспоминания о динозаврах, дошедшие до нас от предков.

– Да, я знаю о таких предположениях, – ответил Максвелл. – Но ведь этого не могло быть. Динозавры вымерли задолго до того, как появились самые отдаленные предки человека.

– Возможно, – перебил Максвелл, – но маловероятно. Я хорошо знаком с обитателями холмов и разговаривал об этом с ними. Их род, несомненно, гораздо древнее нашего, но нет никаких данных, что их предки уже существовали во времена динозавров. Во всяком случае, никаких воспоминаний об этом у них не сохранилось, хотя их легенды и сказания восходят к событиям давностью в несколько миллионов лет. Они очень долго живут, они почти бессмертны по нашим меркам, хотя, конечно, в свой срок тоже умирают. При подобном положении вещей изустные предания, переходящие от поколения к поколению, как правило, сохраняются…

Дрейтон нетерпеливо отмахнулся от драконов и от маленького народца холмов.

– Вы отправились в систему Енотовой Шкуры, – сказал он, – но не попали туда.

– Совершенно верно. Я оказался на той планете, о которой говорил. На хрустальной планете, заключенной в оболочку.

– Из какого-то камня. Может быть, из кварца. А может быть, и из металла. Я видел там металлы.

– А когда вы отправлялись, вы не знали, что окажетесь на этой планете?

– Если вы подозреваете подвох, – ответил Максвелл, – то вы ошибаетесь. Для меня это было полной неожиданностью. В отличие от вас как будто. Ведь вы ждали меня здесь!

– Да, особой неожиданностью ваше прибытие не было, – согласился Дрейтон. – Нам уже известны два таких случая.

– Значит, у вас есть сведения об этой планете?

– О ней – никаких, – сказал Дрейтон. – Нам известно только, что где-то имеется планета с незарегистрированным передатчиком, а также приемником, позывные которого в списках не значатся. Когда здесь, на Висконсинской станции, оператор принял их уведомление о передаче, он послал им сигнал подождать, пока не освободится какой-нибудь из приемников, а сам связался со мной.

– Тоже поступили сюда. Оба они были посланы на Висконсинскую станцию.

– В том-то и дело! – воскликнул Дрейтон. – Они не вернулись. То есть в том смысле, что мы не могли их ни о чем расспросить. В волновой схеме произошли какие-то нарушения, и они восстановились неверно. Перепутались друг с другом. Оба – внеземляне, но клубок получился такой, что нам пришлось повозиться, прежде чем мы установили, кем они могли быть. Да и сейчас еще мы полностью не уверены.

– Мертвы? Еще бы! Довольно жуткая история. Вам повезло.

Максвелл с трудом подавил дрожь.

– Казалось бы, – продолжал Дрейтон, – те, кто берется за передачу материи на расстояние, должны бы прежде научиться делать это как положено. И неизвестно, сколько пассажиров они уже успели неправильно принять!

– Но ведь вы должны были это знать! – возразил Максвелл. – Я хочу сказать, что вам должны быть известны все случаи исчезновения в пути. Любая станция немедленно сообщила бы о том, что ожидаемый пассажир не прибыл.

– Тут-то собака и зарыта! – воскликнул Дрейтон. – Не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь исчез. Мы не сомневаемся, что двое внеземлян, которых мы приняли мертвыми, благополучно прибыли на станцию назначения, так как ни единого нарушения в расписании прибытий зарегистрировано не было.

– Но ведь я же отправился в систему Енотовой Шкуры, и оттуда должны были сообщить…

источник

Если у вас из-под ног вышибает привычный мир и вы непонятным образом оказываетесь среди гоблинов и драконов, в речке блесну вашего спиннинга заглатывает настоящий плезиозавр, а какой-нибудь сумасшедший рыцарь норовит проткнуть вас копьем, сдуру приняв за дьявола, – не удивляйтесь. В фантазиях Клиффорда Саймака еще и не такое бывает.

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Заповедник гоблинов (К. Д. Саймак, 1968) предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Мотор зафыркал и смолк. Через секунду оборвалось тихое гудение сопел, и в наступившей тишине стал слышен пронзительный свист воздуха, ударяющегося о металл.

Максвелл взглянул на соседа. Черчилл сидел словно окаменев – то ли от страха, то ли от изумления. Ведь случилось немыслимое, то, чего никак не могло быть. Автолеты этого типа никогда не ломались.

Внизу под ними вздымались острые зубцы крутых утесов и макушки могучих деревьев, под которыми прятались скалы. Слева вилась серебристая лента реки, омывавшая подножия лесистых холмов.

Время словно застыло и начало растягиваться – казалось, непонятное колдовство превращает каждую секунду в целую минуту. И с удлинением времени пришло спокойное осознание того, что должно было произойти, – так, как будто речь шла не о нем, а о ком-то другом, как будто ситуацию трезво и реалистически оценивал посторонний наблюдатель, подумал Максвелл. Но где-то в дальнем, скрытом уголке его мозга жила мысль о паническом страхе, который вспыхнет чуть позже, когда автолет ринется вниз, на верхушки деревьев и скал, а время обретет обычную скорость.

Подавшись вперед, он осмотрел простиравшуюся внизу местность и вдруг увидел поляну в лесу – крохотный светло-зеленый островок в темном море деревьев.

Он толкнул Черчилла локтем и указал на поляну. Тот посмотрел, кивнул и начал поворачивать штурвал медленно и нерешительно, словно проверяя, будет ли машина слушаться.

Автолет слегка накренился и сделал вираж, по-прежнему продолжая медленно падать, но уже в нужном направлении. На мгновение он, казалось, вышел из-под контроля, затем скользнул вбок, теряя высоту быстрее, чем раньше, но планируя туда, где среди деревьев был виден просвет.

Теперь верхушки деревьев стремительно мчались им навстречу, и Максвелл уже различал осенние краски – сплошная темная масса стала красной, золотой и оранжевой. Длинные багряные копья взметнулись, чтобы пронзить, золотые клешни злобно тянулись к ним, чтобы сомкнуться в цепкой хватке.

Автолет задел верхние ветки дуба, на миг, словно в нерешительности, повис между небом и землей, а затем нырнул к зеленой лужайке в самой чаще леса.

Лужайка фей, отметил Максвелл. Их бальный зал, а теперь – посадочная площадка.

Он покосился на Черчилла, вцепившегося в рычаги управления, и снова устремил взгляд на несущийся к ним зеленый круг. Он должен, должен быть ровным! Ни кочек, ни рытвин, ни ям! Ведь когда создавалась эта лужайка, почва специально выравнивалась в соответствии с принятыми стандартами.

Автолет ударился о землю, подскочил и угрожающе накренился. Затем вновь коснулся травы и покатил по ней без единого толчка. Деревья в дальнем конце лужайки неслись на них с ужасающей быстротой.

– Держитесь! – крикнул Черчилл, и в тот же момент машина повернула и пошла юзом.

Когда она остановилась, до стены деревьев было не больше пяти шагов. Их обступила мертвая тишина, которая словно надвигалась на них от пестрого леса и скалистых обрывов.

Из безмолвия донесся голос Черчилла:

Он откинул верх и выбрался наружу. Максвелл последовал за ним.

– Не понимаю, что произошло, – сказал Черчилл. – В эту штуку встроено столько всяких предохранителей, что уму непостижимо! Да, конечно, можно угодить под молнию, или врезаться в гору, или попасть в смерч – но мотор не выходит из строя никогда. Его можно только выключить.

Он вытер лоб рукавом, а потом спросил:

– Нет. Но я знал, что такие лужайки существуют. Когда создавался заповедник, в планах его ландшафта такие лужайки были предусмотрены. Видите ли, феям нужно место для танцев. И, заметив в лесу просвет, я догадался, что это может быть такое.

– Когда вы указали вниз, – сказал Черчилл, – я просто положился на вас. Деваться все равно было некуда – и я рискнул…

Максвелл жестом остановил его.

– Что это? – спросил он, прислушиваясь.

