Расскажу тебе с грустью,
С нежностью всей,
Про сторожа – гуся
И спящих гусей.
Руки тонули в песьей шерсти,
Пес был – сед.
Потом, к шести,
Начался рассвет.
Сегодня ночью я одна в ночи –
Бессонная, бездомная черница! –
Сегодня ночью у меня ключи
От всех ворот единственной столицы!
Бессонница меня толкнула в путь.
– О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль
мой! –
Сегодня ночью я целую в грудь
Всю круглую воюющую землю!
Вздымаются не волосы – а мех,
И душный ветер прямо в душу дует.
Сегодня ночью я жалею всех, –
Кого жалеют и кого целуют.
Нежно-нежно, тонко-тонко
Что-то свистнуло в сосне.
Черноглазого ребенка
Я увидела во сне.
Так у сосенки у красной
Каплет жаркая смола.
Так в ночи моей прекрасной
Ходит по сердцу пила.
Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая
Свет – люблю тебя, зоркая ночь.
Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь
Песен, в чьей длани узда четырех ветров.
Клича тебя, славословя тебя, я только
Раковина, где еще не умолк океан.
Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!
Испепели меня, черное солнце – ночь!
Кто спит по ночам? Никто не спит!
Ребенок в люльке своей кричит,
Старик над смертью своей сидит,
Кто молод – с милою говорит,
Ей в губы дышит, в глаза глядит.
Заснешь – проснешься ли здесь опять?
Успеем, успеем, успеем спать!
А зоркий сторож из дома в дом
Проходит с розовым фонарем,
И дробным рокотом над подушкой
Рокочет ярая колотушка:
Не спи! крепись! говорю добром!
А то – вечный сон! а то – вечный дом!
Бессонница! Друг мой!
Опять твою руку
С протянутым кубком
Встречаю в беззвучно –
Звенящей ночи.
– Прельстись!
Пригубь!
Не в высь,
А в глубь –
Веду…
Губами приголубь!
Голубка! Друг!
Пригубь!
Прельстись!
Испей!
От всех страстей –
Устой,
От всех вестей –
Покой.
– Подруга! –
Удостой.
Раздвинь уста!
Всей негой уст
Резного кубка край
Возьми –
Втяни,
Глотни:
– Не будь! –
О друг! Не обессудь!
Прельстись!
Испей!
Из всех страстей –
Страстнейшая, из всех смертей
Нежнейшая… Из двух горстей
Моих – прельстись! – испей!
Мир без вести пропал. В нигде –
Затопленные берега…
– Пей, ласточка моя! На дне
Растопленные жемчуга…
Ты море пьешь,
Ты зори пьешь.
С каким любовником кутеж
С моим
– Дитя –
Сравним?
А если спросят (научу!),
Что, дескать, щечки не свежи, –
С Бессонницей кучу, скажи,
С Бессонницей кучу…
Нежный призрак,
Рыцарь без укоризны,
Кем ты призван
В мою молодую жизнь?
Во мгле сизой
Стоишь, ризой
Снеговой одет.
То не ветер
Гонит меня по городу,
Ох, уж Третий
Вечер я чую ворога.
Голубоглазый
Меня сглазил
Снеговой певец.
Снежный лебедь
Мне под ноги перья стелет.
Перья реют
И медленно никнут в снег.
Так по перьям,
Иду к двери,
За которой – смерть.
Он поет мне
За синими окнами,
Он поет мне
Бубенцами далекими,
Длинным криком,
Лебединым кликом –
Зовет.
Милый призрак!
Я знаю, что все мне снится.
Сделай милость:
Аминь, аминь, рассыпься!
Аминь.
Ты проходишь на Запад Солнца,
Ты увидишь вечерний свет,
Ты проходишь на Запад Солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих – бесстрастный –
Ты пройдешь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души.
Я на душу твою – не зарюсь!
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.
И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому святому лику
Только издали поклонюсь.
И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег,
И во имя твое святое,
Поцелую вечерний снег. –
Там, где поступью величавой
Ты прошел в гробовой тиши,
Свете тихий-святыя славы –
Вседержитель моей души.
Зверю – берлога,
Страннику – дорога,
Мертвому – дроги.
Каждому-свое.
Женщине – лукавить,
Царю-править,
Мне-славить
Имя твое.
У меня в Москве – купола горят!
У меня в Москве – колокола звонят!
И гробницы в ряд у меня стоят, –
В них царицы спят, и цари.
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Легче дышится – чем на всей земле!
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Я молюсь тебе – до зари!
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как. над рекой – Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.
Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю –
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари…
Но моя река – да с твоей рекой,
Но моя рука – да с твоей рукой
Не сойдутся. Радость моя, доколь
Не догонит заря – зари.
Думали – человек!
И умереть заставили.
Умер теперь, навек.
– Плачьте о мертвом ангеле!
Она на закате дня
Пел красоту вечернюю.
Три восковых огня
Треплются, лицемерные.
Шли от него лучи –
Жаркие струны по снегу!
Три восковых свечи –
Солнцу-то! Светоносному!
О поглядите, как
Веки ввалились темные!
О поглядите, как
Крылья его поломаны!
Черный читает чтец,
Крестятся руки праздные…
– Мертвый лежит певец
И воскресенье празднует.
Должно быть – за той рощей
Деревня, где я жила,
Должно быть – любовь проще
И легче, чем я ждала.
– Эй, идолы, чтоб вы сдохли!
Привстал и занес кнут,
И окрику вслед – охлест,
И вновь бубенцы поют.
Над валким и жалким хлебом
За жердью встает – жердь.
И проволока под небом
Поет и поет смерть.
И тучи оводов вокруг равнодушных кляч,
И ветром вздутый калужский родной кумач,
И посвист перепелов, и большое небо,
И волны колоколов над волнами хлеба,
И толк о немце, доколе не надоест,
И желтый – желтый – за синею рощей –
крест,
И сладкий жар, и такое на всем сиянье,
И имя твое, звучащее словно: ангел.
Как слабый луч сквозь черный морок адов –
Так голос твой под рокот рвущихся снарядов.
И вот в громах, как некий серафим,
Оповещает голосом глухим, –
Откуда-то из древних утр туманных –
Как нас любил, слепых и безымянных,
За синий плащ, за вероломства – грех…
И как нежнее всех – ту, глубже всех
В ночь канувшую – на дела лихие!
И как не разлюбил тебя, Россия.
И вдоль виска – потерянным перстом
Все водит, водит… И еще о том,
Какие дни нас ждут, как Бог обманет,
Как станешь солнце звать – и как не
встанет…
Так, узником с собой наедине
(Или ребенок говорит во сне?),
Предстало нам – всей площади широкой! –
Святое сердце Александра Блока.
Вот он – гляди – уставший от чужбин,
Вождь без дружин.
Вот – горстью пьет из горной быстрины –
Князь без страны.
Там все ему: и княжество, и рать,
И хлеб, и мать.
Красно твое наследие, – владей,
Друг без друзей!
Останешься нам иноком:
Хорошеньким, любименьким,
Требником рукописным,
Ларчиком кипарисным.
Всем – до единой – женщинам,
Им, ласточкам, нам, венчанным,
Нам, злату, тем, сединам,
Всем – до единой – сыном
Останешься, всем – первенцем,
Покинувшим, отвергнувшим,
Посохом нашим странным,
Странником нашим ранним.
Всем нам с короткой надписью
Крест на Смоленском кладбище
Искать, всем никнуть в черед,
Всем……….. не верить.
Всем – сыном, всем – наследником,
Всем – первеньким, последненьким.
Други его – не тревожьте его!
Слуги его – не тревожьте его!
Было так ясно на лике его:
Царство мое не от мира сего.