– Как будто топот лошадиных копыт, – отозвался Черчилл. – Но кому могло взбрести в голову прогуливать тут лошадь? Доносится вон оттуда.

Обойдя автолет, Максвелл и Черчилл увидели тропу, которая круто поднималась к узкому отрогу, увенчанному массивными стенами полуразрушенного средневекового замка.

По тропе осторожно спускалась лошадь. На ее спине примостился толстячок, который при каждом движении своего скакуна подпрыгивал самым удивительным образом. Выставленные вперед локти нескладного всадника взлетали и падали, точно крылья.

Лошадь тяжело спустилась со склона на лужайку. Она была столь же неизящна, как и ее всадник, – лохматый битюг, чьи могучие копыта ударяли по земле с силой парового молота, вырывая куски дерна и отбрасывая их далеко назад. Он держал курс прямо на автолет, словно намеревался опрокинуть его, но в последнюю секунду неуклюже свернул и встал как вкопанный. Бока его вздымались и опадали, точно кузнечные мехи, из дряблых ноздрей вырывалось шумное дыхание.

Всадник грузно слез с его спины и, едва коснувшись ногами земли, разразился гневными восклицаниями.

– Это все они, негодники и паршивцы! – вопил он. – Это все они, мерзкие тролли! Сколько раз я им втолковывал: летит себе помело, и пусть летит, а вы не вмешивайтесь! Так нет! Не слушают! Только и думают, как бы шутку пошутить. Наложат заклятие, и все тут…

– Мистер О’Тул! – закричал Максвелл. – Вы меня еще помните?

Гоблин обернулся и прищурил красные близорукие глаза.

– Да никак профессор! – взвизгнул он. – Наш общий добрый друг! Ах, какой стыд, какой позор! Профессор, я с этих троллей спущу шкуры и растяну на двери, я приколочу их уши к деревьям!

– Заклятие? – спросил Черчилл. – Вы сказали – заклятие?

– А что же еще? – негодовал мистер О’Тул. – Что еще может спустить помело с неба на землю?

Он подковылял к Максвеллу и озабоченно уставился на него.

– А это и вправду вы? – спросил он с некоторым беспокойством. – Настоящий? Нас известили, что вы скончались. Мы послали венок из омелы и остролиста в знак нашей глубочайшей скорби.

– Нет, это воистину я, и настоящий, – сказал Максвелл, привычно переходя на диалект обитателей холмов. – Это были только слухи.

– Тогда на радостях мы все трое, – вскричал О’Тул, – выпьем по большой кружке доброго октябрьского эля! Варка как раз окончена, и я от всего сердца приглашаю вас, господа, снять первую пробу!

Со склона по тропе к ним бежали полдесятка других гоблинов, и мистер О’Тул властно замахал, поторапливая их.

– Всегда опаздывают! – пожаловался он. – Никогда их нет на месте в нужную минуту. Прийти-то они всегда приходят, но обязательно позже, чем надо бы. Хорошие ребята, как на подбор, и сердца у них добрые, но нет в них подлинной живости, коей отмечены истинные гоблины вроде меня.

Гоблины косолапой рысью высыпали на лужайку и выстроились перед О’Тулом, ожидая распоряжений.

– У меня для вас много работы! – объявил он. – Для начала идите к мосту и скажите этим троллям, чтобы они не смели заклятия накладывать. Раз и навсегда пусть прекратят и даже не пробуют. Скажите им, что это последнее предупреждение. Если они снова примутся за свое, мы разнесем тот мост по камушку и каждый мшистый камень укатим далеко от других, так что вновь тот мост не встанет никогда. И пусть снимут заклятие вот с этого упавшего помела, чтобы оно летало как новое! А вы идите искать фей, расскажите им о повреждении их лужайки, не забыв присовокупить, что во всем повинны эти подлые тролли, и обещайте, что, когда они придут сюда танцевать под полной луной, лужайка будет как новая. Вы позаботьтесь о Доббине: приглядите, чтобы его неуклюжие копыта не причинили лужайке нового ущерба, но если найдется трава повыше, пусть он ее пощиплет. Бедняге нечасто выпадает случай насладиться таким пастбищем.

Мистер О’Тул повернулся к Максвеллу и Черчиллу, потирая ладони в знак удачно исполненного дела.

– А теперь, господа, – сказал он, – соблаговолите подняться со мной на холм, и мы испробуем, на что годится сладкий октябрьский эль. Однако прошу вас из сострадания ко мне идти помедленнее – мое брюхо что-то очень выросло, и я весьма страдаю от одышки.

– Ведите нас, старый друг, – сказал Максвелл. – Мы охотно подладим свой шаг к вашему. Давненько не пили мы вместе октябрьского эля.

– Да-да, разумеется, – сказал Черчилл растерянно.

Они начали подниматься по тропе. Впереди на фоне светлого неба четко вырисовывался силуэт развалин.

– Я должен заранее извиниться за состояние замка, – сказал мистер О’Тул. – Он полон сквозняков, способствующих насморкам, гайморитам и всяким другим мучительным недугам. Ветер рыскает по нему как хочет, и всюду стоит запах сырости и плесени. Я так и не постиг, почему вы, люди, уж раз вы начали строить для нас замки, не могли сделать их уютными и непроницаемыми для ветра и дождя. Если мы некогда и обитали в руинах, это еще не значит, что нас не влекут удобства и комфорт. Ведь мы жили в них потому, что бедная Европа не могла предложить нам ничего более подходящего. – Он умолк, отдышался и продолжал: – Я прекрасно помню, как две тысячи лет назад и более мы жили в новехоньких замках, хотя, конечно, и убогих, ибо невежественные люди в те века не умели строить лучше – и мастерства они не знали, и инструментов у них нужных не было, а уж о машинах и говорить не приходится. Да и вообще худосочный был народ. А нам приходилось скрываться по углам и закоулкам замков, ибо непросвещенные люди той поры страшились и чурались нас и пытались в своем невежестве обороняться от нас могучими чарами и заклинаниями. А впрочем, – добавил он не без самодовольства, – они же были всего только людьми, и колдовство у них хромало. Нам были не страшны даже самые замысловатые их чары.

– Две тысячи лет? Не хотите ли вы сказать… – начал было Черчилл и замолчал, заметив, что Максвелл покачал головой.

Мистер О’Тул остановился и бросил на Черчилла уничтожающий взгляд.

– Я помню, – заявил он, – как из того болотистого бора, который вы теперь называете Центральной Европой, весьма бесцеремонно явились варвары и рукоятками своих грубых железных мечей начали стучаться в ворота самого Рима. Мы слышали об этом в лесных чащах, где обитали тогда, и среди нас еще жили те – теперь давно умершие, – кто узнал про Фермопилы всего через несколько недель после того, как пали Леонид и его воины.

– Простите, – сказал Максвелл. – Но не все настолько хорошо знакомы с маленьким народцем…

– Будьте добры, – перебил О’Тул, – познакомьте его в таком случае!

– Это правда, – сказал Максвелл, обращаясь к Черчиллу. – Или, во всяком случае, вполне может быть правдой. Они не бессмертны и в конце концов умирают. Но живут так долго, что нам и представить трудно. Рождения у них редкость, иначе на Земле не хватило бы для них места. Но они доживают до невероятного возраста.

– А все потому, – сказал мистер О’Тул, – что мы проникаем в самое сердце природы и не транжирим драгоценную силу духа на мелочные заботы, о которые вдребезги разбиваются жизнь и надежды людей. Однако это слишком печальные темы, чтобы тратить на них столь великолепный осенний день. Так обратим же наши мысли со всем рвением к пенному элю, который ждет нас на вершине!

Он умолк и вновь начал взбираться по тропе – заметно быстрее, чем раньше.

Сверху им навстречу опрометью бежал крохотный гоблин – пестрая рубаха, которая была ему велика, билась на ветру.

Он остановился перед ними, едва не упав.

– Ну и что эль? – пропыхтел мистер О’Тул. – Или ты хочешь покаяться, что осмелился его попробовать?

– Он скис! – простонал маленький гоблин. – Весь этот заклятый чан скис!