Вещие вьюги кружили вдоль жил, –
Плечи сутулые гнулись от крыл,
В певчую прорезь, в запекшийся пыл –
Лебедем душу свою упустил!
Падай же, падай же, тяжкая медь!
Крылья изведали право: лететь!
Губы, кричавшие слово: ответь! –
Знают, что этого нет – умереть!
Зори пьет, море пьет – в полную сыть
Бражничает. – Панихид не служить!
У навсегда повелевшего: быть! –
Хлеба достанет его накормить!
А над равниной –
Крик лебединый.
Матерь, ужель не узнала сына?
Это с заоблачной – он – версты,
Это последнее – он – прости.
источник
Обвела мне глаза кольцом
Теневым — бессонница.
Оплела мне глаза бессонница
Теневым венцом.
То-то же! По ночам
Не молись — идолам!
Я твою тайну выдала,
Идолопоклонница.
Мало — тебе — дня,
Солнечного огня!
Пару моих колец
Носи, бледноликая!
Кликала — и накликала
Теневой венец.
Мало — меня — звала?
Мало — со мной — спала?
Ляжешь, легка лицом.
Люди поклонятся.
Буду тебе чтецом
Я, бессонница:
— Спи, успокоена,
Спи, удостоена,
Спи, увенчана,
Женщина.
Чтобы — спалось — легче,
Буду — тебе — певчим:
— Спи, подруженька
Неугомонная!
Спи, жемчужинка,
Спи, бессонная.
И кому ни писали писем,
И кому с тобой ни клялись мы…
Спи себе.
Вот и разлучены
Неразлучные.
Вот и выпущены из рук
Твои рученьки.
Вот ты и отмучилась,
Милая мученица.
Сон — свят,
Все — спят.
Венец-снят.
Руки люблю
Целовать, и люблю
Имена раздавать,
И еще — раскрывать
Двери!
— Настежь — в темную ночь!
Голову сжав,
Слушать, как тяжкий шаг
Где-то легчает,
Как ветер качает
Сонный, бессонный
Лес.
Ах, ночь!
Где-то бегут ключи,
Ко сну — клонит.
Сплю почти.
Где-то в ночи
Человек тонет.
В огромном городе моем — ночь.
Из дома сонного иду — прочь.
И люди думают: жена, дочь, —
А я запомнила одно: ночь.
Июльский ветер мне метет — путь,
И где-то музыка в окне — чуть.
Ах, нынче ветру до зари — дуть
Сквозь стенки тонкие груди́ — в грудь.
Есть черный тополь, и в окне — свет,
И звон на башне, и в руке — цвет,
И шаг вот этот — никому — вслед,
И тень вот эта, а меня — нет.
Огни — как нити золотых бус,
Ночного листика во рту — вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам — снюсь.
После бессонной ночи слабеет тело,
Милым становится и не своим, — ничьим.
В медленных жилах еще занывают стрелы —
И улыбаешься людям, как серафим.
После бессонной ночи слабеют руки
И глубоко равнодушен и враг и друг.
Целая радуга — в каждом случайном звуке,
И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.
Нежно светлеют губы, и тень золоче
Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
Этот светлейший лик, — и от темной ночи
Только одно темнеет у нас — глаза.
Нынче я гость небесный
В стране твоей.
Я видела бессонницу леса
И сон полей.
Где-то в ночи́ подковы
Взрывали траву.
Тяжко вздохнула корова
В сонном хлеву.
Расскажу тебе с грустью,
С нежностью всей,
Про сторожа-гуся
И спящих гусей.
Руки тонули в песьей шерсти,
Пес был — сед.
Потом, к шести,
Начался рассвет.
Сегодня ночью я одна в ночи́ —
Бессонная, бездомная черница! —
Сегодня ночью у меня ключи
От всех ворот единственной столицы!
Бессонница меня толкнула в путь.
— О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль
мой! —
Сегодня ночью я целую в грудь
Всю круглую воюющую землю!
Вздымаются не волосы — а мех,
И душный ветер прямо в душу дует.
Сегодня ночью я жалею всех, —
Кого жалеют и кого целуют.
Нежно-нежно, тонко-тонко
Что-то свистнуло в сосне.
Черноглазого ребенка
Я увидела во сне.
Так у сосенки у красной
Каплет жаркая смола.
Так в ночи́ моей прекрасной
Ходит пó сердцу пила.
Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая
Свет — люблю тебя, зоркая ночь.
Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь
Песен, в чьей длани узда четырех ветров.
Клича тебя, славословя тебя, я только
Раковина, где еще не умолк океан.
Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!
Испепели меня, черное солнце — ночь!
Кто спит по ночам? Никто не спит!
Ребенок в люльке своей кричит,
Старик над смертью своей сидит,
Кто молод — с милою говорит,
Ей в губы дышит, в глаза глядит.
Заснешь — проснешься ли здесь опять?
Успеем, успеем, успеем спать!
А зоркий сторож из дома в дом
Проходит с розовым фонарем,
И дробным рокотом над подушкой
Рокочет ярая колотушка:
Не спи! крепись! говорю добром!
А то — вечный сон! а то — вечный дом!
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Или просто — рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
Крик разлук и встреч —
Ты, окно в ночи́!
Может — сотни свеч,
Может — три свечи…
Нет и нет уму
Моему — покоя.
И в моем дому
Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!
Бессонница! Друг мой!
Опять твою руку
С протянутым кубком
Встречаю в беззвучно —
Звенящей ночи́.
— Прельстись!
Пригубь!
Не в высь,
А в глубь —
Веду…
Губами приголубь!
Голубка! Друг!
Пригубь!
Прельстись!
Испей!
От всех страстей —
Устой,
От всех вестей —
Покой.
— Подруга! —
Удостой.
Раздвинь уста!
Всей негой уст
Резного кубка край
Возьми —
Втяни,
Глотни:
— Не будь! —
О друг! Не обессудь!
Прельстись!
Испей!
Из всех страстей —
Страстнейшая, из всех смертей —
Нежнейшая… Из двух горстей
Моих — прельстись! — испей!
Мир бе́з вести пропал. В нигде —
Затопленные берега…
— Пей, ласточка моя! На дне
Растопленные жемчуга…
Ты море пьешь,
Ты зори пьешь.
С каким любовником кутеж
С моим
— Дитя —
Сравним?
А если спросят (научу!),
Что, дескать, щечки не свежи, —
С Бессонницей кучу, скажи,
С Бессонницей кучу…
источник
. ЛИТЕРАТУРНО — МУЗЫКАЛЬНАЯ КОМПОЗИЦИЯ.
Кто создан из камня, кто создан из глины, / – А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина, / Я – бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти – / Тем гроб и надгробные плиты…
– В купели морской крещена – и в полете / Своем – непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети / Пробьется твое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти? – / Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена, / Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена – / Высокая пена морская!
— В своей автобиографии Марина Цветаева писала:
«Родилась 26 сентября 1892 г., в Москве. Отец – Иван Владимирович Цветаев – профессор московского университета, основатель и собиратель Музея изящных искусств (ныне музея изобразительных искусств), выдающийся филолог. Мать – Мария Александровна Мейн – страстная музыкантша, страстно любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам – от матери, страсть к работе и к природе – от обоих родителей.
Сорока семи лет от роду скажу, что все, что мне суждено было узнать, – узнала до семи лет, а все последующие сорок – осознавала.»
***
Над миром вечерних видений / Мы, дети, сегодня цари.
Спускаются длинные тени, / Горят за окном фонари,
Темнеет высокая зала, / Уходят в себя зеркала…
Не медлим! Минута настала! / Уж кто-то идет из угла.
Нас двое над темной роялью / Склонилось, и крадется жуть.
Укутаны маминой шалью, / Бледнеем, не смеем вздохнуть.
Посмотрим, что нынче творится / Под пологом вражеской тьмы?
Темнее, чем прежде, их лица, – / Опять победители мы!
Мы цепи таинственной звенья, / Нам духом в борьбе не упасть,
Последнее близко сраженье, / И темных окончится власть.
Мы старших за то презираем, / Что скучны и просты их дни…
Мы знаем, мы многое знаем / Того, что не знают они!
— Марине было 14 лет, ее сестре Асе – 12, когда не стало мамы.
«Жила бы мать дальше – я бы, наверное, кончила Консерваторию и вышла бы неплохим пианистом – ибо данные были. Но было другое: заданное, с музыкой несравненное и возвращающее ее на ее настоящее во мне место: общей музыкальности и «недюжинных» (как мало!) способностей. Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать.»
— Но осознание своего назначения на земле – поэтом – пришло позже. В юности будущее виделось иначе:
Склоняются низко цветущие ветки, / Фонтана в бассейне лепечут струи,
В тенистых аллеях всё детки, всё детки… / О детки в траве, почему не мои?
Как будто на каждой головке коронка / От взоров, детей стерегущих, любя.
И матери каждой, что гладит ребенка, / Мне хочется крикнуть: «Весь мир у тебя!»
Как бабочки девочек платьица пестры, / Здесь ссора, там хохот, там сборы домой…
И шепчутся мамы, как нежные сестры: / – «Подумайте, сын мой…» – «Да что вы! А мой…»
Я женщин люблю, что в бою не робели, / Умевших и шпагу держать, и копье, –
Но знаю, что только в плену колыбели / Обычное – женское – счастье мое!
— Марина Ивановна и Сергей Яковлевич познакомились 5 мая 1911 года, в Коктебеле, в гостях у Макса Волошина. Ей было 18 лет, ему – 17.
Марина: – Разговор с папой кончился мирно, несмотря на очень бурное начало. Бурное – с его стороны, я вела себя очень хорошо и спокойно.
Папа: – Я знаю, что в наше время принято никого не слушаться…
Марина: (В наше время! Бедный папа!)…
Папа: – Ты даже со мной не посоветовалась. Пришла и «выхожу замуж!»
Марина: – Но, папа, как же я могла с тобой советоваться? Ты бы непременно стал мне отсоветовать.
Папа: – На свадьбе твоей я, конечно не буду. Нет, нет, нет. (пауза, вздох…) Ну, а когда же вы думаете венчаться?
Марина: – Разговор в духе всех веков!
— 27 января 1912 года в Москве состоялось венчание Марины и Сергея. В феврале вышли две книги: «Волшебный фонарь» Марины Цветаевой и рассказ «Детство» Сергея Эфрона, в котором под именем Мары описана Марина.
***
Вот опять окно, / Где опять не спят. / Может – пьют вино, / Может – так сидят.
Или просто – рук / Не разнимут двое. / В каждом доме, друг, / Есть окно такое.
Крик разлук и встреч – / Ты, окно в ночи! / Может – сотни свеч, / Может – три свечи…
Нет и нет уму / Моему – покоя. / И в моем дому / Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом, / За окно с огнем!
«Аля (…) родилась 5-го сентября 1912 г., в половине шестого утра, под звон колоколов.»
Девочка! – Царица бала! / Или схимница – Бог весть!
– Сколько времени? – Светало. / Кто-то мне ответил: – Шесть.
Чтобы тихая в печали, / Чтобы нежная росла, –
Девочку мою встречали / Ранние колокола.
Марина: – Я назвала ее Ариадной… Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью.
Сергей: – Ариадна. – Ведь это ответственно!
Марина: – Именно потому.
— Марина обожала свою маленькую дочь, много и подробно писала о ней в дневнике: что она говорит, сколько у нее платьев и какие…
***
Ты будешь невинной, тонкой, / Прелестной – и всем чужой.
Стремительной амазонкой, / Пленительной госпожой,
И косы свои, пожалуй, / Ты будешь носить, как шлем.
Ты будешь царицей бала / И всех молодых поэм.
И многих пронзит, царица, / Насмешливый твой клинок,
И все, что мне – только снится, / Ты будешь иметь у ног.
Все будет тебе покорно, / И все при тебе – тихи.
Ты будешь, как я – бесспорно – / И лучше писать стихи…
Но будешь ли ты – кто знает? – / Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает / Твоя молодая мать.
«Стихи я пишу очень легко, но не небрежно… Пишу с удовольствием, иногда с восторгом. Написав, читаю, как новое, не свое и поражаюсь.»
«Если бы у меня было много денег – так, чтобы не слишком часто считать – я хотела бы иметь много детей, – еще по крайней мере троих.»
— В конце марта 1915 г. Сергей получил назначение в санитарный поезд, курсировавший между Москвой и Белостоком. В тот период они виделись, хотя и редко.
«Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый день, то – через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном стараюсь писать реже. На сердце – вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.»
Я с вызовом ношу его кольцо! / – Да, в Вечности – жена, не на бумаге. –
Его чрезмерно узкое лицо / Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз, / Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились / Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей. / Его глаза – прекрасно-бесполезны! –
Под крыльями раскинутых бровей – / Две бездны.
В его лице я рыцарству верна, – / Все вам, кто жил и умирал без страху! –
Такие – в роковые времена – / Слагают стансы – и идут на плаху.
Коли милым назову – не соскучишься. / Превеликою слыву поцелуйщицей.
Коль по улице плыву – бабы морщатся: / Плясовницею слыву да притворщицей.
А немилый кто взойдет, да придвинется – / Подивится весь народ – что за схимница,
Филин ухнет – черный кот ощетинится, / Будешь помнить цельный год – чернокнижницу.
Хорошо, коль из ружья метко целятся, / Хорошо, коли братья верно делятся,
Коли сокол в мужья метит – девица… / Плясовница только я да свирельница.
Коль похожа на жену – где повойник мой? / Коль похожа на вдову – где покойник мой?
Коли суженого жду – где бессонница? / Царь-Девицею живу, беззаконницей!
— Вторая дочь, Ирина, родилась 13-го апреля 1917-го года.
— 26 сентября 1917 года на День рождения пятилетняя Аля подарила маме свое стихотворение:
«С короной мать сидела, / Младенца она качала.
На стенке голубоватой / Висела Божия мать.
И пела она так тихо, / Ребенок все время спал.»
— Укачивая семимесячную Ирину, Марина Цветаева писала совсем другие стихи:
Под рокот гражданских бурь / В лихую годину,
Даю тебе имя – мир, / В наследье – лазурь.
Отыйди, отыйди, Враг! / Храни, Триединый,
Наследницу вечных благ / Младенца Ирину!
— Сергей служил в 56 запасном пехотном полку, в котором и застала его революция.
Из строгого, стройного храма / Ты вышла на визг площадей…
– Свобода! – Прекрасная Дама / Маркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка, – / Обедня еще впереди.
– Свобода! – Гулящая девка / На шалой солдатской груди!
— Марину Цветаеву революция застала в Крыму. Спешно возвращаясь в Москву, она писала письмо в тетрадь:
«Вчера, подъезжая к Харькову, прочла “Южный край”. 9000 убитых. Если Вы живы, если мне суждено еще раз с Вами увидеться, — слушайте: я не могу Вам рассказать этой ночи, потому что она не кончилась. Я еду и пишу Вам. Когда я Вам пишу, Вы — есть, раз я Вам пишу! А потом — ах! — 56 запасной полк.
Главное — Вы, Вы сам, Вы с Вашим инстинктом самоистребления. Разве Вы можете сидеть дома? Если бы все остались. Вы бы один пошли. Потому что Вы безупречны. Потому что Вы не можете, чтобы убивали других. Потому что Вы лев, отдающий львиную долю: жизнь — всем другим, зайцам и лисам. Потому что Вы беззаветны и самоохраной брезгуете, потому что “я” для Вас не важно, потому что я все это с первого часа знала!
Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака.»
Сегодня ночью я одна в ночи, / – Бессонная, бездомная черница! –
Сегодня ночью у меня ключи / От всех ворот единственной столицы.
Бессонница меня толкнула в путь, / – О как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! –
Сегодня ночью я целую в грудь / Всю круглую воюющую землю.
Вздымаются не волосы, а мех! / И душный ветер прямо в душу дует.
Сегодня ночью я жалею всех, / Кого жалеют и кого целуют.
В огромном городе моем – ночь. / Из дома сонного иду – прочь.
И люди думают: жена, дочь, – / А я запомнила одно: ночь.
Июльский ветер мне метет – путь, / И где-то музыка в окне – чуть.
Ах, нынче ветру до зари – дуть / Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.
Есть черный тополь и в окне – свет, / И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому – вслед, / И тень вот эта, а меня – нет.
Огни – как нити золотых бус, / Ночного листика во рту – вкус.
Освободите от дневных уз, / Друзья, поймите, что я вам – снюсь.
Сергей: – «Как я не хотел этого, какие меры против этого ни принимал – мне все же приходится уезжать в Добровольческую Армию.
…Может случиться, что я попаду против своего желания в отряд, двигающийся в другом направлении. Тогда не приходите в ужас, ежели среди войск, вступивших в Москву, меня не будет. Это значит, что я нахожусь в данный момент в другом месте…
Теперь о главном. Мариночка, – знайте, что Ваше имя я крепко ношу в сердце, что бы ни было –
Я Ваш Вечный и верный друг. Так обо мне всегда и думайте.
Моя последняя и самая большая просьба к Вам – живите.»
— 18 января 1918 года Марина проводила Сергея в армию Корнилова. В этот же день она написала стихотворение:
На кортике своем: Марина – / Ты начертал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой / В твоей великолепной жизни.
Я помню ночь и лик пресветлый / В аду солдатского вагона.
Я волосы гоню по ветру, / Я в ларчике храню погоны.
— После революции банки были национализированы, и Марина Цветаева потеряла все средства, доставшиеся ей по наследству. А вестей от Сережи все не было…
Из записной книжки Марины Цветаевой, случайно услышанный разговор. 1919 год.
Голос: – Вы знаете, надо в муку прибавлять картошку…Выходит замечательный хлеб.
Она: – Правда? Нужно будет сказать матери. – У меня: ни матери, ни мужа, ни муки…Или Аля с супом, а Ирина без супа, или Ирина с супом, а Аля без супа…А главное в том, что этот суп из столовой – даровой – просто вода с несколькими кусочками картошки и несколькими пятнами неизвестно какого жира…
Неприлично быть голодным, когда другой сыт… Корректность во мне сильнее голода, – даже голода моих детей.
Голос: – Ну как у вас, все есть?
Она: – Да, пока слава Богу…
«Жестокосердные мои друзья! Если бы вы, вместо того, чтобы угощать меня за чайным столом печеньем, просто дали мне на завтра утром кусочек хлеба…
Но я сама виновата, я слишком смеюсь с людьми.»
***
Быть в аду, сестры пылкие, / Пить нам адскую смолу, –
Нам, что каждою-то жилкою / Пели господу хвалу!
Нам, над люлькой да над прялкою / Не клонившимся в ночи,
Уносимым лодкой валкою / Под полою епанчи.
В тонкие шелка китайские / Разнаряженным с утра,
Заводившим песни райские / У разбойного костра.
Нерадивым рукодельницам / (Шей не шей, а все по швам!),
Плясовницам да свирельницам, / Всему миру – госпожам!
То едва прикрытым рубищем, / То в созвездиях коса.
По острогам да по гульбищам / Прогулявшим небеса.
Прогулявшим в ночи звездные / В райском яблочном саду…
– Быть нам, девицы любезные, / Сестры милые – в аду!
«Все мои жалобы на 19-ый год (нет сахара – нет хлеба – нет дров – нет хлеба) – исключительно из вежливости, – чтобы мне, у которой ничего нет, не обидеть тех, у кого все есть.
И все жалобы – в моем присутствии – на 19 год – других («Россия погибла», «Что делать с русским языком» и т.д.) – исключительно из вежливости, чтобы им, у которых ничто не отнято, не обидеть меня, у которой отнято – все.»
***
Хочешь знать, как дни проходят, / Дни мои в стране обид?
Две руки пилою водят, / Сердце – имя говорит.
Эх! Прошел бы ты по дому – / Знал бы! Так в ночи пою,
Точно по чему другому – / Не по дереву пилю.
И чудят, чудят пилою / Руки – вольные досель.
И метет, метет метлою / Богородица-Метель.
— 14-го ноября 1919-го года, отчаявшись прокормить детей в голодной Москве, по совету знакомых Марина Цветаева устраивает детей в приют в Кунцево.
«– «Это Ваша девочка?» – «Да». – «Обе Ваши?» – «Да». – Оказывается, нужно было говорить: нет, потому что дети записаны, как круглые сироты.» Знакомая, помогавшая устроить детей, с надеждой сказала: «Вы заметили, сколько супу подали? И как будто не плохой запах…»
— Но надежды – не оправдались…
— 4-го января 1920-го года Марина забрала домой совершенно больную, с температурой 40 , Алю, оставив здоровую Ирину в приюте. У Али был и брюшняк, и сыпняк, и инфлюэнца… Двоих детей на руках она не могла донести…
Аля болела долго и тяжело. 2 февраля случилось случилось страшное…
Две руки, легко опущенные / На младенческую голову!
Были — по одной на каждую — /Две головки мне дарованы.
Но обеими — зажатыми — / Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая — / Младшей не уберегла.
Две руки — ласкать—разглаживать / Нежные головки пышные.
Две руки — и вот одна из них / За ночь оказалась лишняя.
Светлая — на шейке тоненькой – / Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято, / Что дитя мое в земле.
«…Самое страшное: мне начинает казаться, что Сереже я – без Ирины – вовсе не нужна, что лучше было бы, чтобы я умерла, – достойнее! – Мне стыдно, что я жива. – Как я ему скажу?
И с каким презрением я думаю о своих стихах!»
Не хочу ни любви, ни почестей: / – Опьянительны. – Не падка!
Даже яблочка мне не хочется / – Соблазнительного – с лотка…
Что-то цепью за мной волочится, / Скоро громом начнет греметь.
– Как мне хочется, Как мне хочется – / Потихонечку умереть!
***
Я ли красному как жар киоту / Не молилась до седьмого поту?
Гость субботний, унеси мою заботу, / Уведи меня с собой в свою субботу.
Я ли в день святого Воскресенья / Поутру не украшала сени?
Нету для души моей спасенья, / Нету за субботой Воскресенья!
Я ль свечей не извожу по сотням? / Третью полночь воет в подворотне
Пес захожий. Коли душу отнял – / Отними и тело, гость субботний.
«– А все-таки – даже если будет сын – мне все-таки вечно будет грызть сердце, что – двое, когда могло быть трое.»
— В 1921 году Марина Цветаева писала, надеясь и не надеясь на встречу:
«Мой Сереженька! Если Вы живы — я спасена. 18-го января было три года, как мы расстались. 5-го мая будет десять лет, как мы встретились.
— Десять лет тому назад. — Але уже восемь лет, Сереженька! — Мне страшно Вам писать, я так давно живу в тупом задеревенелом ужасе, не смея надеяться, что живы — и лбом — руками — грудью отталкиваю то, другое. — Не смею. — Вот все мои мысли о Вас.