– Но ведь эль не может скиснуть! – возразил Максвелл, понимая, какая произошла трагедия.

Мистер О’Тул запрыгал на тропе, пылая яростью. Его лицо из коричневого стало багровым и тут же полиловело. Он хрипел и задыхался.

– Нет, может! Если его сглазить! Проклятие, о, проклятие!

Он повернулся и заспешил вниз по тропе в сопровождении маленького гоблина.

– Только дайте мне добраться до этих гнусных троллей! – вопил мистер О’Тул. – Только дайте мне наложить лапы на их жадные глотки! Я их выкопаю из-под земли вот этими самыми руками и повешу на солнце сушиться! Я спущу с них шкуры! Я их так проучу, что они вовек не забудут.

Его угрозы все больше сливались в нечленораздельный рев, пока он быстро удалялся вниз по тропе, спеша к мосту, под которым обитали тролли.

Два человека с восхищением смотрели ему вслед, дивясь такому всесокрушающему гневу.

– Ну, – сказал Черчилл, – вот мы и лишились возможности испить сладкого октябрьского эля.

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Заповедник гоблинов (К. Д. Саймак, 1968) предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

источник

— И чем же это кончилось? — спросил он.

— Мы обратили их в паническое бегство, — удовлетворенно сказал гоблин, — Они разбежались как цыплята. Мы выкурим их из-под скал и из тайников в чаще, а потом взнуздаем точно мулов, на которых они разительно похожи, и они, потрудившись хорошенько, втащат сажальный камень туда, откуда забрали.

— Они сводят с вами счеты за то, что вы срыли их мост.

Мистер О’Тул в раздражении отколол лихое коленце.

— Вы ошибаетесь! — вскричал он. — Из великого и незаслуженного сострадания мы не стали его срывать. Обошлись двумя камушками, двумя крохотными камушками и большим шумом. И тогда они сняли чары с помела, а также со сладкого октябрьского эля, и мы, будучи простыми душами, приверженными к доброте и незлобивости, спустили им все остальное.

— Они сняли чары с эля? Но ведь некоторые химические изменения необратимы и…

Мистер О’Тул смерил Максвелла презрительным взглядом.

— Вы, — сказал он, — лепечете на ученом жаргоне, пригодном только для чепухи и заблуждений. Мне непостижимо ваше пристрастие к этой вашей науке, когда, будь у вас охота учиться и попроси вы нас, вам открылась бы магия. Хотя должен признать, что расколдованный эль небезупречен. В его вкусе ощущается намек на затхлость. Впрочем, и такой эль все же лучше, чем ничего. Если вы согласны составить мне компанию, мы могли бы его испробовать.

— За весь день, — ответил Максвелл, — не было сказано ничего приятнее!

— Так удалимся же, — воскликнул мистер О’Тул, — под сень сводов, где гуляют сквозняки — и все по вашей милости, по милости смешных людишек, которые воображают, будто мы обожаем развалины. Так удалимся же туда и угостимся большими кружками пенного напитка!

В большом зале замка, где отчаянно дуло, мистер О’Тул вытащил втулку из огромной бочки, покоившейся на больших козлах, наполнил до краев большие кружки и отнес их на дощатый стол возле большого каменного очага, в котором еле теплилось дымное пламя.

— А главное кощунство в том, — произнес мистер О’Тул, поднося кружку к губам, — что это возмутительное похищение сажального камня было совершено как раз тогда, когда мы приступили к поминовению.

— К поминовению? — переспросил Максвелл, — Мне очень грустно это слышать. Я не знал…

— Нет-нет, никто из наших! — поспешно сказал О’Тул. — За возможным исключением меня самого, все племя гоблинов пребывает в свински прекрасном здравии. Мы поминали баньши.

— Да, но он умирает. И как это печально! Он — последний представитель великого и благородного племени в этом заповеднике, а тех, кто еще сохранился в других уголках мира, можно пересчитать по пальцам на одной руке, и пальцев более чем хватит.

Гоблин поднял кружку и, почти засунув в нее физиономию, принялся пить долго и с наслаждением. Когда он поставил кружку на стол, оказалось, что на его бакенбарды налипла пена, но он не стал ее вытирать.

— Мы вымираем весьма ощутимо, — сказал он, погрустнев, — Планета изменилась. Все мы, весь маленький народец и те, кто не так уж мал, спускаемся в долину, где тени густы и непроницаемы, мы уходим от всего живого, и нам настает конец. И содрогаешься: так это горько, ибо мы были доблестным племенем, несмотря на многие наши недостатки. Даже тролли, пока не выродились, все еще сохраняли в целости некоторые слабые добродетели, хотя я и заявляю громогласно, что ныне никакая добродетель им не свойственна вовсе. Ибо кража сажального камня — это самая низкая подлость, ясно показывающая, что они лишены какого бы то ни было благородства духа.

Он вновь поднес кружку к губам и осушил ее до дна двумя-тремя большими глотками. Затем со стуком поставил ее на стол и поглядел на еще полную кружку Максвелла.

— Пейте же, — сказал мистер О’Тул, — Пейте до дна, и я их снова наполню, чтобы получше промочить глотку.

— Наливайте себе, — сказал Максвелл. — Разве можно пить эль так, как пьете его вы? Его следует хорошенько распробовать и посмаковать.

Мистер О’Тул пожал плечами:

— Наверное, я жадная свинья. Но это же расколдованный эль, и смаковать его не стоит.

Тем не менее гоблин встал и вперевалку направился к бочке. Максвелл поднес кружку к губам и отхлебнул. О’Тул сказал правду — в эле чувствовалась затхлость, отдававшая привкусом паленых листьев.

— Его вкус необычен, но пить его можно.

— Придет день, и мост этих троллей я срою до основания, — внезапно взъярился мистер О’Тул, — Разберу камень за камнем, соскребая мох самым тщательным образом, чтобы разрушить чары, а потом молотом раздроблю камни на мельчайшие кусочки, а кусочки подниму на самый высокий утес и разбросаю их вдаль и вширь, дабы за всю вечность не удалось бы их собрать. Вот только, — добавил он, понурившись, — какой это будет тяжкий труд! Но соблазн велик. Этот эль был самым бархатным, самым сладким, какой только удавалось нам сварить. А теперь взгляните — свинское пойло! Да и свиньи им побрезгуют! Но был бы великий грех вылить даже такие мерзкие помои, если им наименование «эль».

Он схватил кружку и рывком поднес к губам. Его кадык запрыгал, и он поставил кружку, только когда выпил ее до дна.

— А если я причиню слишком большие повреждения этому гнуснейшему из мостов, — сказал он, — а эти трусливые тролли начнут хныкать перед властями, вы, люди, призовете меня к ответу, потребуете, чтобы я объяснил свои мысли. А как стерпеть подобное? В том, чтобы жить по правилам, нет благородства, и радости тоже нет — скверным был день, когда возник человеческий род.

— Друг мой! — сказал Максвелл ошеломленно. — Прежде вы мне ничего подобного не говорили.

— Ни вам и ни одному другому человеку, — ответил гоблин, — И ни перед одним человеком в мире, кроме вас, не мог бы я выразить свои чувства. Но может быть, я предался излишней словоохотливости.

— Вы прекрасно знаете, — сказал Максвелл, — что наш разговор останется между нами.

— Конечно, — согласился мистер О’Тул. — Об этом я не тревожусь. Вы ведь почти один из нас. Вы настолько близки к гоблину, насколько это дано человеку.

— Для меня ваши слова — большая честь, — заверил его Максвелл.

— Мы — древнее племя, — сказал мистер О’Тул. — Много древнее, думается мне, чем может помыслить человеческий разум. Но может быть, вы все-таки выпьете этот мерзейший и ужаснейший напиток и наполните заново свою кружку?

— Но себе налейте. Я же буду попивать свой эль не торопясь, а не глотать его единым духом.

Мистер О’Тул совершил еще одно паломничество к бочке, вернулся с полной до краев кружкой, брякнул ее на стол и расположился за ним со всем возможным удобством.

источник

Максвелл спрыгнул с шоссе в том месте, где начиналась лощина Гончих Псов, и несколько минут простоял, вглядываясь в скалистые утесы и резкие очертания осенних обрывов. Дальше по лощине, за желто-красной завесой листвы, он увидел крутой каменистый склон холма Кошачья Берлога, на вершине которого, как ему было известно, стоял, уходя высоко в небо, замок гоблинов, где проживал некий О’Тул. А внизу, в чаще, прятался замшелый каменный мост, обиталище троллей.
Час был еще ранний, потому что Максвелл отправился в путь задолго до рассвета. На траве и кустах, до которых еще не добралось солнце, поблескивала ледяная роса. Воздух оставлял во рту винный привкус, а голубизна неба была такой нежной и светлой, что оно словно вообще не имело цвета. И все это – и небо, и воздух, и скалы, и лес – было пронизано ощущением непонятного ожидания.
Максвелл прошел по горбатому пешеходному мостику, перекинутому через шоссе, и зашагал по тропинке, убегавшей в лощину.
Вокруг него сомкнулись деревья – он шел теперь по затаившей дыхание волшебной стране. Максвелл вдруг заметил, что старается ступать медленно и осторожно, опасаясь нарушить лесное безмолвие резким движением или шумом. С балдахина ветвей над ним, неторопливо кружа, слетали листья – трепещущие разноцветные крылышки – и устилали землю мягким ковром. Тропку перед ним торопливым клубочком перебежала мышь, и опавшие листья даже не зашуршали под ее лапками. Вдали стрекотала голубая сойка, но деревья приглушали и смягчали ее пронзительный голос.
Тропка разделилась на две – левая продолжала виться по лощине, правая свернула к обрыву. Максвелл пошел по правой тропинке. Ему предстоял долгий и утомительный подъем, но он не торопился и был намерен устраивать частые передышки. В такой день, подумал он, просто грех спешить, экономя время, которое можно провести здесь, среди красок и тишины.
Крутая тропинка петляла, огибая огромные, припавшие к земле валуны в бахроме седых лишайников. Ее со всех сторон обступали древесные стволы – грубая темная кора вековых дубов оттенялась атласной белизной берез в мелких коричневых пятнышках там, где тонкая кора скрутилась в трубочку, но все еще льнула к родному дереву, трепеща на ветру. Над грудой валежника поднималась пирамида ариземы, осыпанная багряными ягодами, и лиловые листья обвисали, как рваная мантия.
Максвелл не спеша взбирался по склону, часто останавливаясь, чтобы оглядеться и вдохнуть аромат осени, окутывавший все вокруг. В конце концов он дошел до лужайки, на которую опустился автолет Черчилла, когда тролли наложили на него заклятие. Отсюда тропа вела прямо к замку гоблинов.
Он постоял на лужайке, переводя дух, а потом пошел дальше. На огороженном жердями пастбище Доббин – или другой, очень похожий на него конь общипывал редкие пучки скудной травы. Над башенками замка кружили голуби, а в остальном он казался вымершим.
Внезапно благостная тишина утра была нарушена оглушительными воплями, и из распахнутых ворот замка вывалилась орава троллей, которые двигались довольно странным строем. Они шли тремя вереницами, и каждая вереница тянула канат совсем как волжские бурлаки в старину, решил Максвелл, вспомнив картину, которую ему как-то довелось увидеть. Тролли выбрались на подъемный мост, и Максвелл увидел, что все три каната привязаны к большому обтесанному камню – тролли волочили его за собой, и он, подпрыгивая на мосту, глухо гремел.
Старый Доббин дико ржал и бегал по кругу с внутренней стороны забора, вскидывая задом.
Тролли тяжелой рысцой спускались по тропе – темно-коричневые морщинистые злобные лица, длинные сверкающие клыки, спутанные гривы волос, дыбящиеся больше обычного, – а позади них, поднимая клубы пыли, грузно полз камень.
Из ворот замка выплеснулась кипящая волна гоблинов, которые размахивали дубинками, мотыгами, вилами – короче говоря, всем, что подвернулось им под руку.
Максвелл поспешно посторонился, пропуская троллей. Они бежали молча, решительно, всем весом налегая на канаты, а за ними, испуская пронзительные воинственные клики, мчалась орда гоблинов.
Впереди, тяжело переваливаясь, несся мистер О’Тул; лицо и шея у него посинели от гнева, а в руке была зажата скалка.
В том месте, где Максвелл сошел с тропы, она круто уходила вниз по каменистому склону к лужайке фей. Камень, который волокли тролли, над самым спуском ударился о выступ скалы и подпрыгнул высоко в воздух. Канаты провисли, и камень, еще раз подпрыгнув, стремительно покатился по склону.
Какой-то тролль оглянулся и отчаянно завопил, предупреждая остальных. Бросив канаты, тролли кинулись врассыпную. Камень, набирая скорость с каждым оборотом, промчался мимо, обрушился на лужайку, опять подскочил, оставив огромную вмятину, и скользнул по траве к деревьям. Поперек бального зала фей протянулась безобразная полоса вывороченного дерна, а камень ударился о ствол могучего дуба в дальнем конце лужайки и, наконец, остановился.
Гоблины, оглушительно крича, кинулись в лес за разбежавшимися похитителями камня. Преследуемые вопили от страха, преследователи – от ярости, по холму раскатывались эхо и треск кустов, ломающихся под тяжестью множества тел.
Максвелл перешел через тропу и направился к огороженному пастбищу. Старый Доббин уже успокоился и стоял, положив морду на верхнюю жердь, словно ему нужна была подпорка. Конь с любопытством наблюдал за тем, что происходило у подножия холма.
Максвелл положил ладонь на шею Доббина, погладил коня и ласково потянул его за ухо. Доббин скосил на него кроткий глаз и задвигал верхней губой.
– Надеюсь, – сказал ему Максвелл, – они не заставят тебя волочить этот камень назад в замок. Подъем тут крутой и длинный.
Доббин лениво дернул ухом.
– Ну, насколько я знаю О’Тула, тебе этого делать не придется. Если ему удастся переловить троллей, камень потащат они.
Шум у подножия холма тем временем стих, и вскоре, пыхтя и отдуваясь, на тропу вышел мистер О’Тул и начал взбираться по склону. Скалку он нес на плече. Лицо у него все еще отливало синевой, но уже не от бешенства, а от усталости. Он свернул с тропы к пастбищу, и Максвелл поспешил ему навстречу.
– Приношу глубочайшие извинения, – произнес мистер О’Тул настолько величественно, насколько позволяла одышка. – Я заметил вас и обрадован вашим присутствием, но меня отвлекло весьма важное и весьма настоятельное дело. Вы, я подозреваю, присутствовали при этой гнуснейшей подлости.
Максвелл кивнул.
– Они забрали мой сажальный камень, – гневно объявил мистер О’Тул, – со злобным и коварным намерением обречь меня на пешее хождение.
– Пешее? – переспросил Максвелл.
– Вы, как я вижу, лишь слабо постигаете смысл случившегося. Мой сажальный камень, на который я должен взобраться, чтобы сесть на спину Доббина. Без сажального камня верховой езде приходит конец, и я обречен ходить пешком с большими страданиями и одышкой.
– Ах, вот что! – сказал Максвелл. – Как вы совершенно справедливо заметили, сперва я не постиг смысла случившегося.
– Эти подлые тролли! – мистер О’Тул в ярости заскрежетал зубами. – Ни перед чем не останавливаются, негодяи! Сначала сажальный камень, а потом и замок – кусочек за кусочком, камушек за камушком, пока не останется ничего, кроме голой скалы, на которой он некогда высился. При подобных обстоятельствах необходимо со стремительной решимостью подавить зародыш их намерений.
Максвелл посмотрел вниз.
– И как же это кончилось? – спросил он.
– Мы обратили их в паническое бегство, – удовлетворенно сказал гоблин. – Они разбежались, как цыплята. Мы вытащим их из-под скал и из тайников в чаще, а потом взнуздаем, точно мулов, на которых они разительно похожи, и они, потрудившись хорошенько, втащут сажальный камень туда, откуда его забрали.
– Они сводят с вами счеты за то, что вы срыли их мост.
Мистер О’Тул в раздражении отколол лихое коленце.
– Вы ошибаетесь! – вскричал он. – Из великого и незаслуженного сострадания мы не стали его срывать. Обошлись двумя камушками, двумя крохотными камушками и большим шумом. И тогда они сняли чары с помела, а также со сладкого октябрьского эля, и мы, будучи простыми душами, приверженными к доброте и незлобивости, спустили им все остальное.
– Они сняли чары с эля? Но ведь некоторые химические изменения необратимы и.
Мистер О’Тул смерил Максвелла презрительным взглядом.
– Вы, – сказал он, – лепечете на ученом жаргоне, пригодном только для чепухи и заблуждений. Мне непостижимо ваше пристрастие к этой вашей науке, когда, будь у вас охота учиться и попроси вы нас, вам открылась бы магия. Хотя должен признать, что расколдованный эль не безупречен. В его вкусе ощущается намек на затхлость. Впрочем, и такой эль все же лучше, чем ничего. Если вы согласны составить мне компанию, мы могли бы его испробовать.
– За весь день, – ответил Максвелл, – не было сказано ничего приятнее!