Если Вы живы — это такое страшное чудо, что ни одно слово не достойно быть произнесенным, — надо что-то другое.
Если Вы живы, Вы скоро будете читать мои стихи, из них многое поймете. О, Господи, знать, что Вы прочтете эту книгу, — что бы я дала за это? — Жизнь? — Но это такой пустяк — на колесе бы смеялась!»
Писала я на аспидной доске, / И на листочках вееров поблёклых,
И на речном, и на морском песке, / Коньками п; льду и кольцом на стеклах, —
И на стволах, которым сотни зим, / И, наконец — чтоб было всем известно! —
Что ты любим! любим! любим! — любим! — / Расписывалась — радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвел / В век;х со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол, / Крест-накрест перечеркивала — имя.
Но ты, в руке продажного писца / Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца! / Ты — уцелеешь на скрижалях.
«У нас будет сын, я знаю, что это будет, — чудесный героический сын, ибо мы оба герои. О, как я выросла, Сереженька, и как я сейчас достойна Вас! — Если Вы живы, буду жить во что бы то ни стало, а если Вас нет — лучше бы я никогда не родилась!»
— Илья Григорьевич Эренбург разыскал Сергея в Константинополе, и 1 июля 1921 года в десять часов вечера, Марина и Аля получили от него письмо:
Сергей: – Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни, живите! Я ничего от Вас не буду требовать – мне ничего не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы…
Наша встреча с Вами была величайшим чудом, и еще большим чудом будет наша встреча грядущая. Когда я о ней думаю – сердце замирает – страшно – ведь большей радости и быть не может, чем та, что нас ждет. Но я суеверен – не буду об этом…
Марина: «Мой Сереженька! Если от счастья не умирают, то – во всяком случае – каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. Последние вести о Вас: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. – Знаю, с чего начать: то, чем и кончу: моя любовь к Вам…»
В сокровищницу / Полунощных глубин
Недрогнувшую / Опускаю ладонь.
Меж водорослей — / Ни приметы его!
Сокровища нету / В морях — моего!
В заоблачную / Песнопенную высь —
Двумолнием / Осмелеваюсь — и вот
Мне жаворонок / Обронил с высоты —
Что з; морем ты, / Не за облаком ты!
***
Да с этой львиною / Златою россыпью,
Да с этим поясом, / Да с этой поступью, –
Как не бежать за ним / По белу по свету –
За этим поясом, / За этим посвистом!
Иду по улице – / Народ сторонится.
Как от разбойницы, / Как от покойницы.
Уж знают все, каким / Молюсь угодникам
Да по зелененьким, / Да по часовенкам.
Моя, подруженьки, / Моя, моя вина.
Из голубого льна / Не тките савана.
На вечный сон за то, / Что не спала одна –
Под дикой яблоней / Ложусь без ладана.
— Ариадна Эфрон вспоминала:
«Это был обыкновенный пасмурный день московской запоздалой весны. Весны 1922 года. Серый будничный денек сквозь серые, с которой уж зимы не мытые окна.
«Ну, трогай!»
Когда проезжали белую церковку Бориса и Глеба, Марина сказала: «Перекрестись, Аля!» – и перекрестилась сама. Так и крестилась всю дорогу на каждую церковь, прощаясь с Москвой…
…Так мы и уехали из Москвы: быстро, неприметно, словно вдруг сойдя на нет.»
— 15 мая 1922 года Марина с Алей и Сергей встретились в Берлине.
А потом… Потом, конечно же, было чтение стихов. Разных… В том числе и из цикла «Лебединый стан»…
Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет. / И вот потомки, вспомнив старину:
– Где были вы? – Вопрос как громом грянет, / Ответ как громом грянет: – На Дону!
– Что делали? – Да принимали муки, / Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки / За словом: долг напишут слово: Дон.
Сергей: – И все же это было совсем не так, Мариночка.
Марина: – Что же – было?
Сергей: – Была братоубийстенная и самоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом, во имя которого, как нам казалось, мы воевали. Не «мы», а – лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы отнять у народа и вернуть себе отданное ему большевиками – только и всего. Были битвы «за веру, царя и отечество» и, за них же, расстрелы, виселицы и грабежи.
Марина: – Но были – и герои?
Сергей: – Были. Только вот народ их героями не признает. Разве что когда-нибудь жертвами…
Марина: – Но как же Вы – Вы, Сереженька?
Сергей:– А вот так: представьте себе вокзал военного времени – большую узловую станцию, забитую солдатами, мешочниками, женщинами, детьми, всю эту тревогу, неразбериху, толчею, – все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга… Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается, – минутное облегчение, – слава тебе, Господи! – но вдруг узнаешь и со смертным ужасом осознаешь, что в роковой суете попал – впрочем, вместе со многими и многими! – не в тот поезд… Что твой состав ушел с другого пути, что обратного хода нет – рельсы разобраны. Обратно, Мариночка, можно только пешком – по шпалам – всю жизнь…
— С 1 августа 1922 года семья жила в Чехии – в Праге и многочисленных окрестностях, всегда в очень скромных жилищах, так как жили на чешское пособие и непостоянные литературные заработки.
— Не очень-то хорошо приняла эмигрантская критика поэта Марину Цветаеву. В 1924 году критик Георгий Адамович писал:
Из рецензии Г.Адамовича: – Надо очень любить стихи Цветаевой, чтобы простить ей ее прозу. Не могу не сознаться: я очень люблю стихи ее. Добрая половина стихов ее никуда не годится, это совсем плохие вещи. У Цветаевой нет никакой выдержки: она пишет очень много, ничего не вынашивает, ничего не обдумывает, ничем не брезгует. Но все-таки ей – одной из немногих! – дан «песен дивный дар» и редкий соловьиный голос.
***
(Н.К. – Стихотворение читается по ролям.)
Голос: – Не нужен твой стих – / Как бабушкин сон.
Она: – А мы для иных / Сновидим времен.
Голос: – Докучен твой стих – / Как дедушкин вздох.
Она: – А мы для иных / Дозорим эпох.
Голос: – В пять лет – целый свет – / Вот сон ваш каков!
Она: – Ваш – на пять лишь лет, / Мой – на пять веков.
Голос: – Иди, куда дни!
Она: – Дни мимо идут…
А быть или нет / Стихам на Руси –
Потоки спроси, / Потомков спроси.
— Жизнь шла своим чередом. 1-го февраля 1925-го года у Марины Ивановны и Сергея Яковлевича родился сын – Георгий.
Сергей: – «Он родился в полдень, в Воскресение, первого числа первого весеннего месяца. По приметам всех народов должен быть сверхсчастливым. Дай Бог!
Я видно повзрослел, или состарился. К этому мальчику испытываю особую нежность, особый страх за него.»
Марина:
Русской ржи от меня поклон, / Ниве, где баба застится.
Друг! Дожди за моим окном, / Беды и блажи на сердце…
Ты, в погудке дождей и бед / То ж, что Гомер – в гекзаметре,
Дай мне руку – на весь тот свет! / Здесь – мои обе заняты.
Сергей: – «Марина очень занята мальчиком, варкой ему и нам пищи, тысячами забот, которые разбивают и мельчат время и не дают ей длительного досуга для ее работы. Но она все же ухитряется между примусом и ванной, картофелем и пеленками найти минуты для своей тетради. Она много пишет.»
Тише, хвала! Дверью не хлопать, / Слава! Стола Угол – и локоть.
Сутолочь, стоп! Сердце, уймись! / Локоть – и лоб. Локоть – и мысль.
Юность – любить, Старость – погреться, / Некогда – быть, Некуда деться.
Хоть бы закут – Только без прочих! / Краны – текут, Стулья – грохочут,
Рты говорят: Кашей во рту / Благодарят «За красоту».