– Так удалимся же, – воскликнул мистер О’Тул, – под сень сводов, где гуляют сквозняки – и все по вашей милости, по милости смешных людишек, которые воображают, будто мы обожаем развалины. Так удалимся же туда и угостимся большими кружками пенного напитка.
В большом зале замка, где отчаянно дуло, мистер О’Тул вытащил втулку из огромной бочки, покоившейся на больших козлах, наполнил до краев большие кружки и отнес их на дощатый стол возле большого каменного очага, в котором еле теплилось дымное пламя.
– А главное кощунство в том, – произнес мистер О’Тул, поднося кружку к губам, – что это возмутительное похищение сажального камня было совершено как раз тогда, когда мы приступили к поминовению.
– К поминовению? – переспросил Максвелл. – Мне очень грустно это слышать. Я не знал.
– Нет-нет, никто из наших! – поспешно сказал О’Тул. – За возможным исключением меня, самого, все племя гоблинов пребывает в свински прекрасном здравии. Мы поминали баньши.
– Но ведь баньши не умер!
– Да, но он умирает. И как это печально! Он последний представитель великого и благородного племени в этом заповеднике, а тех, кто еще сохранился в других уголках мира, можно пересчитать по пальцам на одной руке, и пальцев более чем хватит.
Гоблин поднял кружку и, почти засунув в нее физиономию, принялся пить долго и с наслаждением. Когда он поставил кружку на стол, оказалось, что на его бакенбарды налипла пена, но он не стал ее вытирать.
– Мы вымираем весьма ощутимо, – сказал он, погрустнев. – Планета изменилась. Все мы, весь маленький народец и те, кто не так уж мал, спускаемся в долину, где тени густы и непроницаемы, мы уходим от всего живого, и нам настает конец. И содрогаешься, так это горько, ибо мы были доблестным племенем, несмотря на многие наши недостатки. Даже тролли, пока, они не выродились, все еще сохраняли в целости некоторые слабые добродетели, хотя и я заявляю громогласно, что ныне никакая добродетель им не свойственна вовсе. Ибо кража сажального камня – это самая низкая подлость, ясно показывающая, что они лишены какого бы то ни было благородства духа.
Он вновь поднес кружку к губам и осушил ее до дна двумя-тремя большими глотками. Затем со стуком поставил ее на стол и поглядел на еще полную кружку Максвелла.
– Пейте же, – сказал мистер О’Тул. – Пейте до дна, и я их снова наполню, чтобы получше промочить глотку.
– Наливайте себе, не дожидаясь меня, – сказал Максвелл. – Но разве можно пить эль так, как пьете его вы? Его следует хорошенько распробовать и посмаковать.
Мистер О’Тул пожал плечами.
– Наверное, я жадная свинья. Но это же расколдованный эль, и смаковать его не стоит.
Тем не менее гоблин встал и вперевалку направился к бочке. Максвелл поднес кружку к губам и отхлебнул. О’Тул сказал правду – в эле чувствовалась затхлость, отдававшая привкусом паленых листьев.
– Ну? – спросил гоблин.
– Его вкус необычен, но пить можно.
– Придет день, и мост этих троллей я срою до основания, – внезапно взъярился мистер О’Тул. – Разберу камень за камнем, соскребая мох самым тщательным образом, чтобы разрушить чары, а потом молотом раздроблю камни на мельчайшие кусочки, а кусочки подниму на самый высокий утес и разбросаю их вдаль и вширь, дабы за всю вечность не удалось бы их собрать. Вот только, – добавил он, понурившись, – какой это будет тяжкий труд! Но соблазн велик. Этот эль был самым бархатным, самым сладким, какой только удавалось нам сварить. А теперь взгляните – свиное пойло! Да и свиньи им побрезгуют! Но был бы великий грех вылить даже такие мерзкие помои, если им наименование «эль».
Он схватил кружку и рывком поднес ее к губам. Его кадык запрыгал, и он поставил кружку, только когда выпил ее до дна.
– А если я причиню слишком большие повреждения этому гнуснейшему из мостов, – сказал он, – и эти трусливые тролли начнут хныкать перед властями, вы, люди, призовете меня к ответу, потребуете, чтобы я объяснил свои мысли. А как стерпеть подобное? В том, чтобы жить по правилам, нет благородства, и радости тоже нет – скверным был день, когда возник человеческий род.
– Друг мой! – сказал Максвелл ошеломленно. – Прежде вы мне ничего подобного не говорили.
– Ни вам и ни одному другому человеку, – ответил гоблин. – И ни перед одним человеком в мире, кроме как перед вами, не мог бы я выразить свои чувства. Но может быть, я предался излишней словоохотливости.
– Вы прекрасно знаете, – сказал Максвелл, – что наш разговор останется между нами.
– Конечно, – согласился мистер О’Тул. – Об этом я не тревожусь. Вы ведь почти один из нас. Вы настолько близки к гоблину, насколько это дано человеку.
– Для меня ваши слова – большая честь, – заверил его Максвелл.
– Мы – древнее племя, – сказал мистер О’Тул. – Много древнее, думается мне, чем может помыслить человеческий разум. Но может быть, вы все-таки изопьете этот мерзейший и ужаснейший напиток и наполните заново свою кружку?
Максвелл покачал головой.
– Но себе вы налейте. Я же буду попивать свой эль не торопясь, а не глотать его единым духом.
Мистер О’Тул совершил еще одно паломничество к бочке, вернулся с полной до краев кружкой, брякнул ее на стол и расположился за ним со всем возможным удобством.
– Столько долгих лет миновало, – сказал он, скорбно покачивая головой. – Столько долгих, невероятно долгих лет, а потом явился щуплый грязный примат и все нам испортил.
– Давным-давно. – задумчиво произнес Максвелл. – А как давно? Еще в юрском периоде?
– Вы говорите загадками. Мне это обозначение неизвестно. Но нас было много, и самых разных, а теперь нас мало, и далеко не все из прежних дотянули до этих пор. Мы вымираем медленно, но неумолимо. И скоро займется день, который не увидит никого из нас. Тогда все это будет принадлежать только вам, людям.
– Вы расстроены, – осторожно сказал Максвелл. – Вы же знаете, что мы вовсе этого не хотим. Мы приложили столько усилий.
– С любовью приложили? – перебил гоблин.
– Да. Я даже скажу – с большой любовью.
По щеке гоблина поползли слезы, и он принялся утирать их волосатой мозолистой лапой.
– Не надо принимать меня во внимание, – сказал он. – Я погружен в глубокое расстройство. Это из-за баньши.
– Разве баньши ваш друг? – с некоторым удивлением спросил Максвелл.
– Нет, он мне не друг! – решительно объявил мистер О’Тул. – Он стоит по одну сторону ограды, а я – до другую. Старинный враг, и все-таки один из наших. Один из истинно древних. Он выдержал дольше других. И упорнее сопротивлялся смерти. Другие все мертвы. И в подобные дни старые раздоры отправляются на свалку. Мы не можем сидеть с ним, как того требует совесть, но в возмещение мы воздаем ему посильную честь поминовения. И тут эти ползучие тролли без капли чести на всю компанию.
– Как? Никто. никто здесь в заповеднике не захотел сидеть с баньши в час его смерти?
Мистер О’Тул устало покачал головой.
– Ни единый из нас. Это против закона, в нарушение древнего обычая. Я не могу сделать это вам понятным. он за оградой.
– Но он же совсем один!
– В терновнике, – сказал гоблин. – В терновом кусте возле хижины, которая служила ему обиталищем.
– В терновом кусте?
– Колючки терновника, – сказал гоблин, – таят волшебство, в его древесине. – он всхлипнул, поспешно схватил кружку и поднес ее к губам. Его кадык задергался.
Максвелл сунул руку в карман и извлек фотографию картины Ламберта, которая висела на стене зала у Нэнси Клейтон.
– Мистер О’Тул, – сказал он, – я хочу показать вам вот это.
Гоблин поставил кружку.
– Ну, так показывайте! – проворчал он. – Столько обиняков, когда у вас есть дело.
Он взял фотографию и начал внимательно ее разглядывать.
– Тролли! – сказал он. – Ну конечно! Но тех, других, я не узнаю. Словно бы я должен их узнать, но не могу. Есть сказания, древние-древние сказания.
– Оп видел эту картину. Вы ведь знаете Опа?
– Дюжий варвар, который утверждает, будто он ваш друг.
– Он правда мой друг. И он вспомнил этих. Они – древние, из незапамятных времен.
– Но какие чары помогли получить их изображение?
– Этого я не знаю. Снимок сделан с картины, которую написал человек много лет назад.
– Но как он.
– Не знаю, – сказал Максвелл. – По-моему, он побывал там.
Мистер О’Тул заглянул в свою кружку и увидел, что она пуста. Пошатываясь, он пошел к бочке и наполнил кружку. Потом вернулся к столу, взял фотографию и снова внимательно посмотрел на нее, хотя и довольно смутным взглядом.
– Не знаю, – сказал он наконец. – Среди нас были и другие. Много разных, которых больше нет. Мы здесь – жалкое охвостье некогда великого населения планеты. – Он перебросил фотографию через стол Максвеллу. – Может быть, баньши скажет. Его годы уходят в тьму времен.
– Но ведь баньши умирает.
– Да, умирает, – вздохнул мистер О’Тул. – И черен этот день, и горек этот день для него, потому что никто не сидит с ним.
Он поднял кружку.
– Пейте, – сказал он. – Пейте до дна. Если выпить сколько нужно, может быть, станет не так плохо.

Максвелл обогнул полуразвалившуюся хижину и увидел терновник у ее входа. В нем было что-то странное – словно облако мрака расположилось по его вертикальной оси, и казалось, будто видишь массивный ствол, от которого отходят короткие веточки с колючками. Если О’Тул сказал правду, подумал Максвелл, – это темное облако и есть умирающий баньши.
Он медленно приблизился к терновнику и остановился в трех шагах от него, Черное облако беспокойно заколыхалось, словно клубы дыма на легком ветру.
– Ты баньши? – спросил Максвелл у терновника.
– Если ты хочешь говорить со мной, – сказал баньши, – ты опоздал.
– Я пришел не говорить, – ответил Максвелл. – Я пришел сидеть о тобой.
– Тогда садись, – сказал баньши. – Это будет недолго.
Максвелл сел на землю и подтянул колени к груди, а ладонями уперся в сухую жухлую траву. Внизу осенняя долина уходила к дальнему горизонту, к холмам на северном берегу реки, совсем не похожим на холмы этого, южного берега – отлогие и симметричные, они ровной чередой поднимались к небу, как ступени огромной лестницы.
Над гребнем позади него захлопали крылья, и стайка дроздов стремительно пронеслась сквозь легкий голубой туман, который висел над узким оврагом, круто уходившим вниз. Но когда стих этот недолгий шум крыльев, вновь наступила мягкая ласковая тишина, не таившая в себе угроз и опасностей, мечтательная тишина, одевавшая холмы спокойствием.
– Другие не пришли, – сказал баньши. – Сначала я думал, что они все-таки придут. На мгновение я поверил, что они могут забыть и придти. Теперь среди нас не должно быть различий. Мы едины в том, что потерпели поражение и низведены на один уровень. Но старые условности еще живы. Древние обычаи еще сохраняют силу.
– Я был у гоблинов, – сказал Максвелл. – Они устроили поминовение по тебе. О’Тул горюет и пьет, чтобы притупить горе.
– Ты не принадлежишь к моему народу, – сказал баньши. – Ты вторгся сюда незваный. Но ты говоришь, что пришел сидеть со мной. Почему ты так поступил?
Максвелл солгал. Ничего другого ему не оставалось. Он не мог сказать умирающему, что пришел, чтобы получить сведения.
– Я работал с твоим народом, – произнес он наконец. – И принимаю близко к сердцу все, что его касается.
– Ты Максвелл, – сказал баньши. – Я слышал про тебя.
– Как ты себя, чувствуешь? – спросил Максвелл. – Могу ли я чем-нибудь тебе помочь? Может быть, ты чего-нибудь хочешь?
– Нет, – сказал баньши. – У меня больше нет ни желаний, ни потребностей. Я почти ничего не чувствую. В том-то и дело, что я ничего не чувствую. Мы умираем не так, как вы. Это не физиологический процесс. Энергия истекает из меня, и в конце концов ее не останется вовсе. Как мигающий язычок пламени, который дрожит и гаснет.
– Мне очень жаль, – сказал Максвелл. – Но может быть, разговаривая, ты ускоряешь.
– Да, немного, но мне все равно. И я ни о чем не жалею. И ничего не оплакиваю. Я почти последний из нас. Если считать со мной, то нас всего трое, а меня считать уже не стоит. Из тысяч и тысяч нас, осталось только двое.
– Но ведь есть же гоблины, и тролли, и феи.
– Ты не понимаешь, – сказал баньши. – Тебе не говорили. А ты не догадался спросить. Те, кого ты назвал, – более поздние; они пришли после нас, когда юность планеты уже миновала. А мы были колонистами. Ты же, наверное, знаешь это.
– У меня возникли такие подозрения, – ответил Максвелл, – за последние несколько часов.
– А ты должен был бы знать, – сказал баньши. – Ты ведь побывал на старшей планете.
– Откуда ты знаешь? – ахнул Максвелл.
– А как ты дышишь? – спросил баньши. – Как ты видишь? Для меня держать связь с древней планетой так же естественно, как для тебя дышать и видеть. Мне не сообщают. Я знаю и так.
Так вот, значит, что! Источником сведений, которыми располагал колесник, был баньши. А о том, что баньши может знать то, что не известно больше никому, вероятнее всего, догадался Черчилл, и он же сообщил об этом колеснику.
– А остальные? Тролли и.
– Нет, – сказал баньши. – Путь был открыт только для нас, для баньши. Это была наша работа, единственное наше назначение. Мы были звеньями между старшей планетой и Землей. Мы были связными. Когда старшая планета начала колонизировать необитаемые миры, необходимо было создать средства связи. Мы все были специалистами, хотя эти специальности теперь утратили смысл, а самих специалистов почти не осталось. Первые были специалистами. А те, кто появился позже, были просто поселенцами, задача которых сводилась лишь к тому, чтобы освоить новые земли.
– Ты говоришь про троллей и гоблинов?
– Про троллей, и гоблинов, и всех прочих. Они, бесспорно, обладали способностями, но не специализированными. Мы были инженерами, они – рабочими. Нас разделяла пропасть. Вот почему они не захотели прийти сидеть со мной. Древняя пропасть существует по-прежнему.
– Ты утомляешься, – сказал Максвелл. – Тебе следует поберечь силы.
– Это не имеет значения. Энергия истекает из меня, и когда она иссякнет совсем, с ней иссякнет жизнь. Мое умирание не материально, не телесно, поскольку у меня никогда не было настоящего тела. Я представлял собой сгусток энергии. Впрочем, это не имеет значения. Ведь старшая планета умирает. Ты ее видел и знаешь.
– Да, я знаю, – сказал Максвелл.
– Все было бы совсем иначе, если бы не люди. Когда мы явились сюда, здесь и млекопитающих почти не было, не говоря уж о приматах. Мы могли бы воспрепятствовать развитию приматов. Мы могли бы уничтожить их еще в зародыше. Вопрос о таких мерах ставился, так как эта планета казалась очень многообещающей, и нам было трудно смириться с мыслью, что мы должны отказаться от нее. Но существует древний закон; разум слишком редок во вселенной, чтобы кто-нибудь имел право становиться на пути его развития. Нет ничего драгоценней – и когда мы с большой неохотой отступили с его дороги, мы признали этим всю его драгоценность.
– Но вы остались здесь! – заметил Максвелл. – Может быть, вы не преградили ему путь, но вы остались.
– Было уже поздно, – ответил баньши. – Нам некуда было уйти. Старшая планета умирала уже тогда. Возвращаться не имело смысла. А эта планета, как ни странно, стала для нас родной.
– Вы должны ненавидеть нас, людей.
– Одно время мы вас и ненавидели. Вероятно, следы этого сохраняются и теперь. Со временем ненависть перегорает. И только тлеет, хотя и не исчезает. А может быть, ненавидя, мы немного гордились вами. Иначе почему старшая планета предложила вам свои знания?
– Но вы предложили их и колеснику!
– Колеснику. А, да! Но мы ничего ему не предлагали. Где-то в глубоком космосе этот колесник, по-видимому, прослышал о существовании старшей планеты и о том, что она располагает чем-то, что хотела бы продать. Он пришел ко мне и задал только один вопрос: какова цена этого движимого имущества? Я не знаю, имеет ли он представление, что именно продается. Он сказал просто – «движимое имущество».
– И ты открыл ему, что обусловленная – цена это Артефакт?
– Конечно. Потому что тогда мне еще не сообщили о тебе. Позже меня действительно поставили в известность, что по истечении определенного времени я должен буду сообщить цену тебе.
– И конечно, ты как раз собирался это сделать, – заметил Максвелл.
– Да, – сказал баньши, – я как раз собирался это сделать. И вот теперь сделал. Вопрос исчерпан.
– Ты можешь сказать мне еще одно. Что такое Артефакт?
– Этого я не могу сказать.
– Не можешь или не хочешь?
– Не хочу, – сказал баньши.
«Преданы!» – подумал Максвелл. Человечество предано этим умирающим существом – ведь баньши, что бы он ни говорил, вовсе не собирался сообщать ему цену. Бесчисленные тысячелетия баньши ненавидел человечество неутолимой холодной ненавистью. И теперь, уходя в небытие, он, издеваясь, рассказал пришедшему к нему человеку обо всем, чтобы тот узнал, как было предано человечество, чтобы люди знали, чего они лишились.
– И ты сообщил колеснику про меня! – воскликнул Максвелл. – Вот почему Черчилл оказался на станции, когда я вернулся на Землю. Он говорил, что и сам только что вернулся из деловой поездки, но, конечно, он никуда не ездил.
Максвелл гневно вскочил на ноги.
– А тот я, который умер?
Он угрожающе шагнул к терновнику, но терновник был пуст. Темное облако, колыхавшееся среди его веток, исчезло. Они четким узором рисовались на фоне закатного неба.
Исчез, подумал Максвелл, Не умер, но исчез. Субстанция стихийного существа распалась на составные элементы, невообразимые узы, соединявшие их в странное подобие живого существа, наконец, настолько ослабели, что оно иссякло, рассеялось в воздухе и в солнечном свете, как щепотка пыли на ветру.
С живым баньши ладить было трудно. Но и мертвый он не стал ближе и доступнее. Еще несколько минут назад Максвелл испытывал к нему сострадание, какое вызывают в человеке все умирающие, Но теперь он понял, что сострадание было неуместно: баньши умер, безмолвно смеясь над человечеством.
Оставалась одна надежда – уговорить Институт времени отложить продажу Артефакта, пока он не переговорит с Арнольдом, не расскажет ему всего, не убедит в правдивости своего рассказа, который, как прекрасно понимал Максвелл, выглядел теперь даже еще более фантастичным, чем прежде.
Он повернулся и начал спускаться в овраг. На опушке он остановился и посмотрел на вершину холма. Терновник на фоне неба казался крепким и материальным, его корни цепко держались за почву.
Проходя мимо лужайки фей, Максвелл обнаружил, что там угрюмо трудятся тролли – они заравнивали взрыхленную землю и укладывали новый дерн взамен вырванного катившимся камнем. Самого камня нигде не было видно.