Знали бы вы, Ближний и дальний, / Как головы Собственной жаль мне –
Бога в орде! Степь – каземат – / Рай – это где Не говорят!
Юбочник – скот – / Лавочник – частность!
Богом мне – тот / Будет, кто даст мне
– Не времени! Дни сочтены! – / Для тишины – Четыре стены.
— Переехав из Чехии во Францию, семья продолжала жить в пригороде. Сергей Яковлевич работал в газете и в Союзе Возвращения на Родину. Дома Марина Цветаева оказалась в окружении тех, кто жаждал уехать в новую Россию.
Сын: – «Аля, неужели ты этими своими глазами видела Россию: Москву ну – все – то – такое… чего я никогда не видал…»
Марина: – «Сын (8 лет) весь живет не текущим днем, а завтрашним, набегающим, – планами, обещаниями, будущими радостями – т.е. я в обратном направлении.»
С фонарем обшарьте / Весь подлунный свет. / Той страны на карте – / Нет, в пространстве – нет.
Выпита как с блюдца: / Донышко блестит! / Можно ли вернуться / В дом, который – срыт?
Заново родися! / В новую страну! / Ну-ка, воротися / На спину коню
Сбросившему! (Кости / Целы-то – хотя?) / Эдакому гостю / Булочник – ломтя
Ломаного, плотник – / Гроба не подаст! / Той ее – несчетных / Верст, небесных царств,
Той, где на монетах – / Молодость моя, / Той России – нету. / Как и той меня.
— А в литературной критике более чем за 10 лет ничего не изменилось. Парижские «Последние новости» в сентябре 1936-го года опубликовали большую статью Георгия Адамовича о поэзии, в которой было уделено внимание и Цветаевой.
Георгий Адамович: – «Марина Цветаева – поэт истинный, бесспорный, но она редкостная притворщица (в творческом смысле, конечно). Ей все хочется парить, вдохновенничать, быть какой-то патентованной поэтической орлицей. А на самом деле – если только вслушаться в ее судорожный стих – ей живется, кажется, творчески труднее, чем кому бы то ни было… Ее перебои ритма…, без которых она не в силах написать трех строк, ее прерывисто-восклицательный стиль – все это убедительнее, как свидетельство, чем любая горделивая декларация.»
***
Что же мне делать, слепцу и пасынку, / В мире, где каждый и отч и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям, / Страсти! – Где насморком / Назван – плач!
Что же мне делать, ребром и промыслом / Певчей! – Как провод! загар! Сибирь!
По наважденьям своим – как по мосту! / С их невесомостью / В мире гирь.
Что же мне делать, певцу и первенцу, / В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе! / С этой безмерностью / В мире мер?!
— В марте 1937-го года Аля уехала в Советский Союз. Она писала восторженные письма, и одно из них было опубликовано Сергеем Яковлевичем в журнале «Наш Союз»:
«…Великая Москва, сердце великой страны! Как я счастлива, что я здесь! И как великолепно сознание, что столько пройдено и что всё – впереди! В моих руках мой сегодняшний день, в моих руках – моё завтра, и еще много-много бесконечно радостных «завтра»…»
— А 4 сентября 1937 года Париж был потрясен убийством Игнатия Рейса (настоящее имя Игнатий Станиславович Порецкий). Сергей Яковлевич в числе многих других попал под подозрение, хотя не имел никакого отношения к этому делу. Вскоре он уехал в Советский Союз. На квартире был обыск, и Марину Ивановну с сыном допрашивали в полиции. Многие отвернулись от нее. В газетах писали:
(Некий Голос:) – «Всю свою жизнь Эфрон отличался врожденным отсутствием чувства морали. Он – говорит наш информатор – отвратительное, темное насекомое, темный делец, способный на все, исходивший уже в заключение из величия и непобедимости Сталина. Злобный заморыш, Эфрон, как и все левое крыло евразийцев, перешел на советские рельсы в результате обостренного фактопоклонства…»
— Не будем пока комментировать этот пассаж. Просто запомним – «перешел на советские рельсы»…
— Марина Цветаева вслед за семьей подала прошение о возвращении на родину и получила разрешение через полтора года, которые провела практически в полной изоляции. Уже началась Вторая мировая война. С болью писались «Стихи к Чехии»: о любимой Чехии – родине сына, и о любимой с детства Германии – когда-то рыцарской, сказочной…
О, слезы на глазах! / Плач гнева и любви! / О Чехия в слезах! / Испания в крови!
О черная гора, / Затмившая – весь свет! / Пора-пора-пора / Творцу вернуть билет.
Отказываюсь – быть. / В Бедламе нелюдей / Отказываюсь – жить. / С волками площадей
Отказываюсь – выть. / С акулами равнин / Отказываюсь – плыть – / Вниз – по теченью спин.
Не надо мне ни дыр / Ушных, ни вещих глаз. / На твой безумный мир / Ответ один – отказ.
— Весной 1939 года Марина Цветаева собиралась в Советский Союз.
«…Выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась. Боже, до чего тоска! Сейчас, сгоряча, в сплошной горячке рук – и головы – и погоды – еще не дочувствываю, но знаю что меня ждет: себя – знаю! Шею себе сверну – глядя назад…»
— 5 июня было написано прощальное стихотворение.
Мне Францией – нету / Нежнее страны – / На долгую память / Два перла даны.
Они на ресницах / Недвижно стоят. / Дано мне отплытье / Марии Стюарт.
— В день отъезда, 12 июня, на перроне в Руане писала последние письма:
«– На прощанье посидели с Муром, по старому обычаю, перекрестились на пустое место от иконы (сдана в хорошие руки, жила и ездила со мной с 1918-го г. – ну, когда-нибудь со всем расстанешься: совсем! А это – урок, чтобы потом – не страшно – и даже не странно – было…) Кончается жизнь 17 лет. Какая я тогда была счастливая. Кричат:
Проводник: – В вагон, мадам!
Марина: – …точно мне, снимая меня со всех прежних мест моей жизни. Нечего кричать – сама знаю… Сейчас уже не тяжело, сейчас уже – судьба…»
— В тот же день во французском порту Гавр Марина Цветаева с сыном поднялись на борт теплохода «Мария Ульянова», который шел спецрейсом с испанскими беженцами и группой русских. Отплытие – утром, в 7 часов 15 минут.
«Занося ногу на сходни я ясно осознавала: последняя пядь французской земли.»
«Единственный, кроме нас, русский пассажир, пожилой, седой, здоровый, воскликнул: – Теперь уж никакая сила не остановит. – Все подняли кулаки.»
— Через неделю были в Москве. Сестры Аси нет. Она была арестована в Тарусе в начале осени 1937 года. Марина Ивановна об этом еще не знает. Как не знает об арестах многих и многих, знакомых по Парижу и вернувшихся раньше. Перейдя с Ленинградского на Ярославский вокзал, они уехали электричкой в Болшево – поселок, где на даче ждал больной Сергей Яковлевич. Цветаева попала в условия коммунального жилья: в домике, кроме ее семьи, жила семья Клепининых – соратники мужа по евразийству. Весь день в присутствии чужих людей, когда ей и с самой собой наедине, надо полагать, было тяжело – в чужой, хотя и русской, стране.
— 27 августа, в воскресенье, рано утром, Ариадна была арестована.