Максвелл проехал уже половину пути до Висконсинского университетского городка, когда возле него внезапно возник Дух и опустился на соседнее сиденье.
– Я с поручением от Опа, – начал он сразу же. – Тебе нельзя возвращаться в хижину. Газетчики напали на твой след, Когда они явились с расспросами, Оп принялся действовать, на мой взгляд, довольно необузданно. Он накинулся на них с кулаками, но они все равно болтаются в окрестностях хижины, подстерегая тебя.
– Спасибо за предупреждение, – сказал Максвелл. – Хотя теперь, пожалуй, это большой разницы не составит.
– События развиваются не слишком удачно? – спросил Дух.
– Они вообще не развиваются, – ответил Максвелл и после некоторого колебания добавил: – Вероятно, Оп ввел тебя в курс дела?
– Мы с Опом – одно, – сказал Дух. – Да, конечно, он мне, все рассказал. Он, очевидно, полагал, что ты не станешь возражать. Но во всяком случае, можешь быть совершенно спокоен.
– Я просто хотел знать, нужно ли мне декламировать все сначала, – объяснил Максвелл. – Значит, тебе известно, что я отправился в заповедник показать там фотографию картины Ламберта.
– Да, – скрывал Дух. – Той, которая находится у Нэнси Клейтон.
– У меня такое ощущение, – продолжал Максвелл, – что я узнал больше, чем рассчитывал. Во всяком случае, я узнал одно обстоятельство, которое отнюдь не облегчает дела. Цену, назначенную хрустальной планетой, колеснику сообщил баньши. Ему было поручено назвать ее мне, но он предпочел колесника. Он утверждал, что колесник явился к нему до того, как он узнал про меня, но мне что-то не верится. Баньши умирал, когда рассказывал мне все это, но отсюда вовсе не следует, будто он говорил правду. Баньши никогда нельзя было доверять.
– Баньши умирает?
– Уже умер. Я сидел с ним до конца. Фотографию картины я ему показывать не стал. У меня не хватило духа допрашивать его в такую минуту.
– И все-таки он рассказал тебе о колеснике?
– Только для того, чтобы я понял, как он ненавидел человеческий род с самого начала его восхождения по эволюционной лестнице. И еще – чтобы я понял, что ему в конце концов удалось расквитаться с нами. Ему явно хотелось сказать, что и гоблины, и все остальные обитатели холмов тоже нас ненавидят, но на это он все-таки не решился. Зная, наверное, что я все равно не поверю. Правда, еще перед этим, в разговоре с О’Тулом я понял, что отголоски какой-то давней неприязни, возможно, и существуют. Да, пожалуй, неприязни, но никак не ненависти. Однако из слов баньши следовало, что Артефакт действительно собираются продать и что Артефакт это и есть цена, назначенная хрустальной планетой. Я так и подозревал с самого начала. А вчера колесник это подтвердил. Впрочем, абсолютной уверенности у меня все-таки нет хотя бы потому, что и сам колесник, по-видимому, не слишком уверен, как обстоит дело. Иначе зачем ему понадобилось подстерегать меня и предлагать работу? Получилось, что он хочет от меня откупиться, словно знает, что я каким-то образом могу сорвать сделку, которой он добивается.
– Итак, перспектива выглядит довольно безнадежной, – заметил Дух. – Друг мой, мне очень жаль. Не могли бы мы как-нибудь помочь? Оп, и я, и, может быть, даже та девушка, которая столь доблестно пила с тобой и Опом. Та, с тигренком.
– Несмотря на всю эту безнадежность, – ответил Максвелл, – я могу еще кое-что предпринять – пойти к Харлоу Шарпу в Институт времени и убедить его отложить продажу, а потом силой вломиться в административный корпус и загнать Арнольда в угол. Если мне удастся убедить Арнольда предложить Харлоу для финансирования его программ столько же, сколько предлагает колесник, тот, конечно, предпочтет с колесником дела не иметь.
– Я знаю, что ты не пожалеешь усилий, – заметил Дух. – Но боюсь, кроме неприятностей, это ничего не принесет. Не со стороны Харлоу Шарпа, так как он твой друг. но ректор Арнольд не друг никому. И ему вряд ли понравится, если его загонят в угол.
– Знаешь, что я думаю? – спросил Максвелл. – Я думаю, что ты прав. Но убедиться в этом можно, только попробовав. А вдруг в Арнольде проснется что-то человеческое, и он на минуту забудет, что он – официальное лицо и бюрократ!
– Я должен тебя предупредить, – сказал Дух, – что Харлоу Шарп, возможно, не найдет для тебя свободной минуты – ни для тебя и ни для кого другого.
У него сейчас слишком много своих забот. Утром прибыл Шекспир.
– Шекспир! – возопил Максвелл. – А я совсем забыл про него. Да-да, он же читает лекцию завтра вечером. Вот уж невезенье, так невезенье! Обязательно надо было притащить его сюда именно сегодня!
– По-видимому, – продолжал Дух, – сладить с Вильямом Шекспиром оказалось не так-то просто. Он пожелал немедленно начать знакомство с новым веком, о котором ему столько порассказали. Временщики еле-еле смогли убедить его хотя бы сменить елизаветинский костюм на нашу нынешнюю одежду. Он согласился только после того, как они категорически заявили, что иначе не выпустят его из Института. А теперь они трясутся от страха, как бы с ним чего-нибудь не приключилось. Им нужно как-то держать его в руках и в то же время гладить по шерстке. Все билеты распроданы – и на приставные стулья, и на право стоять в проходах, и они больше всего опасаются, что лекция сорвется.
– Откуда тебе все это известно? – поинтересовался Максвелл. – По-моему, ты узнаешь самые свежие сплетни раньше всех.
– Ну, я не сижу на одном месте, – скромно ответил Дух.
– Что ж, хорошего тут мало, – сказал Максвелл. – Но придется рискнуть. У меня почти не остается времени. Если Харлоу вообще способен кого-то видеть, то меня он примет.
– Просто не верится, – грустно сказал Дух, – что путь тебе могло преградить столь ужасное стечение обстоятельств. Неужели из-за бюрократической тупости университет и Земля навеки лишатся свода знаний двух вселенных?
– Все дело в колеснике, – проворчал Максвелл. – Если бы не его предложение, все можно было бы сделать спокойно, не торопясь. Будь у меня больше времени, я без труда добился бы своего. Поговорил бы с Харлоу, по инстанциям добрался бы до Арнольда. И вообще я мог бы просто убедить Харлоу – библиотеку хрустальной планеты купил бы непосредственно Институт времени, обойдясь без санкции университета. Но у нас нет времени. Дух, ты что-нибудь знаешь о колесниках? Такое, чего не знаем мы?
– Не думаю. Только одно: возможно, они и есть те гипотетические враги, которых мы всегда опасались встретить в космосе. Их поведение свидетельствует о том, что они действительно враги, во всяком случае потенциальные. Их побуждения, нравы, этика, самое их мироощущение должны кардинально отличаться от наших. Возможно, у нас с ними меньше общего, чем с осами или пауками. Хотя они и умны. что хуже всего. Они настолько разобрались в наших взглядах, настолько усвоили наши обычаи, что могут общаться с нами и вести с нами дела. как это следует из операции, которую они предприняли, чтобы заполучить Артефакт. Друг мой, меня больше всего пугает именно их ум, их гибкость. Думаю, что в подобной ситуации люди не смогли бы в такой степени приспособиться к обстоятельствам и использовать их.
– Да, ты прав, – ответил Максвелл. – Потому-то мы и не должны допустить, чтобы библиотека хрустальной планеты досталась им. Одному богу известно, что она таит в себе. Я провел там некоторое время, но ознакомился лишь с ничтожной долей ничтожнейшей доли ее сокровищ. И многое на сотню световых лет превосходило мое понимание. Хотя отсюда вовсе не следует, что, располагая временем, которого у меня не было, а также знаниями, которых у меня нет и самое существование которых мне неизвестно, другие люди не сумеют в этом разобраться. Мне кажется, эта задача человечеству по силам. И колесникам тоже. Гигантские области науки, пока совершенно от нас скрытые. И возможно, именно они должны сыграть решающую роль в нашем споре с колесниками. Если человечества и колесники когда-нибудь столкнутся, возможно, библиотека хрустальной планеты решит вопрос о нашей победе или поражении. И ведь если колесники будут знать, что она находится у нас, они, скорее всего, не пойдут на такое столкновение. Другими словами, судьба этой библиотеки определит, быть ли миру или войне.
Максвелл съежился на своем сиденье, ощутив сквозь тепло мягкого осеннего дня порыв ледяного ветра, который пронесся не с этих багряно-золотых холмов и не с обнимающего их лазурного неба, а откуда-то из неведомого.
– Ты разговаривал с баньши перед его смертью, – сказал Дух. – Он упоминал про Артефакт. А он не намекнул, что это может быть такое? Знай мы, что такое Артефакт, мы могли бы.
– Нет, Дух. Он ничего не сказал. Но у меня сложилось впечатление. вернее, у меня мелькнула смутная мысль, слишком неопределенная, чтобы ее можно было назвать впечатлением. И не в тот момент, а позже. Странная догадка, не подкрепленная никакими фактами. Я думаю, что Артефакт – это нечто из другой вселенной, той, которая предшествовала нашей, той, в которой возникла хрустальная планета. Нечто драгоценное, сохранявшееся миллиарды и миллиарды лет со времен той вселенной. И еще одно: баньши и другие древние, которых помнит Оп, были обитателями той вселенной, и между ними и жителями хрустальной планеты существует какая-то связь. Формы жизни, которые зародились, развились и эволюционировали в прошлой вселенной, а потом явились на Землю и другие планеты, как колонисты, пытаясь создать новую цивилизацию, которая пошла бы по пути, начатому хрустальной планетой.
Но что-то случилось. Все эти попытки колонизировать новые планеты потерпели неудачу – у нас на Земле из-за появления человека, а в других местах, возможно, по другим причинам. И, мне кажется, о некоторых из этих причин я догадываюсь. Возможно, расы тоже стареют и сами собой вымирают, уступая место чему-то новому. Может быть, у каждой расы есть свой срок и древние существа несут в себе свой смертный приговор. Наверное, существует какой-то принцип, о котором мы не задумывались, потому что еще очень молоды, – какой-то естественный процесс, расчищающий путь для непрерывной эволюции, чтобы ей ничто не мешало.
– Звучит логично, – заметил Дух. – То есть, что все эти колонии вымерли. Если бы где-нибудь в нашей Вселенной была уцелевшая колония, хрустальная планета передала бы свои знания ей, а не предлагала бы их нам и колесникам, то есть существам, ей чуждым.
– Меня смущает одно, – сказал Максвелл. – Зачем нужен Артефакт обитателям хрустальной планеты, которые так близки к полному вымиранию, что уже стали почти тенями? Какая им от него будет польза? Для чего он им?
– Ответить на это можно, только зная, что он такое, – задумчиво произнес Дух. – Ты уверен, что не мог бы догадаться? Что не видел и не слышал ничего такого, что.
– Нет, – сказал Максвелл. – Ничего.

источник