Марина: – Уходит, не прощаясь! Я – Что же ты, Аля, так ни с кем не простившись? Она, в слезах, через плечо – отмахивается! Комендант (старик, с добротой)
(Старик:) – Так – лучше. Долгие проводы – лишние слезы…»
— И был еще один день рождения, о котором мы можем только догадываться, в каком страхе и ужасе он прошел: 9 октября 1939 г. Веселья не могло быть, потому что 2 недели назад арестовали дочь. Каждая ночь проходила в прислушивании: не идут ли еще за кем-нибудь? В ту ночь как раз и не обошлось: 10 октября Сергея Яковлевича арестовали. Марине Ивановне пришлось подписать протокол обыск. Из окружения Марины Цветаевой один за одним исчезали люди, чаще всего – навсегда, беззвучно, бесследно…
— Для Али и Сергея Яковлевича начались бесконечные мучительные допросы, карцеры, пытки, очные ставки. Для Марины Ивановны – хождения по инстанциям и стояния в тюремных очередях с передачами. Приняли – значит, жив, жива. Стихов почти не было… Были заявления в органы, протоколы допросов… И переводы – для заработка: на себя, сына и двух арестованных. Жизнь, по углам и чужим комнатам, без денег с 16-ти-летним сыном, в вечном страхе, что и за ними придут.
Ушел – не ем: / Пуст – хлеба вкус. / Всё – мел, / За чем ни потянусь.
… Мне хлебом был, / И снегом был. / И снег не бел, / И хлеб не мил.
Пора! для этого огня – / Стара! – Любовь – старей меня!
– Пятидесяти январей / Гора! – Любовь – еще старей:
Стара, как хвощ, стара, как змей, / Старей ливонских янтарей,
Всех привиденских кораблей / Старей! – камней, старей – морей…
Но боль, которая в груди, / Старей любви, старей любви.
— 2 июля 1940-го года Аля была осуждена на 8 лет лагерей.
— В свой последний день рождения, в 1940 году, Марина Ивановна записала:
« Сегодня, 26-го сентября по старому (Иоанн Богослов), мне 48 лет.
Поздравляю себя 1) (тьфу, тьфу, тьфу!) с уцелением 2) ( а м.б. 1) с 48-ю годами непрерывной души.» «Писать перестала – и быть перестала.»
— Февраль, 1941 года.
Пора снимать янтарь, / Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь / Наддверный…
— В мае 1941 года она писала дочери в Севжелдорлаг:
«18-го отправила открытку – так как это было тридцатилетие нашей встречи с папой – вспомнил ли? – 5/18 мая 1911 г., в Коктебеле…
Милая Аля, дошли ли, наконец, посылки, и как получила, открывала, вынимала и т.д., напиши подробно.»
— Начало войны, 22 июня 1941 года, застало Марину Цветаеву и Георгия на даче у знакомых под Коломной. 24-го они выехали в Москву. После начала налетов Георгий дежурил на крыше, гасил зажигалки, а Марина Ивановна панически боялась обстрелов и искала возможность эвакуироваться вместе с Союзом писателей. Первый эшелон ушел 6 июля. Именно в этот день произошло то, чего Марина Цветаева знать не могла: Сергею Яковлевичу вынесли приговор. В нем говорилось:
Человек в форме: «… в НКВД СССР поступили материалы о том, что из Парижа в Москву по заданию французской разведки прибыла группа белых эмигрантов, с заданием вести шпионскую работу против СССР…»
Ведущая: – Сергей Эфрон и еще ряд лиц…
Человек в форме: – …обвиняются в том, что являлись участниками контрреволюционной организации «евразия», ставившей своей задачей свержение советской власти. Будучи за границей и в СССР, вели активную антисоветскую работу… Вещественных доказательств в деле нет. Военная Коллегия Верховного суда Союза ССР 6 июля 1941 г. приговорила: Эфрон-Андреева Сергея Яковлевича
Ведущая: – …и опять ряд фамилий…
Человек в форме: – …подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу, с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит…
Ведущая: – Но приговор исполнили не сразу…
— Здесь уместно будет вспомнить ту анонимную статью в парижской газете: «перешел на советские рельсы…» И горький вывод: изобличен в том, чего не скрывал, к чему стремился и за что был гоним в эмиграции, только с другим знаком – отрицательным. То, чем гордился, было поставлено в вину: просоветская деятельность в Париже, работа в изданиях, ориентированных на Советский Союз, все то, из-за чего и его, и Цветаеву ругали эмигранты, здесь, на Родине, стало называться «антисоветская шпионская деятельность», выявленная и доказанная в ходе следствия… Как будто бы они скрывали…
— 8 августа Марина Ивановна с сыном эвакуировалась в Елабугу, теплоходом. Дорога заняла 10 дней.
— Устроившись с жильем, Марина Ивановна отправилась на поиски работы. Заходила в районный
отдел народного образования, в Педагогический институт, в библиотеку. И ей отказывали, и она – отказывалась…
— 24 августа Марина Ивановна отправилась на теплоходе в Чистополь, поближе к писательской группе. Остановилась у знакомых. Все, кто видел ее в эти последние дни, вспоминают мучительную, страшную неподвижность лица, остановившийся взгляд, безысходность и безжизненность интонаций, механический голос.
— 26 августа Цветаева написала прошение в Совет Литфонда.
«Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.»
Ответ был положительным.
— 27 августа Марина Ивановна в гостях у знакомых, где знали и чтили ее стихи, в последний раз читала свои стихи. Может быть, и это звучало:
Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно – / Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой / Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой, / Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, среди каких / Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды / Быть вытесненной – непременно –
В себя, в единоличье чувств. / Камчатским медведём без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!), / Где унижаться – мне едино.
Не обольщусь и языком / Родным, его призывом млечным!
Мне безразлично – на каком / Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн / Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья – он, / А я – до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно, / Оставшееся от аллеи,
Мне все – равны, мне всё – равно, / И, может быть, всего равнее –
Роднее бывшее – всего. / Все признаки с меня, все меты,
Все даты – как рукой сняло: / Душа, родившаяся – где-то.
Так край меня не уберег / Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей – поперек! / Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, / И все – равно, и все – едино.
Но если по дороге – куст / Встает, особенно – рябина…
— Внезапно и поспешно Марина Ивановна ушла, сославшись на назначенную встречу. Где была – неизвестно. В литфондовское общежитие вернулась уставшей: сильно болели ноги, и их отогревали горячей водой. Состояние было подавленным.
— 28 августа она вернулась в Елабугу. Больна… Все куталась в какие-то обмотки. В разговоре с абсолютно случайным человеком сказала:
«Важно, чтобы рядом был кто-то старше вас – или тот, с кем вы вместе росли, с кем связывают общие воспоминания. Когда теряешь таких людей, уже некому сказать: «А помнишь. » Это все равно что утратить свое прошлое – еще страшнее, чем умереть.»
— 30 августа Цветаева сделала еще одну попытку устроиться в Елабуге. Она пошла в пригород, в овощной совхоз, предложила председателю вести переписку, оформлять какие-нибудь бумаги. Он отрезал:
Председатель: – У нас все грамотные!
И дал ей пятьдесят рублей, чтобы не отпускать ни с чем. Но Марина Ивановна оставила милостыню на столе…
— 31 августа 1941 года. Яркий солнечный день. Она одна в доме. Все ушли, и надолго. Воспользовавшись пустотой в доме, Марина Ивановна Цветаева оставила записки – сыну, знакомым – и ушла… сама…навсегда…
— История страны и семьи продолжалась уже без нее. 16 октября 1941 года Сергей Эфрон был расстрелян. В июле 1944 года на фронте погиб Георгий. Ариадну Сергеевну реабилитировали 13 марта 1955 года, 22-го сентября 1956-го года – Сергея Яковлевича, посмертно.
— Ариадна Сергеевна до конца дней занималась подготовкой и публикацией маминых стихов. Она умерла 26-го июля 1975-го года, в Тарусе. Там и похоронена под серо-голубым камнем. Единственная из всей семьи – со своим собственным последним пристанищем…
— После открытия цветаевских архивов в 2000-м году стали доступны письма, дневники, стихи. И современные исследователи и любители продолжают спорить о ней. Уже друг с другом…
— Когда-то Марина Цветаева написала «Повесть о Сонечке», узнав о смерти Софьи Голидей. Там есть такая фраза: «…Я счастлива, что мой последний румянец пришелся на Сонечку». Георгий Адамович писал в рецензии:
Георгий Адамович: – «…Неизменно все ее воспоминания развертываются в атмосфере «обожания», которое то прямо, то косвенно затрагивает ее самое.»
Но задолго до этого Марина Ивановна Цветаева ответила на все укоры сразу – в стихотворении из цикла «Комедьянт», посвященном Юрию Завадскому:
И что тому костер остылый, / Кому разлука – ремесло!
Одной волною накатило, / Другой волною унесло.
Ужели в раболепном гневе / За милым поползу ползком –
Я, выношенная во чреве / Не материнском, а морском!
Кусай себе, дружочек родный, / Как яблоко – весь шар земной!
Беседуя с пучиной водной, / Ты всё ж беседуешь со мной.
Какая власть в моем напеве, – / Одна не ведаю о том, –
Я, выношенная во чреве / Не материнском, а морском.
Такое уж мое именье: / Весь век дарю – не издарю!
Зато прибрежные каменья / Дробя, – свою же грудь дроблю!
Подобно пленной королеве, / Что молвлю на суду простом –
Я, выношенная во чреве / Не материнском, а морском.
И что тому костер остылый, / Кому разлука – ремесло!
Одной волною накатило, / Другой волною унесло.
— Еще долгие годы после Георгий Адамович придерживался прежней точки зрения, но и его понимание – настигло, на пороге 80-ти-летия, незадолго до смерти. В 1971 году он написал стихотворение «Памяти Марины Цветаевой».
Георгий Адамович:
Поговорить бы хоть теперь, Марина!
При жизни не пришлось. Теперь вас нет.
Но слышится мне голос лебединый,
Как вестник торжества и вестник бед.
При жизни не пришлось. Не я виною.
Литература – приглашенье в ад,
Куда я радостно ходил, не скрою,
Откуда никому – путей назад.
Не я виной. Как много в мире боли.
Но ведь и вас я не виню ни в чем.
Все – по случайности, все – по неволе.
Как чудно жить. Как плохо мы живем.
— В 1913 году совсем молоденькая Цветаева писала в предисловии к своей книге стихов:
«Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновенье, каждый жест, каждый вздох! Но не только жест – и форму руки, его кинувшей; не только вздох – и вырез губ, с которых он, легкий, слетел…
Цвет ваших глаз и вашего абажура, разрезательный нож и узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце, – все это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души.»
Моим стихам, написанным так рано, / Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана, / Как искры из ракет.
Ворвавшимся, как маленькие черти, / В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти / – Нечитанным стихам! –
Разбросанным в пыли по магазинам / (Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам, / Настанет свой черед.
Черед – настал. Спасибо вам за то, что пришли…
————————————————-
Сценарий написан Натальей Робертовной Калашниковой (Украина, Одесская обл.) для литературного вечера.
————————————————-
От составителя:
— Некоторые стихи имеют вполне конкретного адресата. Перечислить всех — тем самым усложнить восприятие. Поэтому и выбрана такая обобщенная форма. Тем более, что для нас — далеких потомков — из нашего далека — стихотворение воспринимается написанным непосредственно в вечность.
— Программа составлена из стихов, фрагментов записных книжек и писем Марины Цветаевой и членов семьи. В программе звучат 8 песен на стихи Марины Цветаевой. К сожалению, нет возможности показать их, поэтому я привожу тексты без указания «песня». В сценарии есть несколько фрагментов, написанных как диалог. Второй участник появляется в мизансцене и покидает сцену. В сквозном действии на сцене только главная героиня – поэт Марина Цветаева. В глубине сцены – ведущая, выходит к рампе и снова удаляется в глубину…
С уважением – Наталья Калашникова.
————————————————-
Иллюстрация: фото из Инета — памятник М.И.Цветаевой: Москва, Борисоглебский переулок, д.6, напротив входа в Дом-музей Марины Цветаевой.
источник
из века в век.
Там, на покатой горе, зеленели когда-то три дуба!
Хищный орел залетел и, усевшись под теми дубами,
Взглядом кровавым в добычу впился и готовил уж когти!
Был бы пир; да спалило грозою могучие крылья,
Перья ветер разнес, и засыпало зимним их снегом!
Там, за Москвой, на Поклонной горе зеленели те дубы!
Не орлу с той горы, а пришельцу-вождю легионов
Наша предстала Москва с золотыми своими верхами;
И, простершись во всю широту, ожидала безмолвно,
Жертва смиренная, жертва святая, да суд совершится!
А по полям шли полки, громовые катились орудья;
Двадцать народов теснились вокруг с знаменами Европы;
Двигалось все, и неслось, и жадно вторгалось; но страшно
Было идти им вдоль улиц безлюдных, безмолвных и слушать
В той тишине только топот копыт бесподковных их кoней!
Здесь, из-под этих дубов, он смотрел, выжидая посольства,
Наших сенаторов ждал, и бояр, и сердился, и кликал;
Только они не пришли, и торжественной не было встречи!
Правда, Москву в ту же ночь осветили и мы, да пожаром!
Сильный с тех пор под землей; а природа все вновь зеленеет!
О! как любил я смотреть в тишине на эти три дуба!
В тихом вечернем сиянье они – так мирно стояли!
Он же, под тению их, озиравший, как демон, святыню,
Не видал над своей головой, что звезда его гаснет!
Мрачно сошел он с горы; не сошел он с утеса Елены!
1 августа 1845 года, «Поклонная гора», Михаил Дмитриев.
Сегодня ночью я одна в ночи —
Бессонная, бездомная черница! —
Сегодня ночью у меня ключи
От всех ворот единственной столицы!
Бессонница меня толкнула в путь.
— О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! —
Сегодня ночью я целую в грудь —
Всю круглую воюющую землю!
Вздымаются не волосы — а мех,
И душный ветер прямо в душу дует.
Сегодня ночью я жалею всех, —
Кого жалеют и кого целу ют.
1 августа 1916, Марина Цветаева.
На седьмом ли, на пятом небе ли,
Не о стол кулаком, а по столу,
Не жалея казенной мебели,
Что-то Бог объяснял апостолу,
Горячился, теряя выдержку,
Не стесняя себя цензурою,
А апостол стоял навытяжку,
И уныло блестел тонзурою.
Он за нас отдувался, каинов,
Не ища в этом левой выгоды.
А Господь, сняв с него окалину,
На крутые пошел оргвыводы,
И от грешной Тверской до Сокола
Птичий гомон стих в палисадниках,
Над лукавой Москвой зацокало
И явились четыре всадника.
В это время, приняв по разу, мы
Состязались с дружком в иронии,
А пока расслабляли разумы,
Апокалипсис проворонили.
Все понять не могли – живые ли?
Даже спорили с кем-то в «Опеле»:
То ли черти нам душу выели,
То ли мы ее просто пропили.
А вокруг, не ползком, так волоком,
Не одна беда, сразу ворохом.
Но язык прикусил Царь-колокол,
И в Царь-пушке ни грамма пороха.
Только мне ли бояться адского?
Кочегарил пять лет в Капотне я,
И в общаге жил на Вернадского —
Тоже, та еще преисподняя!
Тьма сгущается над подъездами,
Буква нашей судьбы — «и-краткая».
Не пугал бы ты, Отче, безднами,
И без этого жизнь не сладкая.
Может быть, и не так я верую,
Без креста хожу под одеждою,
Но назвал одну дочку Верою,
А другую зову Надеждою.
1 августа, 2008, Игорь Царев, «Апокалипсис».
источник